Ричард Олдингтон - Дочь полковника
Когда нам улыбается удача, принимать ее надо с благодарностью, но и недоверием, выискивая в коварных дарах богов ту хитрую ловушку, которую они с усмешкой подготовили на нашу погибель. Однажды, когда Бесс Ригли во всем своем блеске отправилась в Криктон, ее узрел Гарри Ривз, пожилой фермер, довольно зажиточный, женатый и отец троих детей. Вначале Бесс решила, что ей привалила удача, – найти дружка с деньгами совсем рядом с домом. И она продолжала так думать даже тогда, когда цыганская кровь должна была бы предупредить ее, что удача эта отягощена проклятием. Беда, короче говоря, заключалась в том, что фермер страстно в нее влюбился, а она – в него. То есть, точнее сказать, что страсть и непосредственная финансовая выгода настолько ее ослепили, что она утратила понятие в чем заключаются ее истинные интересы, и не сумела заглянуть подальше вперед. Как бы то ни было, произошло экстраординарное событие: фермер Ривз, бросив свою землю и семью, бежал в соседнее селение с Бесс Ригли, которую сопровождали наспех отобранные пять-шесть представителей ее младших детей.
Об этом драматическом событии приход впервые услышал из уст самого мистера Ригли. Особой популярностью мистер Ригли там не пользовался. Он жил себе да поживал, а на его губах играла легкая улыбочка, ужасно раздражавшая приход: словно он непрерывно торжествовал, что завидный пост достался ему. В первые дни знакомства миссис Ригли с фермером Ривзом – заметный светский успех – улыбочка мистера Ригли стала, пожалуй, еще более вызывающей.
В два местные питейные заведения мистер Ригли заглядывал редко. Видимо, деликатность мешала ему мозолить своей удачей сотню алчущих завистливых глаз, а к тому же Бесс всегда держала в доме бутылку шотландского виски. Перед очередной велосипедной поездкой она наполняла доверху большую карманную фляжку, остальное же предоставлялось в полное распоряжение мистера Ригли.
Так каково же было общее изумление, когда в один прекрасный вечер мистер Ригли внезапно вторгся в избранный круг завсегдатаев «Лани»! Отсутствие шляпы, всклокоченные волосы, одежда, выпачканная словно от падения в лужу, остекленевший взгляд – все это, как и еще многое другое, указывало на степень смятения его духа.
Пошатываясь на нетвердых ногах, он еле добрел до стойки и сипло пробурчал:
– Пинту джина мне!
– А? – в растерянности осведомился трактирщик.
– Ага, рюмку пива, самую большую, и поживее.
– Э-эй! – гневно сказал владелец «Лани». – Ты что, смеяться сюда пришел?
– Повежливей, повежливей, – окрысился мистер Ригли. – Чем язык распускать, налил бы, да побыстрее!
Тяжело рухнув на стул, он посмотрел по сторонам оторопело-скорбным взглядом.
– Чего это ты, Берт? – с живейшим любопытством вопросили два-три голоса. – Беда стряслась или что?
– А пошли они все! – загадочно провозгласил мистер Ригли. – Дадут мне выпить наконец?
– Налей ему пинту пива, Джо, – посоветовал кто-то, и трактирщик неохотно подчинился, не спуская бдительных глаз с редкого клиента. Полные радостного предвкушения, что мистера Ригли постигла немалая неприятность, сгорая от нетерпения узнать, какая именно, посетители сомкнулись вокруг него плотным кольцом, и впервые в жизни он оказался средоточием внимания и мимолетной лести. Одним глотком он осушил две трети пинтовой кружки, утер свои жалкие клочковатые усы и вновь поглядел по сторонам, но уже свирепо, как-то странно и угрожающе дергая головой и всем телом. Вначале он оставался глух к участливому хору и дружеским вопросам: «С чего это ты, Берт, старина?», и «Уж нам-то ты можешь рассказать, приятель! Мы же тут все свои!» и «Давай, Берт, не тяни!» И только либо бурчал, либо вопил: «А пошли они все!»
– Да кто пошли-то? – наперебой восклицали голоса.
– Она и он.
– Какие она и он?
– Да Ривз. Дайте только мне его изловить, я уж сверну ему поганую его башку. Налей выпить!
– Так что фермер Ривз тебе сделал-то?
Вновь изнемогши при мысли об утраченных заработках миссис Ригли, мистер Ригли вскочил, грохнул стеклянную пивную кружку об пол и стиснул кулаки.
– Сбежал с моей женой, вот что!
На мгновение зал «Лани» обрел сходство с палатой общин в тот момент, когда оппозиция на задних скамьях заявляет о себе. Вопли «Так ему и надо!» перемежались взрывами непристойного хохота.
– Молодчага Ривз!
– Вон его!
– Погодите!
– Выпить ему налейте!
– Чтоб мне пусто было!
– А пошли они все!
– Ты-то с кем вчерашнюю ночку провел?
– Рога-то не чешутся?
Окутанный алкогольными парами, разбитый горем мистер Ригли возмутился таким бессердечным отношением к своему несчастью и набросился на тех, кто стоял поближе. Трактирщик нырнул под стойку, ухватил его за воротник, встряхнул, вышвырнул на улицу с криком «Нализался! Вон отсюда!» и захлопнул дверь. к окнам прильнули хохочущие физиономии: всем хотелось взги путь, что будет дальше. Мистер Ригли некоторое время сидел на земле, потирая затылок и бормоча себе нос. Мимо, резко свернув в бок, пронесся автомобиль. и мистер Ригли поднялся на ноги. Погрозив трясущимся кулаком развеселой компании за стеклами, он нетвердой походкой побрел к своему разрушенному и опустелому Домашнему Очагу.
2
Когда непрерывные усилия миссис Ригли смазать черствый ломоть существования ее детей хоть капелькой джема привели к вышеизложенному бурному эпизоду, Джорджи в Кливе не было. Она уехала, а вернее, была ласково, но твердо отправлена немножко отдохнуть и приятно провести время у Эмпсом-Кортни, родственников Алвины, проживавших на Южном побережье в собственном доме, носившем название «Бунгало Булавайо».
Причина заключалась в том, что Джордж что-то поскучнела, закисла, расхандрилась и решительно не держала хвост пистолетом. Даже полковник заметил, что она только ковыряет свой фураж, а не уписывает его за обе щеки с благовоспитанным равнодушием, как полагалось бы. Алвина, которая сама никогда не болела, бессознательно считала, что любое нездоровье – это либо притворство, либо следствие глупого легкомыслия, а потому и в том и в другом случае обходиться с больным следует холодно-пренебрежительно. Фред же все еще аккуратно пополнял свою дорожную аптечку и обожал прописывать лекарства против всякой хвори. Недуг Джорджи он определил, как «легкую малярийку», хотя Джорджи никогда малярией не болела и, насколько было известно, ее в жизни не укусил ни единый москит. Но Фред уверился в своем диагнозе, ибо на другой день после того, как Джорджи получила письмо Перфлита, у нее немного поднялась температура, сопровождавшаяся ознобом. Полковник немедленно отослал ее в постель и закатил ей такую дозу хинина, что у нее два дня трещала голова, и конечно, она выкинула бы, если бы была в соответствующем положении.
В первую минуту Джорджи приняла письмо за чистую монету, некто Перфлит (более уже не Реджи), вынужденный уехать по неотложному семейному делу, вежливо написал, выражая свои сожаления и прочее, и прочее. Но по некотором размышлении, еще раз внимательнее прочитав и перечитав письмо, она уловила в его тоне что-то неприятное, какую-то издевательскую насмешку самого дурного вкуса. На какого дядю Банбери он ссылается? Мать Перфлита (упокой господь ее душу) в девичестве была мисс Уилкинс, и Джорджи ни разу не слышала от него или от других про этих Банбери. И при чем тут Моцарт? Речь же идет не об уроках музыки? Да, в письме было что-то пренебрежительное и одновременно веселое – словно он был о ней невысокого мнения и только обрадовался, что уезжает и может не пить чая с Алвиной и с ней. Она пошла с письмом в сад и вновь перечла его, сидя под большим каштаном на «деревенской» скамье (то есть сколоченной из нарочно подобранных кривых досок). Щеки ее медленно побагровели и запылали, когда ей стало ясно, что Перфлит попросту сбежал от нее. Да, совершенно очевидно, что он испугался, как бы не связать себя… А она-то… Стыд и отчаяние словно пронизывали ее насквозь. А-а-а… как ужасно, как унизительно! И какое слабоволие!
Листья каштана нежно шелестели под ветром, веселые солнечные зайчики пробирались сквозь колышущуюся крону и рассыпались по нестриженой траве, где весной крокусы и нарциссы распускались, словно сами по себе. Приходящий садовник подстригал лужайку. Его заслоняли деревья, но она слышала стонущее жужжание косилки, которое завершалось лязгом ножей, когда ее поднимали с травы, чтобы начать новый ряд. Этот привычный, в сущности, мирный и сонный звук показался ей теперь печальным, почти зловещим. Столь же печальным и назойливым было посвистывание полковника, который выводил средние результаты крикетных матчей, аккомпанируя себе нескончаемым повторением «Если б жили в мире только ты да я». Ах, если бы, если бы, если бы он перестал свистеть! У Джорджи не было сил встать и уйти – слишком она расстроенна, слишком несчастна! Она попыталась ни о чем не думать, но ее мысли упрямо возвращались к Каррингтону и Перфлиту, ко всему тому унизительному и отвратительному, в чем она оказалась повинна. Ах, если бы умереть вот сейчас, сию секунду, чтобы избавиться от всего этого! Она даже удивилась, обнаружив, что терпеть Перфлита не может и никогда не могла – противный надутый коротышка, напускающий на себя важность! И правильно сказал кузен, что Перфлит – мерзкий выскочка! Да, выскочка, которого пора бы хорошенько осадить… И она принялась рисовать себе встречи и разговоры с ним, в которых победоносно ставила его на место, сокрушительно показывала ему, какое он ничтожество, и как она его презирает за гнусное поведение с женщинами… Но тут мысль о гнусности его поведения вновь заставила ее залиться жгучей краской.
