Джослин Брук - Знак обнаженного меча
В «Военной орхидее» охота за орхидеями становится одним из основных обозначений того, что лежит по ту сторону. Ботанические изыскания превращаются в поиски ускользающего символа идеи солдата и чувства неполноценности, которое «солдатские принадлежности» столь саморазрушительно и все же сладостно воплощают. Orchis militaris, военная орхидея — «это имя… рог в лесных дебрях», — по всей видимости ставшая ко Второй мировой войне исчезнувшим в Британии видом, снова была обнаружена лишь в мае 1947 года. История о том, как добровольные организации натуралистов вроде «Чилтернской Группы Военной Орхидеи» охраняли эти цветы — с помощью закодированных телеграмм, круглосуточного наблюдения, охранников с дробовиками — читается, как история народного ополчения в изложении Ишервуда и Апворда. Это укрывательство продолжалось еще долгое время после того, как Брук перестал писать. В «Военной орхидее» вымирание растения оплакивается наряду с отмиранием «концепции военной службы как рыцарского и благородного призвания»:
Минуя лес и луг,
Минуя жизнь — куда-то.
Под флейту и мерный стук
Идут солдаты[21]
Бруковские эллипсисы безмолвно изменяют четверостишие Хаусмена: чувство ненадежности, связанное с военизированным бруковским пейзажем — сценой действия двусмысленных поисков и разделения личности, — иного порядка, нежели стародавние терзания и горькая ирония героя «Шропширского паренька» Хаусмена:
Я вижу римского солдата,
Взошедшего на этот холм.
В нем та же кровь текла когда-то
И тех же мыслей был он полн.[22]
Брук назвал Элизабет Боуэн романисткой «пейзажа с фигурами», любящей описывать растрескивания или вспучивания почвы, на которой эти фигуры ведут свое рискованное существование — но, как часто бывает в критических работах, он, похоже, относит это описание и к самому себе. Его солдаты вызывают психогеографические «вспучивания почвы», которые не оканчиваются «в свободной стране за могилой», а выстраиваются по ранжиру в противоречивом подчинении чуждому этосу воплощенной военной дисциплины.
Брук пишет о неспособности психоанализа объяснить любовь к цветам, но нам и не требуются разъяснения цветочного символизма из «Толкования сновидений» Фрейда (и анализ его сна об авторстве ботанической монографии), чтобы распознать ту незыблемую связь — ассоциацию с аборигенной флорой, служащую основой для цветочной эмблемы военной фауны у Брука. Орхидея, называемая «военной», или «солдатская мошонка» по обозначению в «Травнике» Джерарда, изданном в 1597 году, — это символ семенников. Антропоморфность клубней (напоминающих крупную мошонку) в случае этого гибрида подчеркивается рельефным розовым лабеллумом в форме пряничного человечка («шотландский воин» из стихотворения «Калифорния»). О. militaris символизирует не мир, канувший в Лету, а одну из относящихся к эпохе детства «репетиций, незавершенных или бесплодных попыток пережить все взаправду», что Бруку станет понятно во время его армейской службы в сороковые годы.
«Знак обнаженного меча» — фантастическая вариация на тему эмоциональных связей между мальчишескими фантазиями, романтизирующими милитаристский пейзаж, и добровольным принесением своего «я» на алтарь сверхсрочной службы. На первых страницах место действия не уточняется: это территория за Глэмбером, но описанная скорее с помощью тропов, а не топов — что в духе авторского замысла: по ходу развития событий постепенно вырисовывается конкретная топография, в самом начале представшая как коррелят душевных состояний. В традиции, идущей от Вордсворта через Гарди к Эдварду Томасу, английский пейзаж выступает в роли резонатора личностных поисков, а также в роли экрана, на который проецируются рациональные и моральные стремления. Антропоморфизация природы, находящая свое выражение в патриотической прозе и поэзии, описывающей английскую топографию, и подкрепленная «пригоршней английской земли», за которую, по утверждению Томаса, он отправился воевать во Францию, обретает новые смыслы в романе Брука.
Рейнард Лэнгриш переживает начальный этап расщепления личности, что проявляется в смещении ее границ. Это «рассеивание», сродни нарушению проприоцепции, выражается в утечке его четко определенной самости в непостижимый внешний мир: «словно бы отдельные части его самого оказались разбросаны по периметру постепенно растущего круга». Такая незакрепленность в пространстве оказывается одновременно и следствием, и характеристикой его окружения: «он ощутил, как сама сельская местность словно бы незримо, неописуемо на него давит […] В то же время очертания пейзажа приняли странно нереальный вид, будто он видел их сквозь искажающую линзу или на плохой фотографии».
Это ослабление самости находит ответ в призыве вернуться к роли военнослужащего, которую он играл во время войны. Молодой офицер Рой Арчер, который, заблудившись, объявляется в доме, где Лэнгриш живет с матерью, становится источником эмоционального возбуждения и страха, чуть ли не сверхъестественным идеалом мужественности и средоточием загадочной власти. Военное вторжение в жизнь Лэнгриша на время выводит его из апатии, но и обостряет у него чувство неопределенности, поскольку поведение Арчера предполагает, что тренировки и запись Лэнгриша на сверхсрочную службу — дело решенное, и цель их ясна им обоим. Лэнгриш разрывается между нормальным миром своей работы и попеременно иллюзорным и реальным миром Британии, снова переживающей всеобщую мобилизацию. Изначальная дилемма еще более обостряется за счет параллелей, которые его сознание проводит между загадкой чрезвычайного положения, на которое доверительно намекает Арчер, и остаточными детскими страхами и вожделениями, тесно связанными с топографией Кента.
Главное из мест, «не отмеченных на подробной карте», — это Клэмберкраун, отрезок холмистой территории, в мемуарах Брука предстающий как terra incognita на эгоцентричной когнитивной карте расширяющегося мира его детства. В «Знаке обнаженного меча» название местности пробуждает «смутное воспоминание детства», обозначающее не что-то определенное, вроде поселения людей, а «некий участок лесистой местности, без установленных границ». Взрослому Лэнгришу эта «загадочная местность» предстает уже как «ориентир для маневров» в нечаянно подслушанном разговоре об армейских делах. Это не столько случай индивидуума, подпадающего под власть общественного пространства (поскольку картографическое представление Британии исторически явилось в первую очередь военным проектом), а военной жизни, внедрившейся в субъективную, личную топографию. Места, окруженные тайной, являются возможной территорией маневров воинских подразделений, чья подготовка проводится в тайне от общественности. Смысл происходящего шире, чем просто использование Бруком темы армии (мужского сообщества, одобряемого на культурном и официальном уровне), чтобы обеспечить прикрытие для истории, посвященной кризису сексуальной идентичности, или чем объяснение психического срыва героя политической патологией (добровольное подчинение невротика воинствующему авторитаризму).
Изображая сельскую Англию, Брук изменяет соотношение между ее пасторальностью и военизированностью. «Двуличность» природы, скрывающей присутствие тех, кто олицетворяет военное насилие, — признак канона английской военной поэзии двадцатого века, от Оуэна и Дэвида Джонса до Генри Рида и Кейта Дугласа (лишь после Хиросимы война обретет способность изменять климат). Солдаты Брука — не чужаки для пейзажа, в целом безразличного к людям; они — естественные составляющие пространства, представленного в своей культурной и психологической ипостаси и отличимого как от объективизированной природы, так и от объективизирующей картографической сетки. Джефри Мэтью в стихотворении «Современный обман» (1941) обыгрывает двусмысленность этого типа пейзажа — где цвет хаки колонизирует английскую зелень — с целью поставить под сомнение господствующее влияние патриотического беллицизма на военных. Непостижимый разрыв между военизированной личностью, одетой в солдатскую форму, и ее личными мотивами находит свое соответствие в сцене, где война и природа перетекают друг в друга:
Плющом завиты стены фермы, где
Тружусь я. Струйки дыма вьются
Вьюнками вверх.
Ни пашни нет, ни хлева,
Стада — обман, скворечники — коробки
Противогазов.[23]
У Брука же эта военная трансформация местности, делающая топографические приметы опасно обманчивыми, не вызвана обстоятельствами военного времени, а предстает неизменной характеристикой пейзажа. Военное присутствие становится естественным или даже основным элементом английской природы, выступающей в роли компоненты культурного своеобразия.
