Уильям Фолкнер - Избранное
— Это все голова проклятая. — Баярд опустил кувшин и передал его Хабу. — Я все думаю, может, мне от спиртного лучше станет.
— Док сделал слишком тугую повязку, — сказал Хаб. — Хотите, мы ее немножко ослабим?
— Не знаю. — Баярд закурил сигарету и выбросил спичку. — Пожалуй, пора ее снимать. Поносил и хватит.
Он поднял руки и начал возиться с бинтом.
— Ты ее лучше не трогай, — предостерегающе заметил Митч.
Но Баярд продолжал распутывать повязку, потом сунул пальцы под бинт и изо всех сил его дернул. Один из негров нагнулся вперед, разрезал бинт карманным ножом, и все смотрели, как Баярд сдирает и выбрасывает повязку.
— Зря ты это сделал, — сказал Митч.
— Оставьте его, пускай снимает, если хочет. Он уже здоров, — сказал Хаб, забрался в автомобиль, зажал между коленями кувшин, и Баярд развернулся. Песчаная дорога зашуршала под широкими шинами и, осыпаясь, стала подниматься в лес, где обманчивые лунные блики, дрожа, растворялись в туманных далях. В перемежающихся узорах света и тени мягкой флейтой лились голоса невидимых, непонятно откуда взявшихся козодоев. Выйдя из леса, дорога пошла под уклон среди бесшумно осыпающихся песков. Они свернули в долину и поехали в сторону, противоположную городу.
Автомобиль несся вперед под сухой свист закрытого глушителя. Негры тихонько переговаривались между собой, и временами сзади вспыхивал их мелодичный смех, который, словно клочки бумаги, уносило ветром. Они миновали железные ворота, безмятежно спящий под луной среди деревьев дом Баярда, безмолвную коробку станционного здания и стоящую на запасном пути хлопкоочистительную машину под металлической крышей.
Наконец дорога стала подниматься на холмы. Она была ровная, извилистая и пустынная, и, когда Баярд увеличил скорость, негры умолкли. Впрочем, они ждали от него и не такого. Еще дважды автомобиль останавливался и все выпивали, а потом с вершины последнего холма они увидели новое скопление огней, напоминавшее нитку четок в глубокой впадине, по которой проходила железная дорога. Хаб снял крышку фильтра, и они выпили снова.
По улицам, точно таким же, как в их родном городе, они медленно подъехали к точно такой же площади. Толпившиеся на площади люди оборачивались и с любопытством провожали их взглядом. Автомобиль пересек площадь, поехал по другой улице между широкими газонами и занавешенными окнами, и вскоре за железным забором в глубине двора среди серебристо-черных деревьев перед ними возникли ровные ярусы ярко освещенных окон, словно гирлянды четырехугольных фонариков, подвешенные среди ветвей.
Здесь в тени они остановились. Негры вышли из автомобиля, и двое вынули контрабас и гитару. Третий держал в руках тонкую трубу, и на ее глазированных клапанах блестел и переливался бледный лунный свет; все трое стояли, склонив друг к другу головы, тихонько переговаривались и, касаясь струн, извлекали приглушенные жалобные аккорды. Потом один из негров поднес к губам кларнет.
Это были старинные мелодии. Некоторые отличались замысловатой сложной формой, но в исполнении это терялось, и все они становились простыми, жалобными и протяжными. Густые печальные звуки плыли по серебристому воздуху, замирая и растворяясь в обманчивых лунных просторах. Потом негры заиграли старинный вальс. По испещренному бликами газону к ограде подошел цербер колледжа, он прислушался и облокотился об ограду — грузная тень среди множества других теней. На противоположной стороне темной улицы тоже стояли слушатели. Какой-то автомобиль подъехал, затормозил у обочины, выключил мотор и фары, а в освещенных окнах на всех этажах появились окруженные сияющим ореолом головы, похожие друг на друга, женственные, далекие, нежные и божественно юные.
Негры сыграли «Дом, милый мой дом», и когда грустные мягкие звуки затихли, до них донеслись легкие хлопки тонких девичьих ладоней. Потом Митч своим приторно-сладким тенорком спел песню «Доброй ночи, леди», и юные руки захлопали смелее, а когда они двинулись дальше, из освещенных окон высовывались изящные головки в ореоле блестящих волос и легкие хлопки еще долго плыли им вслед, становясь все слабее и слабее в серебристом безмолвии бесконечных лунных просторов.
Выехав из города, они остановились на вершине ближайшего холма, и Хаб опять снял крышку с фильтра. Кругом, среди деревьев, мелькали случайные огни, и затихающий мир, казалось, все еще доносил до слуха рукоплесканья молодых ладоней, словно нежные цветы, брошенные в дань их мужественности и юности, и они молча пили, все еще охваченные неуловимым волшебством этого скоротечного мгновенья. Митч тихонько напевал про себя; автомобиль замурлыкал и покатился вниз. Дорога, пустынная и белесая, закругляясь, шла под уклон.
— Закрой глушитель, Хаб, — хрипло и отрывисто скомандовал Баярд.
Хаб наклонился, просунул руку под щиток с приборами, и автомобиль понесся вниз с глухим и ровным гулом, словно разбуженная грозою птица, а потом дорога изогнулась, распростершись перед новым подъемом, гул мотора взмыл до немыслимого крещендо, и автомобиль с головокружительной скоростью устремился вперед. Негры умолкли, но вскоре один из них жалобно вскрикнул.
— У Рено улетела шляпа, — обернувшись, сказал Хаб.
— Обойдется без нее, — отвечал Баярд.
Автомобиль с ревом взлетел на холм и, миновав его вершину, вошел в крутой вираж.
— О господи! — причитал негр. — Мистер Баярд!
Его слова, словно листья, уносило воздушной волной.
— Выпустите меня, мистер Баярд!
— Прыгай! — крикнул Баярд ему в ответ.
Дорога уходила из-под колес, словно накренившийся пол, потом выпрямилась, как натянутая бечева, и пошла наискосок через долину. Негры, вцепившись в свои инструменты, держались друг за друга. Стрелка спидометра показала 55, 60 и неуклонно двигалась дальше. Мимо проносились редкие сонные домишки, поля и похожие на туннели перелески.
Дорога вилась по серебристо-черной земле. С обеих сторон доносились протяжно-вопросительные крики козодоев, а порою, когда фары вырывали из тьмы какой-нибудь крутой поворот, откуда-то из-под радиатора выскакивала ослепленная птица и в пыли вспыхивали два бледных огненных пятна. Гряда холмов поднималась все выше; по обеим сторонам спускались лесистые склоны. На склонах и у самой дороги торчали вросшие в землю одинокие негритянские хижины.
Дорога нырнула вниз, потом снова устремилась вверх по длинному пологому склону, переломанному надвое еще одним спуском, и вдруг крутою стеной встала прямо перед ними. Автомобиль взлетел наверх, пронесся по спуску, потом совершенно оторвался от дороги, снова с оглушительным ревом помчался вперед, и дружный отчаянный вопль негров рассеялся где-то позади. На гребне горы рев мотора утих, и автомобиль остановился. Негры сбились в кучку на дне кузова.
— Мы уже в раю? — спустя некоторое время пробормотал один.
— Как бы не так, пустят тебя в рай, когда от тебя разит виски, да к тому же без шляпы, — отозвался другой.
— Если господь бог будет заботиться обо мне так, как об этой шляпе, я и сам туда не захочу, — возразил первый негр.
— Мммда-а, — согласился второй, — когда мы с последнего холма съезжали, у меня не то что шляпа — кларнет из рук чуть не вылетел.
— А когда мы перепрыгнули через то бревно или что там на дороге валялось, я думал, весь этот автомобиль вдребезги разлетится, — вставил третий.
Они выпили еще раз. Здесь, на большой высоте, веяло мирной прохладой. По обе стороны простирались долины, полные серебристых туманов и козодоев, а за долинами сливалась с небом серебристая земля. Где-то вдалеке печально завыла собака. Голова у Баярда стала холодной и ясной, как колокол без языка. Внутри этого колокола наконец отчетливо вырисовалось то самое лицо: два округлившихся от изумления серьезных глаза, безмятежно оттененных двумя темными, как крылья, прядями волос. Так это же девица Бенбоу, сказал он себе, после чего некоторое время сидел, уставившись в небо. В туманной дали ровным желтым огнем, не мигая, светились городские часы, а кругом опаловыми кряжами холмов катилась к горизонту объятая глубоким сном земля.
За ужином у Нарциссы не было никакого аппетита, и тетушка Сэлли Уайэт, перемалывая деснами специально приготовленную для нее размягченную пищу, ворчливо выговаривала ей за то, что она ничего не ест.
— Когда я, бывало, за столом куксилась и ничего не ела, мама заставляла меня выпить большую чашку настойки сассафраса, — заявила тетушка Сэлли, — а нынче люди воображают, что об их здоровье должен заботиться господь бог, а сами и палец о палец ударить не хотят.
— Я совершенно здорова, — уверяла ее Нарцисса. — Просто мне не хочется ужинать.
— Знаю я эти штучки. Вот заболеешь, а у меня, видит бог, нету сил за тобою ухаживать. В прежние времена старших больше уважали.
