Эрве Базен - Счастливцы с острова отчаяния
— Мы назовем этот порт гаванью Кэлшота… — начал Уолтер.
Но вдруг он словно сломался. Мгновение он стоял, согнувшись вдвое, потом, обернувшись, размашисто зашагал, взобрался на холм и бегом скрылся в пастбищах.
— Что с ним? — спросил радист.
— Да замолчите же! — сказал ему Джосс.
Административная группа уже расходилась; толпа, которая все поняла, тоже. Уолтер, лишившийся своего брата Абеля, любимого племянника Поля, который пожертвовал собой, чтобы обеспечить хлеб больному отцу в Англии, Фрэнка, по той же причине разлученного с Ти, его единственной дочерью, всех скопом уехавших вместе с остальными Сэмуэлей, чьи одиннадцать домов стояли забитыми… Итог был суровым, победа пришла поздно и оплачена была дорогой ценой.
* * *Середина июня, обычное зимнее воскресенье. Быстрые стаи более темных облаков бегут сквозь скопления более светлых, которыми полностью скрыта Королева Мэри. Дым, ветки, белье — все это ветер без устали гонит с запада на восток. Океан вокруг — сплошное неистовство волн, с грохотом разбивающихся о скалы снопами мгновенно рассыпающихся брызг. Даже бродячего пса не встретишь в районе порта, в котором остается лишь закрепить откосы и смонтировать подъемный кран, в разобранном виде лежащий на набережной. Пустые баркасы и лодки зевают, словно бездельники, и стукаются друг о друга, мотаясь на тросах. Вся жизнь деревни сосредоточилась на спортплощадке, откуда слышатся свистки.
Странная игра, где все игроки выступают в разных майках, а некоторые даже в брюках! Зрители приветствуют неожиданный гол громким «ура». Ральф, не доставший в броске мяча, поднимается, весь в грязи, и аплодирует своему победителю Рэгу, карапузу лет двенадцати.
— Хорош ветерок! — доверительно обращается Симон к пришедшему взглянуть на игру доктору Финли, чья кожаная куртка-канадка выделяется среди свитеров, в которые облачены немногочисленные болельщики.
Трудно определить, чего мяч слушается больше — ноги или порывов ветра. Но все-таки в игре два тайма, чтобы чемпион-ветер успел сыграть за обе команды. Разве играли бы в футбол на Тристане, если б нужно было останавливаться из-за таких пустяков. Сыграть матч? Пожалуйста, вот только нет противника. Команды черпали игроков из общего состава; они составлялись прямо тут, на площадке, из молодежи острова — взрослых парней и малышей всех ростов, распределенных по их физическим данным и необходимости играть на равных: «Ральф — за нас, Джосс — за вас. Возьмите себе в придачу двух малышей». Если получается тринадцать против двенадцати, а нападающих куда больше, чем защитников, то и результат не имеет никакого смысла, в конце концов дело не в счете.
— Все это — детская забава! — бормочет врач, который демонстративно уходит, увлекая за собой Симона.
— Конечно, — соглашается тот. — Нельзя отрицать, что это — не игра, а баловство шефов с малышами. Но попробуйте-ка организовать что-нибудь поприличнее! Соседние деревни находятся в Бразилии или Южной Африке; у нас нет противников. И кстати, как мне кажется, наши парни в отличие от вас не придают большого значения тому, чтобы послать кожаный шарик в ворота противника. Они играют не против друг друга, а вместе друг с другом.
— Вот именно! — расхохотался Финли. — Но кстати о противнике, не думаете ли вы, что отныне настоящее состязание разыгрывается между этими молодыми людьми и вами? До меня дошли разговоры об их требованиях…
— Вот именно! — в том же тоне ответил Симон. — Однако не торопитесь сравнивать их с вашими детками. Этот вирус соперничества заразил и нас, что было неизбежно, даже желательно. Только он у нас ослаблен. На Тристане оба лагеря сходятся в главном: прежде всего — община. Если кое-кто из стариков и расчихался от испуга, то дело все-таки идет лишь об омоложении кадров.
— Да, но они-то хотят омолодить средства! Одна машина, другая — и вас затянет в эту ловушку. Вы превратитесь в деловых людей. Будете зарабатывать деньги, удовлетворять свои потребности, придумывая все новые и новые, зависеть от них и наконец снова столкнетесь со всем тем, от чего намеревались бежать.
— Я так не думаю, — возразил Симон.
Они шли не разбирая дороги, ветер относил их волосы в ту же сторону, что и траву, и вышли на дорогу, которая на прибитом к столбу щите претенциозно именовалась Улицей дня и которая в течение долгих лет будет зимней стройкой, чтобы, участок за участком, пробиться в сердце равнины и дать администратору возможность разъезжать на «лендровере» — этой копии других служебных машин, работающих на многих территориях, где к состоянию дорог предъявляется меньше требований, чем к символу верховной, восседающей на колесах власти. Симон замедляет шаг, с непритворным волнением глядит на эти дома, которые за многие годы почти не изменились: они вросли в земли и, словно крепко стоящие на якоре лодки, чувствительны лишь к стрелке компаса, что велит им располагаться окнами на север. В двадцати шагах, на отвесной скале, написано краской: «АДС 1937».
— Я помню этого чудака, шведского матроса, — шепчет Симон. — Он говорил: «Через тридцать лет, когда вы узнаете, какова жизнь в других краях, здесь никого больше не останется».
— Верно, вы теперь это знаете, — сказал врач. — И знаете так хорошо, что после новой попытки пятьдесят тристанцев не смогли сопротивляться, а чтобы удержать остальных, вам ничего не оставалось, как сломя голову мчаться за ними.
Симон вынимает часы — старую-престарую стальную луковицу, которая болтается в корпусе с истончившимся стеклом.
— Сегодня вечером Совет, — замечает он, — и именно об этом я снова хочу поговорить. По-моему, вы смешиваете две вещи, которые мы сами долго смешивали. Изгнание нас многому научило. Оно доказало нам, что мы были правы, защищая свое преимущество — преимущество говорить «да» нам самим, таким, какие мы есть… Преимущество — я не боюсь этого слова — находить здесь счастье. Мы пытались, видя, как вы беспрестанно отрицаете самих себя, взять под сомнение ваши преимущества, отбросить их все разом. Но теперь многие из нас — первыми молодые, благодаря им все и произойдет — поняли, что нам не выдержать этого слишком большого отрыва от вас. Наши друзья уехали именно потому, что увидели, как быстро мы преодолели наше отставание. Иначе бы они остались; и нет доказательств, что, когда все будет сделано, они не вернутся. Природа в нашем углу весьма жестока, и только техника может ее усмирить. Но нужно лишь самое необходимое, ни больше, ни меньше.
— Вы очень трогательны! — сказал Финли, терзая свою бензиновую зажигалку и тщетно пытаясь прикурить сигарету. — Весь мир ищет решения этой проблемы. Пива без дрожжей не сваришь. Нет прогресса без честолюбия: оно — закваска, которая его создает.
Симон ощупывает свой карман, вытаскивает из него старый кремень, трут которого завязан на четыре красивых узла, и подает его врачу.
— Пиво я выпью, а себе оставьте пену, — упрямо говорит он.
* * *Счастливый день. Сама природа пожелала его отметить, выбросив на мель в устье Биг Сэнди морского слона тонны в три весом неподалеку от бухты, удачно названной Заливом морского слона. Долгое время эти морские гиганты с хоботом были провидением антарктических островов; это не принесло им счастья и сделало их крайне редкими, несмотря на употребление керосина, который, без сомнения, спас их от истребления так же, как и пингвинов — других «поставщиков» горючего для ламп. Целых полчаса лежа на ровной скале, этот гигант хлопал огромными плавниками, сопел, ревел, а затем с присущей ему ловкостью соскользнул в воду, как раз в тот момент, когда некоторые уставшие от его криков тристанцы начали подумывать о его сале.
— Подстрелим его? — закричал Ульрик.
К счастью для животного, две трети жителей деревни, явно ставшие менее ревностными прихожанами после своего пребывания в Хэмпшире, но которые — во главе с членами Совета — ухватились за случай отстоять утреннюю, начинавшуюся в 8.30 службу, еще не вернулись из церкви, а администратор, единолично обладающий правом разрешить убить животное, занесенное в список редких видов, чье истребление ограничено, еще не снял свой стихарь дьячка.
* * *Это позволило толстому животному стать «морским слоном 150-летней годовщины», с тем же правом отметить этот день, 14 августа, что и памятная почтовая марка с портретом предка-гренадера.
В 10 утра, выйдя из церкви под колокольный звон с развернутыми знаменем и хоругвью, сотня верующих снова стала гражданами, собравшимися вокруг одной могилы: полого параллелепипеда из кусков бурого вулканического туфа, в зазорах которого проросла трава, где позднее была установлена стела из серого мрамора.
Обошлось без речей. На Тристане, где к этому предрасполагает островитян сицилийская и готтентотская кровь, любят поболтать; следуя же сдержанности, которую внушают нордические черты характера, речи любят меньше. И без венков: во время долгого воздержания от хождений в гости и получения посылок, какое накладывает зимой барьер бурь, живые цветы, фрукты и свежие овощи навсегда останутся недоступными.
