Эдвард Бульвер-Литтон - Пелэм, или приключения джентльмена
— Далеко не всегда, — ответил я, пытаясь ее смягчить, но все мои старания были тщетны; она ревновала меня к герцогине Перпиньянской и была рада любому случаю выказать свое недовольство. А я принадлежу к числу тех мужчин, которые способны снести дурное расположение духа женщины, но неспособны его простить; иначе говоря — в тот момент, когда она изливает свою досаду, это не производит на меня впечатления; но у меня остается ноющее воспоминание о чем-то весьма неприятном, и я даю себе слово никогда больше не испытать этого ощущения. Мадам д'Анвиль заехала ко мне по дороге в Люксембургский сад, и единственным средством успокоить ее было предложить сопровождать ее на прогулке. Итак, мы сошли вниз и поехали в сад. Перед уходом я дал Бедо множество мелких поручений и сказал, что, выполнив их, он может не являться домой до самого вечера. Не прошло и часу, как дурное расположение духа мадам д'Анвиль дало мне повод самому прикинуться раздраженным. Она успела смертельно мне надоесть, я жаждал освобождения — поэтому я ударился в пафос, сетовал на ее дурной характер, на ее неспособность беззаветно любить, говорил захлебываясь, не давал ей ответить, — и, оставив ее в Люксембургском саду, поспешил к Галиньяни[287], чувствуя себя как человек, только что скинувший смирительную рубашку.
А теперь, любезный читатель, оставь меня на несколько минут в читальном зале Галиньяни и вернись к хозяйке, которую я так бесцеремонно выставил из своей гостиной.
Узенький коридор, куда я ее втолкнул, с одной стороны сообщался с этой гостиной, с другой дверь вела на лестницу. Но Бедо имел обыкновение запирать эту дверь и держать ключ при себе. Что касается выхода в гостиную, то, как уже было сказано, я сам его замкнул; таким образом, злополучная хозяйка, попав в этот коридорчик, оказалась запертой словно в темнице — десять футов на пять — и вдобавок окруженной, словно Ева в раю, целым мирозданием: но то были не птицы, не звери, не рыбы — а метлы, щетки, ношеное белье и корзина с дровами. Как выйти из этого затруднения? Вопрос казался неразрешимым. Разумеется, она могла кричать, звать на помощь, но мысль о том, какие насмешки, какой позор обрушатся на нее, когда ее застанут в таком двусмысленном положении, была непереносима для нашей хозяйки, великой скромницы; к тому же, в результате такого exposé,[288] эта милая женщина могла потерять нечто гораздо более ценное, нежели репутация, а именно: своих жильцов. Самые лучшие помещения занимали две знатные англичанки, а хозяйка гостиницы столько слыхала о высокой нравственности нашей нации, что боялась, как бы эти завзятые святоши не выехали немедленно, если ее вопли и рассказ о ее невероятном приключении дойдут до их ушей.
По всем этим причинам она сидела совсем тихо и смирно, созерцая метлы и щетки, которые все труднее становилось различить в быстро сгущавшихся сумерках, и утешая себя уверенностью, что ее в конце концов освободят.
Но вернемся к моей собственной драгоценной особе (ведь я лишь очень редко и неохотно, даже когда даю волю своему воображению, отвлекаюсь от нее). Тем временем я увидел в читальном зале Галиньяни лорда Винсента, внимательно просматривавшего «Избранные места из лучших английских писателей».
— А, любезный друг, — сказал он мне, — рад вас видеть; только что я удивительно удачно привел цитату: юные Беннингтоны топили какого-то несчастного щенка; самый младший мальчишка (мамаша щенков принадлежала ему) с серьезным, грустным видом следил глазами за щенком, покуда тот не перестал барахтаться, — и разревелся. «Что ж ты плачешь?» — спросил я. «Да уж очень это было жестоко — утопить бедняжку!», — ответил, всхлипывая, юный Филокин.[289] «Тьфу!» — воскликнул я. — Quid juvat errores mersa jam puppe fateri?[290][291] Разве я не попал в самую точку? Помните, Пелэм, так ведь сказано у Клавдиана?[292] Подумать только, что такой бисер я метал перед этими невежественными в латыни малолетними обормотами! Кстати — виделись ли вы за это время с мистером Торнтоном?
— Нет, — ответил я, — не виделся, но я твердо решил в скором времени доставить себе это удовольствие.
— Поступайте как знаете, — молвил Винсент, — но вы окажетесь в положении ребенка, забавляющегося острыми предметами.
— Я не ребенок, — возразил я, — стало быть, ваше сравнение неудачно! Чтобы надуть меня, он должен быть хитер, как сам дьявол, или, по меньшей мере, как шотландец.
Винсент покачал головой.
— Пообедайте со мной сегодня в Роше, — предложил он. — Нас будет шестеро — все избранные умы.
— Volontiers;[293] но если вы сейчас свободны, прогуляемся сперва в саду Тюильри.
— С удовольствием, — сказал Винсент, беря меня под руку.
Проходя по улице де ля Пэ, мы увидели сэра Генри Миллингтона верхом на гнедой лошади, такой же неповоротливой, как он сам; глядя на коня и всадника, можно было вообразить, что оба они вырезаны из одного куска картона.
— Хотел бы я, — сказал Винсент, заимствуя это изречение у Лютреля,[294] — «чтобы сей магистр искусств очистил грудь свою от скверны, коей она набита». Я дорого дал бы, чтобы узнать, в каком укромном уголке громоздкой махины, которая вот сейчас рысцой свернула за угол, обитает настоящее тело сэра Генри Миллингтона? Я живо представляю себе, как это жалкое, щупленькое нечто ежится там внутри, словно нечистая совесть. Да, правильно говорит Ювенал:[295]
Mors sola fatctur
Quantula sint hominum corpuscula.[296]
— Все-таки у него величественная голова, — вставил к. Время от времени я соглашаюсь признать кого-либо красивым. Это создает видимость великодушия.
— Верно, — согласился Винсент. — Она словно создана для витрины парикмахерской. Но вот идет миссис К. — и с ней красавица дочь. С этими дамами вы должны познакомиться, если вы хотите видеть человеческую природу в какой-то мере отрешенной от той суетности, которая даже мужчин — и тех в свете делает похожими на модисток. Миссис К. — женщина чрезвычайно одаренная и к тому же весьма здравомыслящая.
— Редкое сочетание! — воскликнул я.
— Отнюдь нет, — возразил Винсент. — Ходячее мнение гласит, что одаренность и здравый смысл — несовместимы. Что касается меня, то, если говорить о здравом смысле в суждениях, я скорее обратился бы за советом в серьезных делах к великому поэту или великому оратору, нежели к унылому труженику, который весь свой век прокорпел в какой-нибудь конторе. Здравый смысл — лишь один из видов таланта; гений — высшее его выражение; стало быть различие заключается не в самой их природе, а в степени развития. Но возвращаюсь к миссис К. — она пишет, почти что импровизируя, прекрасные стихи, рисует превосходные карикатуры, охотно трунит над тем, что смешно, но никогда не станет высмеивать то, что хорошо. В чрезвычайно щекотливых обстоятельствах она проявляла такт и положительность, достойные высшей похвалы. Но если есть у нее качество еще более ценное, чем интеллект, — это ее душевная доброта; не удивительно, что она по-настоящему умна — самые лучшие плоды, самые чудесные цветы произрастают на тех деревьях, у которых здоровая сердцевина.
«Лорд Винсент становится поэтичным, — сказал я себе, — как он в действительности непохож на того человека, которым хочет казаться в свете! Но так обстоит дело с каждым из нас — все мы подобны античным актерам: сколь бы ни было прекрасно лицо, нам все же приходится носить маску».
Мы гуляли уже около часа, как вдруг Винсент вспомнил, что у него чрезвычайно важное дело на улице Жан-Жак-Руссо, а именно — купить обезьянку.
— По поручению Уормвуда, — пояснил мне Винсент, — он прислал мне подробнейшее письмо с описанием всех тех свойств и способностей, которыми обезьянка должна обладать. Я полагаю, она ему нужна, чтобы в какой-нибудь злой проделке излить все накопившееся в нем ожесточение, — неужели же я не помогу ему в таком благом начинании? Боже меня упаси!
— Аминь! — сказал я, и мы вместе отправились к торговцу обезьянками. После длительного обсуждения мы, наконец, остановили свой выбор на самом уродливом зверьке, — которого я когда-либо видал: он был так безобразен, что — нет, я и не попытаюсь его изобразить — это невозможно! Винсент был в таком восторге от нашего приобретения, что решил немедленно взять обезьянку с собой.
— А что, зверек спокойный? — спросил я.
— Comme un oiseau,[297] — заверил нас продавец.
Мы заплатили за месье Жоко, подозвали фиакр и поехали в гостиницу, где жил Винсент; но оказалось, что его слуга ушел и забрал с собой ключи от комнат.
— Черт возьми! — воскликнул Винсент. — Впрочем, не беда: le petit monsieur[298] поедет с нами.
Итак, мы втроем снова сели в фиакр и поехали в знаменитую ресторацию на улице Монторгейль. Ах, блаженные воспоминания об этом обеде! Они кружат вокруг меня, и, очарованный ими, я погружаюсь в прошлое! Сейчас, когда я в тоскливом одиночестве, с резью в желудке перевариваю волокнистый, невообразимо жесткий — more anglico[299] британский бифштекс, меня обступают райские видения, передо мной escalopes de saumon[300] и laitances de carpes,[301] окутанные облачком пара, они источают тонкий, приятный аромат. Их сказочно прекрасный вид и нежный вкус являют разительный контраст тем мрачным, грубым, неугрызаемым изделиям, которые ныне вызывают у меня такую тяжесть под ложечкой! А ты, прекраснейшее из всех блюд — вечернее светило среди изысканных закусок — ты, что красуешься посреди трюфелей, гордо возвышаясь над темной волнистой грядой соуса — ты, божественный foie gras![302] Неужели ты изгладился из моей памяти? Нет, о нет! — напротив — я вижу тебя, обоняю, вкушаю и едва не испускаю дух, наслаждаясь тобой! Как! Гуся, того самого гуся, частью которого ты являешься, жарят живым, на медленном огне, для того чтобы печенка увеличилась в объеме, — и наш знаменитый almanach des gourmands[303] авторитетно заявил, что гусь рад-радешенек своим мученьям, затем что его ждет неувядаемая слава! Разве не предстает гусю в пророческом видении эта самая печенка увеличенной, облагороженной, разве не любуется он, как ее измельчают для паштетов и обжаривают для соте, окружают сонмом трюфелей, объявляют гордостью кулинарного искусства, сокровищем, блаженством, неземным счастьем гурманов? О ты, вознесенный превыше всех пернатых, достигший своего триумфа гусь — разве не ликовало твое сердце, даже когда твоя печень румянилась и разбухала внутри тебя, и ты погибал мучительнейшей смертью? И разве, подобный индейцу на костре, ты не исполнялся горделивой радости при мысли, что твои муки — и только они — даруют тебе славу?
