Свифт Грэм - Свет дня
Двадцать четыре года. Но время действует по-другому. Оно не так раскрывает свой смысл. Свидания, моменты, дни. Этот день, этот ясный холодный день, алмазный режущий воздух.
Две минуты. Что можно сказать за две минуты?
Близость как между лежачим больным и посетителем. Больничная тишина. Можно подумать – когда я уйду, ее отправят на операцию. То ли выживет, то ли нет. Под нож, ха-ха.
Хотя нож – он действительно есть, я знаю, торчит у нее в сердце, мучит, ржавеет.
Когда-нибудь я его вытащу.
Я с тобой, я буду с тобой. Я всегда ей это говорил, даже в самом начале – когда она ничего не хотела слышать. Бросьте, что за чепуха. Это долго не продлится.
Но однажды она сказала (улыбка – как солнечный свет на камне): «Нет, Джордж, все наоборот. Могу я быть с тобой?»
Говорю сейчас:
–Я хотел, чтобы ты была со мной, там, сегодня. Сегодня такой... красивый день. Я хотел, чтобы мы вместе стояли у могилы. Понимаешь, сердце мое, – в какой-то момент надо уйти, повернуться и уйти. Я не знал, когда это сделать. Сколько времени стоять? Если бы ты была со мной, ты сказала бы когда. Понимаешь меня? Ты бы знала. Я хотел, чтобы ты была рядом и в какой-то момент сказала: «Пойдем, Джордж. Пора».
И когда бы ты это ни сказала, сердце мое, когда бы ты ни решила, что хватит, он бы нас не остановил.
50
Марш спросил:
«Разве мистер Нэш не доехал бы до дому без вас?»
«Я хотел убедиться».
Он посмотрел на меня взглядом острым, но терпеливым. Тактичный старший полицейский чин разбирается с не в меру рьяным подчиненным. Как будто он мой начальник. Внутренние дела. Полицейский с полицейским. Дальше это не пойдет.
«Что, по-вашему, он мог сделать?»
Но я не собирался ему говорить. Что Боб сначала поехал на квартиру, что я второй раз за день ждал снаружи – может быть, минут пятнадцать. Ждал, хотя ждать, наверно, не стоило, не следовало. Ждал, хотя что-то во мне качалось и колебалось.
А там, наверху (надо поместить себя в ситуацию) он, наверно, думал: где еще я могу быть, куда еще могу податься?
Раньше, в другие времена, в других странах случалось иной раз такое, что офицер высокого ранга позорил себя, поступал как не следовало. Его оставляли в комнате с пистолетом, дверь запирали. Сослуживцы снаружи ждали выстрела.
В другом мире, в другую эпоху. Безупречная военная форма, суровые правила. В эпоху, скажем, Наполеона и Евгении.
Я ждал.
Ведь он же был не из таких, правда? Надежный, уравновешенный человек, медик, профессионал. Низвести себя до этого? Комната в Фулеме, четыре обступающие, теснящие стены.
Я смотрел. Свет за шторами. Мы все немножко полицейские, ничто не относится к ведению одной полиции.
Не воображайте, Марш, что оставите все это позади. Не воображайте, что вот-вот станете вольной птицей.
Он потер подбородок. Первый час ночи. Боб уже четыре часа как мертв.
«Вы как-то уж слишком за него переживали».
Я не собирался ему говорить. Саре тоже. Но она и так знала: было написано у Боба на лице. Все ее терпение, вся ее уступчивость, все ее схемы и варианты, все ее ожидание, все ее надежды кончились тем, что она встретила на пороге призрака.
И теперь ее черед быть там, откуда нет выхода. Запертая камера дальше по коридору. Четыре холодные липкие стены. Как она могла, как ее угораздило?
Спертый воздух комнат для допросов. Рутина полицейских участков. Запах дезинфекции.
«Я хотел убедиться. Ради Са... ради миссис Нэш. Для пользы моей клиентки».
Я увидел, какое лицо стало у Марша.
«Разве она просила вас доставить его домой?»
«Нет. Я и не доставил».
«Ясно. Жаль, между прочим. Вы всегда так стараетесь ради клиентов?»
«Когда как. Я сам за себя решаю».
«Будучи нанятым Сарой Нэш. Вы хотите сказать, что не обязаны были действовать просто как детектив, исполняющий задание?»
Или не действовать, не шевелиться.
Он подразумевает: как хороший, надежный полицейский.
Но я действовал, разве нет? Я выскочил из машины. Побежал через улицу. Со всех ног побежал.
А Боб нашел-таки выход, спасся из четырех стен: лестница, уличная дверь. Не было никакого выстрела. Мы чуть не столкнулись между калиткой и домом. Не помню, обрадовался я или нет. Он прошел мимо меня, я отступил. Выпустил его.
Выпустите ее, Марш, слышите? Слова стучались в стенки моего черепа, как будто и они хотели вырваться из маленькой жестокой комнаты. Возьмите меня, наденьте на меня наручники. Но ее – выпустите. Я должен был его остановить. Должен был, правда? Арестовать – мало ли за что. За то, что жив? Арест гражданским лицом.
Улица в Фулеме. Викторианский красный кирпич. Кругом живут спокойные законопослушные люди. Благополучный район.
Я должен был пощадить его. И его, и Сару. Я должен был принять меры ради общественного спокойствия.
Я должен был сказать: «Не спешите ехать домой, подождите. Мы с вами не знакомы, но...» Я должен был задержать его, допросить, задать наводящие вопросы.
«Не торопитесь. Давайте найдем какое-нибудь место, где можно сесть и потолковать».
51
Время вышло. Вдруг все заторопились. Как перед отплытием судна. Провожающие – на берег! Куда, интересно, плывут заключенные?
– До свидания, сердце мое, до скорого.
Это всегда кажется дезертирством. А сегодня – самым настоящим предательством. Как она переживет эти часы? Пока иду обратно вместе с остальными через все двери и посты, нет даже обычного облегчения, обычного ощущения отсрочки. Повезло – выпускают. Репетиция, предупреждение.
Надзорки отсчитывают выходящих с таким видом, будто все-таки способны на подвох. Или это будет уступка? Ладонь на плече: нет, вы, пожалуйста, задержитесь.
Знают они или нет, что сегодня годовщина? Вот он, явился, тут как тут, а сегодня ровно два года. Это что-нибудь да значит.
Бриджет машет мне на прощание. Взгляд особенный или обычный?
– Пока, Бриджет.
– Пока, Джордж. Всего хорошего.
– Всего.
А мир никуда не делся. Это всегда немного удивляет: с ним ничего не произошло. И всегда еле заметный сладкий прилив благодарности, виноватой благодарности.
А потом это бьет по тебе, встает новой стеной: две недели.
Выхожу вместе с другими. Холодина. В первую секунду кажется, будто мы – какой-то диковинный класс, выпущенный из школы после уроков (хотя, думаю, я единственный, кто сдает домашнюю работу). Быстро, молча расходимся, словно хотим как можно скорей слиться с окружающим и превратиться в невинных прохожих.
Суеверное правило: никогда не оглядываюсь. На случай, если магия сработает вдруг так: заноет спина. На случай, если Сара позади меня и ладонь на плече будет ее.
Джордж, это я. Не уезжай один.
Двадцать минут пятого. Солнце опустилось за крыши. По небосклону разлилась краснота. Выше она переходит в розовый цвет, еще выше – в голубизну газового огня. Ломтик луны. След самолета, тонкий и серебристый, как игла. Впереди еще одна морозная ночь, воздух тверже стекла.
Записывай для меня, Джордж, что там, снаружи, делается. Приноси сюда внешний мир. Но не как полицейский рапорт, понимаешь?
Ничего себе заданьице. Весь мир. Но я стараюсь.
«Ты заслужила весь мир, сердце мое».
«Нет, я заслужила то, что имею».
Клочок мира на клочке бумаги. Раньше я никогда этого себе так не представлял. Приносить мир по кусочку, как заключенные могли бы откалывать по кусочку от стены.
Но она домашнюю работу сегодня не сдает. Не такой день.
Пересекаю большую улицу и иду к машине. Фонари уже горят. Полчаса – и будет совсем темно. Думаю о его могиле: днем гладкий гранит блещет как лед. Бобу тоже надо будет пройти через это заново. Ей – значит, и ему. Если только это возможно – пройти заново.
Что делают служители на кладбищах с наступлением темноты? Закрывают ворота, запирают замки? Никаких посетителей. Никаких похорон.
Деревья вдоль тротуара превращаются в силуэты. Кроны ясно вырисовываются на фоне неба до последней веточки, до мельчайшего сухого листика. Машины низводятся до плывущих фар.
Закат. Сумерки. Она научила меня прислушиваться к словам. Так же, думаю, как в свое время научила Кристину. Странные английские слова. Их очертания, их след, их запах. Су-мер-ки. Почему они так завораживают – зимние сумерки? Опускается занавес, проводится граница. Словно мы все уже должны быть дома, за надежными дверьми. Но мы не дома, еще нет и половины пятого, и все превращается в приключение, в тайну. Что бы мы теперь ни делали, мы будем делать это во тьме.
Поворачиваю в переулок, где оставил машину. Когда-нибудь приеду сюда в последний раз.
Отпираю машину. Она как холодильник. Как кровать в нежилой комнате.
Это и мое наказание – хотя я такого не говорю. Никогда не говорю. Моя женщина и не моя. Можно, впрочем, сказать – железно моя. Никуда отсюда не денется.
Мое наказание и моя награда.
И мое раскаяние. Ноющая спина.
Если бы я исполнил свою работу до конца – доставил его домой, к самой двери, как подарок... «Супружеские проблемы и розыск исчезнувших людей». Вот он вам, получите, распишитесь. По дороге не обошлось без трудностей, но вот он вам. Как будто поймал беглого арестанта.
