Сигрид Унсет - Мадам Дортея
Йорген Теструп был потерян для нее более безвозвратно, чем если бы ей удалось закрыть любимые глаза и принять его последние наставления. Скоро она покинет Бруволд, который столько лет был их общим домом. Ей предстоит самостоятельно решить все мучительные юридические и денежные формальности, прежде чем она сможет начать налаживать новое существование своей семьи, причем в очень стесненных условиях. Но детей, этот их общий выводок, ответственность за который легла теперь исключительно на ее плечи, она хочет увезти с собой из Бруволда, не потеряв ни одного.
С болью в сердце Дортее приходилось признать, что ее старшие сыновья уже не такие несмышленыши, какими она их считала. В ней клокотал гнев при мысли, что Даббелстеену чувство приличия было присуще в еще меньшей степени, чем она полагала. Мамзели в переулках Грённегаде — просто невероятно, чем этот человек развлекал своих учеников! А его рассказы о недостойном поведении пастора Мууса в студенческие годы!.. Он определенно забавлял этой болтовней не только Клауса. Вильхельм наверняка тоже все это слышал, но он ни при каких обстоятельствах не признался бы матери, что учитель посвящал их в столь непристойные материи. Вильхельм отличался врожденным благородством и чувством приличия. А маленький Бертель… Откуда ей было знать, всегда ли этот безответственный учитель считался с невинностью ее мальчика? Бертель отказался ходить в пасторскую усадьбу и заниматься с тем учителем, но причина его отказа могла крыться не только в избалованных пасторских дочках, — возможно, он чувствовал, что не сможет, не краснея, смотреть в глаза пастору Муусу.
Правда, Дортея и сама в детстве в доме отчима получила от прислуги, старух и детей арендаторов весьма подробные сведения о разного рода предметах, и она никогда не призналась бы взрослым в гостиной, что ей известно нечто подобное. Однако ей это не повредило — она не скрывала, что испытывала определенное любопытство к известным темам, но разговоры в кухне и на скотном дворе внушили ей стойкое отвращение к порокам и страх перед ними. Она помнила, как одна старая скотница описывала жертв сифилиса с провалившимися носами, — Боже, скольких бессонных часов стоил ей один этот рассказ! Дортея была уверена, что Вильхельм испытывал такое же стойкое отвращение, когда Даббелстеен знакомил своих учеников с темными сторонами столичной жизни. А бедный Бертель, как, должно быть, его мучили и пугали такие рассказы, если он слышал их.
Но Клаус был из другого теста, Дортея не понимала его столь же хорошо, как понимала Вильхельма и Бертеля, она только чувствовала, что он совсем другой. Перед ней снова возникли его раскрасневшееся лицо и горящие глаза, когда она застала его фехтующим с капитаном. У нее закололо сердце при воспоминании о том, как блестящий клинок показался ей продолжением его красивой мальчишеской руки. И изо рта у него пахнуло коньяком, когда она помогала ему надеть сюртук. В нем не было заметно ни страха, ни стыда, когда он дал ей понять, что ему многое известно о непристойных путях в мире взрослых. Напротив, и в его голосе, и в выражении лица был скрытый вызов, словно он втайне забавлялся. Словно хотел сказать ей: есть кое-что, в чем курица не должна учить цыплят.
Да-да, курица, собирающая под крылышко своих цыплят, это ей так понятно! Она осталась вдовой, с целым выводком птенцов разного возраста — от почти взрослых до только что вылупившихся из яйца; сумеет ли она теперь удержать их всех при себе…
Сперва Дортея хотела потребовать от капитана объяснений — как смел он так вскружить голову чужому ребенку, что тот готов проявить непослушание? Потом решила оставить все как есть. Возможно, Клаус принял всерьез несколько случайно брошенных слов. Она только поставит бедного мальчика в смешное положение, если затеет объяснение с капитаном.
Зубчатые вершины елей, одевших холм, темнели на фоне светлого неба, и зелень лугов гасла на глазах, когда Дортея въехала на двор Фенстада. Спокойный Гнедой вдруг дернулся, словно хотел отпрянуть в сторону. Высокая, немного сутулая женская фигура вышла из тени между жилым домом и погребом.
Дортея сжала вожжи, сердце от страха чуть не выпрыгнуло у нее из груди. Она сразу поняла, что это и есть та загадочная Сибилла, о которой она столько думала в последние месяцы. Цыганка приветствовала ее из темноты низким голосом:
— Мир тебе!
Дортея объехала полдвора и остановилась перед конюшней. В ту же минуту цыганка беззвучно, как дух, возникла рядом с Гнедым. Старый конь опять дернулся, но цыганка положила руку ему на шею и издала несколько тихих гортанных звуков, а потом начала распрягать Гнедого, который еще не совсем успокоился.
— Добрый вечер, — приветствовала ее Дортея. — Надеюсь, в доме еще не все спят? — Света в окнах было не видно, стояла мертвая тишина. И словно на краю этой тишины с вершины холма послышалась разливистая трель дрозда.
— Все, милостивая госпожа, вам придется довольствоваться моими услугами. — Голос цыганки звучал низко и довольно приятно. Льстивые интонации, характерные для людей ее племени, исчезли, в словах Сибиллы слышалось мягкое дружелюбие. — Я отведу вашу лошадь в загон.
Женщина и Гнедой слились в одну тень, когда цыганка повела его за собой между дворовыми постройками. Глухо стукнула калитка.
Небо в вышине было еще настолько светлое, что бросало отблеск на землю. Дортея прислушалась, не отходя от коляски, — рядом шелестели листья осины. Прохладный воздух, влажный и ароматный, доставлял наслаждение, как изысканное питье. И снова рядом с коляской возникла из темноты черная, похожая на тень, женщина.
Сначала она показалась Дортее очень высокой, но теперь Дортея видела, что цыганка даже ниже ее. Правда, она сильно горбилась при ходьбе. Платок был низко надвинут на лоб, и Дортея почти не видела ее лица.
— Неужели все уже легли спать, все, как один? — спросила Дортея. — Не могли же они позволить вам одной бодрствовать всю ночь, матушка?
— Отчего ж не могли, могли. — Голос цыганки звучал еще более мягко. — Все знают, госпожа, что там, куда Сибилла приходит исцелять людей или скотину, людям незачем бодрствовать и сторожить свое добро, запирать двери и вешать замки. Мне можно доверять, госпожа. В этой округе и богатые крестьяне и бедняки — все знают: там, где прошла Сибилла, всходит добро, зло там не растет…
— Да-да, матушка, я знаю… Я не имела в виду ничего дурного. Но ведь кто-то должен помогать вам ухаживать за больной?.. Да и мне тоже понадобится помощь, чтобы отнести все это в дом и в ее комнату.
— С этим-то я живо управлюсь. — Несмотря на темноту, Сибилла ловко развязала веревки. Потом спустила на землю тяжелую корзину с бельем и наконец ночной стульчак. — Если уважаемая госпожа не почтет за труд взять корзину за одну ручку… — Цыганка сняла со стульчака подушку, вынула латунный сосуд, просунула голову в дырку, и стульчак лег ей на плечи. Поддерживая его одной рукой, она схватила другой ручку корзины. Дортея взялась за вторую ручку. Нечасто можно было увидеть такое зрелище, но Дортея не жалела, что никто не видел, как они шествовали через двор к дому.
Она только дивилась, каким образом Сибилле с громоздким стульчаком на шее удалось пройти через все двери и подняться по узкой лестнице, почти не задев стен и не произведя никакого шума. Цыганка вообще двигалась так легко и бесшумно, что Дортея пришла в восторг, хотя и убеждала себя, что это едва ли достойно восхищения, — способность Сибиллы передвигаться бесшумно была, конечно, удивительна, но и весьма полезна в ее ремесле.
На столе перед окном стояла сальная свеча, она сгорела до самого подсвечника и чадила, пахло горелым жиром и нагретым металлом, хотя вообще воздух в комнате был уже не такой спертый, как накануне вечером. Дортея достала из корзины пачку свечей, она привезла с собой все, что могло ей понадобиться, — когда экономка выпустила из рук бразды правления, в Фенстаде воцарился полный хаос. Дортея зажгла новую свечу от огонька, мерцающего в чашке подсвечника. Подсвечник нагрелся до самой ручки.
Мария Лангсет спала, по-видимому, спокойно. Но лицо у нее пожелтело и осунулось, кожа блестела от пота. И был жар; чтобы убедиться в этом, Дортея прикоснулась к груди больной. Потом она приподняла покрывало — под больной было много крови и гнойных спекшихся сгустков, они почти высохли и почернели. Зловоние от них смешивалось с запахом пряных трав и незнакомой Дортее микстуры. Но из чего бы ни состояли снадобья Сибиллы, они, похоже, оказали благотворное действие на больную: отеки на животе и ногах были уже не такие сильные, как накануне. Дортея осторожно пощупала отеки, и там, где она нажимала, как в поднявшемся тесте, долго держались ямки. Но Мария как будто даже не почувствовала, что к ней прикасались.
— Я вижу, матушка, вы поставили ей пиявки?
