Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Другой с той минуты, как появился, не покидал меня.
То был Филиппо Арборио? Я верно угадал? Я не ошибся?
Я неожиданно повернулся к Джулианне. Она посмотрела на меня. Внезапный вопрос застрял у меня в горле. Я опустил глаза, наклонил голову и с той же спазматической напряженностью, которую испытал бы, отрывая от себя кусок живого мяса, я решился наконец спросить:
— Имя этого человека?
Голос мой был глух, дрожал и мне самому причинял боль.
При неожиданном вопросе Джулианна вздрогнула, но промолчала.
— Ты не отвечаешь? — настаивал я, усиливаясь сдержать гнев, который уже прошлою ночью, в алькове, как порыв бури, охватил меня.
— О, Боже мой! — простонала она, наклоняясь и скрывая лицо в подушку. — Боже мой! Боже мой!
Но я хотел знать, я хотел вырвать у нее признание во что бы то ни стало.
— Помнишь ли ты, — продолжал я, — помнишь ли ты то утро, когда я вошел в твою комнату неожиданно, в первое ноябрьское утро? Помнишь? Я зачем-то вошел, потому что ты пела. Ты пела арию из Орфея. Ты собиралась уходить. Помнишь? Я увидел книгу на твоем столе, я открыл ее и прочел на заглавном листе посвящение… То был роман: «Тайна»… Помнишь?
Она оставалась неподвижной на подушке, ничего не отвечая. Я наклонился к ней. Я испытывал чувство, предшествующее лихорадочному ознобу. Я прибавил:
— Это, может быть, он?
Она не отвечала, но поднялась отчаянным движением. Она казалась безумной. Она сделала движение, точно хотела броситься на меня, но удержалась.
— Сжалься, сжалься, — молила она, — дай мне умереть. То, что ты заставляешь меня испытывать, хуже всякой смерти. Я все перенесла, я все перенесу; но этого я не могу перенести, не могу… Если я останусь жить, это будет непрерывной мукой для нас, и с каждым днем будет хуже. И ты возненавидишь меня. Твоя ненависть замучает меня. Я знаю, я знаю. Я уже почувствовала ненависть в твоем голосе. Сжалься! Дай мне лучше умереть!
Она казалась безумной. Она испытывала непреодолимую потребность ухватиться за меня; но, не смея этого сделать, она ломала руки, чтобы сдержаться, все тело ее били судороги. Но я схватил ее за руку, притянул ее к себе.
— Так я ничего не узнаю? — сказал я, придвинув свое лицо совсем близко к ее лицу; я тоже сделался безумным, возбуждаемый инстинктом жестокости, делавшим грубыми мои руки.
— Я люблю тебя, всегда любила тебя, всегда была твоей; я плачу этим адом за минуту слабости, понимаешь? За минуту слабости… Это правда. Разве ты не чувствуешь, что это правда?
Еще одно ясное мгновение, и потом действие слепого, дикого, неудержимого порыва. Она упала навзничь на подушку. Мои губы заглушили ее крик.
XVIIIЭто насильственное объятие заглушило много вещей. «Варвар! Варвар!» Мне представлялись немые слезы Джулианны, мне слышалось хрипение, вырвавшееся у нее в последнюю минуту, хрипение человека, находящегося в агонии. После этого поступка на мою душу легла такая печаль, которая не походила ни на какую другую. О, настоящий варвар! Не в ту ли минуту зародилась мысль о преступлении? Не в самом ли поступке зародилось преступное намерение? И я думал о словах Джулианны, полных горечи: «жизнь во мне упорна!» Не ее жизнь казалась мне упорной, но та, другая, которая была в ней; и именно эта последняя приводила меня в отчаяние; против нее я начинал злоумышлять.
Во внешности Джулианны еще не было заметно перемены: расширение в бедрах, увеличение объема живота. Значит, беременность ее должна была быть в первом периоде: может быть, на третьем или в начале четвертого месяца. Узы, державшие зародыш, должны были быть очень слабыми. Выкидыш легко мог бы произойти. Каким образом не вызвали его все волнения дня, проведенного в Вилле Сиреней, и последующей ночи, все усилия, спазмы, конвульсии? Все было против меня. Все случайности оказывались не в мою пользу. И моя вражда становилась все злее.
Помешать рождению ребенка было моим тайным намерением. Весь ужас нашего положения происходил от предвидения этого рождения, от рождения незваного пришельца. Почему же Джулианна при первом же подозрении не употребила всех средств, чтобы избавиться от этой подлой беременности. Удерживали ли ее от этого предрассудок, страх, инстинктивное отвращение матери? Испытывает ли она материнское чувство и к этому плоду прелюбодеяния?
Жизнь, ожидавшая нас в будущем, представлялась мне с необычайной ясностью. Джулианна родит на свет мальчика, единственного наследника нашего древнего рода. Ребенок, не мой, растет; он пользуется любовью моей матери, моего брата, его любят и ласкают больше, нежели Мари и Натали, моих детей. Сила привычки успокаивает угрызения совести в Джулианне, и она спокойно отдается своему материнскому чувству. Этот ребенок, чужой, растет под ее покровительством, благодаря ее уходу становится сильным, красивым, становится капризным, маленьким деспотом, завладевает моим домом.
Эти представления понемногу дополнялись воображаемыми подробностями. Некоторые представления принимали рельеф и движение реальной сцены; иногда они так врезывались в мое воображение, что на известное время были для меня полной действительностью. Образ ребенка менялся постоянно; его жесты, его поступки были самые разнообразные. То я представлял его себе бледным, хрупким, молчаливым, с большой головой, свешивающейся на грудь; то он казался мне толстым, розовым, веселым, болтливым, чарующим, особенно ласковым ко мне, добрым; или же, наоборот, я представлял его себе нервным, желчным, немного диким, умным, но с дурными инстинктами, жестоким с сестрами, жестоким с животными, неспособным на нежность, недисциплинированным. Мало-помалу этот последний образ взял верх над другими, отстранил их, сложился в определенный тип, получил жизнь, даже имя: имя, уже давно установленное для нашего наследника, имя моего отца, Раймондо.
Маленький коварный призрак был прямым порождением моей ненависти; и он чувствовал ко мне ту же вражду, что и я к нему; то был враг, противник, с которым нужно было вступить в борьбу. Он был моей жертвой, а я — его. Он не мог избежать меня. И я не мог избежать его. Мы оба были заключены в стальной круг.
Глаза его были серые, как у Филиппо Арборио. Из разных выражений его взгляда один в особенности часто поражал меня в воображаемой сцене, повторяющейся постоянно: я входил спокойно, без всякого подозрения в полутемную комнату, полную какой-то странной тишины. Я думал, что в ней я один. Вдруг, обернувшись, я замечал присутствие Раймонда, пристально глядевшего на меня своими злыми, серыми глазами. Меня тотчас же охватывала сильная жажда преступления, и, чтобы не броситься на это маленькое, зловредное существо, я должен был бежать.
XIXМежду мной и Джулианной, казалось, было заключено условие. Она жила. Мы оба продолжали жить, притворяясь, скрывая. У нас, как у дипсоманов, были две чередующиеся жизни: одна — спокойная, полная внешней нежности, сыновней привязанности, чистой любви и почтения; другая — лихорадочная, тревожная, неопределенная, безнадежная, порабощенная одной мыслью, постоянно возбужденная угрозами, стремящаяся к неизбежной катастрофе.
У меня бывали редкие моменты, когда душа моя, освободившись от власти всех этих дурных сил, от зла, окутавшего ее тысячами сетей, бросалась с безумной жаждой к великому идеалу добра, представлявшемуся мне не так. Мне припоминались слова брата, сказанные на опушке леса у Ассоро о Джиованни Скордио: «Ты хорошо сделаешь, Туллио, если не забудешь этой улыбки». И улыбка на поблекших губах старика приобретала глубокий смысл, давала мне новый свет, поднимала меня, точно откровение высшей истины.
Почти всегда, одновременно, представлялась мне улыбка Джулианны в то далекое, тихое утро, когда, встав впервые после долгой болезни, она поистине божественным движением предложила мне свою любовь, прощение, мир, забвение, все эти добрые и прекрасные вещи; воспоминание об этом вызывало во мне сожаление и бесконечные, отчаянные угрызения совести. Кроткий и страшный вопрос, прочитанный Андреем Болконским на лице мертвой княгини Лизы, читался мной постоянно на лице еще живой Джулианны: «Что вы со мной сделали?» Я не слышал от нее ни одного упрека; чтобы уменьшить тяжесть своей вины, она не бросила мне в лицо ни одну из моих подлостей; она была покорна перед своим палачом, ни капли горечи не было в ее словах; и однако ее глаза повторяли мне: «Что ты со мной сделал?»
Страшное желание самопожертвования вдруг загорелось во мне, толкало меня взять мой крест. Величие искупления казалось мне достойным моего мужества. Я чувствовал в себе избыток сил, геройство души, ясность ума. Идя к страдающей сестре, я думал: «Я найду доброе слово, чтобы утешить ее; я найду братские выражения, чтобы утешить ее, уменьшить ее страдания, поднять ее чело». Но в ее присутствии я не мог говорить. На моих губах лежала точно не снимаемая печать, мое существо казалось пораженным злыми чарами. Внутренний свет сразу потухал, как от ледяного дыхания неизвестного происхождения. И во тьме начиналось смутно глухое возбуждение, слишком хорошо мне знакомое и против которого я был бессилен. Это был признак приступа. Я бормотал несколько несвязных слов, избегая смотреть Джулианне в глаза, и поспешно уходил.
