Джон Стейнбек - И проиграли бой
— Да вокруг — ни души, — заговорил один из охраны. — Что ж нам всю ночь на ногах? Мы уж сегодня в пикетах нашатались.
— Ну, что ж, валяйте! — в сердцах крикнул Мак. Пусть усадьбу хоть с землей сравняют. Тогда уж Андерсон вышвырнет нас вон. Куда вы только денетесь?
— У реки лагерь разобьем.
— Черта с два! Да вас мигом за пределы округа выдворят! Будто сами не знаете!
Один из мужиков поднялся.
— Парень дело говорит, — проворчал он. — Пойдемте ка отсюда. У меня в лагере старуха осталась, и я не хочу ей зла.
— Оцепите дом и никого не пропускайте. Знаете, что они с сыном Андерсона сотворили? Сожгли его передвижное кафе, а самого избили до полусмерти.
— Альф всегда вкусно кормил, — припомнил кто-то.
Мужчины устало поднялись и вышли из сарая. Мак задул лампу.
— «Бдительные» любят по огоньку палить, — пояснил он. — Таких подставок они не упускают. Надо б и Андерсону сказать, пусть шторы опустит.
Охранники один за другим растаяли в темноте.
— Думаешь, они и впрямь будут сторожить? — спросил Джим.
— Эх, если бы! Минут через десять снова сюда припрутся. В армии расстреливают, если заснешь на посту. Мы ж так не можем. А без наказаний дисциплину не сохранишь.
Вот затихли и шаги охраны.
— Я их еще разок прищучу, когда обратно пойдем, пообещал Мак.
Они взошли на крыльцо, постучали в кухонную дверь. В ответ залаяли, запрыгали собаки. Слышно было, как они бросаются на дверь и как Андерсон успокаивает их. Вот дверь чуть приоткрылась.
— Это мы, мистер Андерсон.
— Заходите, — угрюмо бросил тот.
Собаки волчком закрутились подле гостей, замолотили длинными, твердыми хвостами, повизгивая от радости. Мак потрепал каждую за ушами, взялся за поводки.
— Вам бы их у дома держать, они б хорошо сторожили. Нашей-то охране никого не разглядеть — тьма кромешная, а собаки сразу почуют, если кто идет.
На кровати у плиты лежал Альф. Бледный, изможденный, казалось, он даже похудел: щеки обвисли. Он лежал на спине, одна рука у него покоилась на груди, на перевязи. На стуле рядом сидел док.
— Привет, Альф! — тихо поздоровался Мак. — Ну, как житуха?
Взгляд у того прояснился.
— Да нормально. Только болит все. Док говорит, придется мне в постели поваляться.
Мак наклонился и пожал Альфу здоровую руку.
— Полегче, полегче, — попросил тот. — С этого бока у меня ребра поломаны.
Подошел Андерсен — старший, глаза у него горели.
— Теперь сами убедились! Убедились, чем все кончилось! Фургон спалили, Альфа изувечили! Убедились теперь?
— Ради бога, перестань, отец, — невнятно пробормотал Альф. — К чему все снова ворошить? А тебя, вроде, зовут Мак?
— Верно.
— Так вот. Мак, как по-твоему, примут меня в партию?
— Ты, никак, хочешь бороться по-настоящему?
— Да. Как думаешь — примут?
— Думаю, примут, — медленно проговорил Мак. Я дам тебе бланк, напишешь заявление. Ради чего ты вступаешь, Альф?
Массивное лицо исказилось. Альф покрутил головой.
— Я все думаю и думаю, — начал он. — С той минуты, как меня поколотили. Думаю об этих парнях, никак мне их не забыть: дотла сожгли мой фургончик, меня ногами топтали, а на углу двое полицейских, стоят и смотрят. И пальцем не шевельнут. Нет, мне их не з абыть.
— И поэтому ты хочешь вступить в партию?
— Я хочу бороться с ними. Готов до последнего дня сражаться. Хочу быть с теми, кто против них.
— Сразу тебя предупреждаю, Альф, синяков и зуботычин ты схлопочешь куда больше. Тебя будут бить так. что живого места не останется.
— Что ж, пусть, но и им от меня пощады не будет. Бороться — так бороться. До сих пор я жил тихо-мирно, держал маленькое кафе, подкармливал босяков от случая к случаю…Голос у него прервался. На глазах показались слезы.
Доктор Бертон легонько коснулся его щеки.
— Вам, Альф, много разговаривать вредно.
— Я достану тебе бланк заявления, — пообещал Мак. — Чудно все-таки. Кого ни возьми из тех, кто к нам приходит, всех «благословила» полицейская дубинка. Стоит легавым отдубасить дюжину ребят, у нас сразу пачка заявлений о приеме. Да, нашим агитаторам за полицией не угнаться, а в Лос-Анджелесе прямо «красная» полицейская бригада орудует — такое они нам пополнение дали. Не знаю, примут ли тебя, но я постараюсь, чтоб приняли. — Мак похлопал Альфа по здоровому плечу. — Надеюсь, все будет, как надо. Ты парень славный. И не вини меня за фургончик.
— Ну что ты. Мак! Я знаю, кого винить.
Снова вмешался Бертон.
— Альф, тебе нельзя волноваться. Тебе нужен покой.
А старик Андерсон все не находил себе места. Собаки не отставали ни на шаг, подняв коричневые носы, принюхивались, помахивали упругими, точно хлысты, хвостами.
— Ну, теперь-то вы довольны? — в отчаянье бросил он. — Порушили все, что я нажил! Даже Альфа у меня отнимаете! Ну, рады-радешеньки небось?
— Не беспокойтесь, мистер Андерсон, — вступил Джим, — дом ваш охраняется; во всей долине только у вас собраны яблоки.
Мак спросил:
— Когда думаете вывозить?
— Послезавтра.
— Охрану с грузовиками послать?
— Как хотите, — смущенно пробормотал Андерсон.
— Думаю, с охраной надежнее, — решил Мак, — мало ли кому взбредет в голову вас от урожая избавить. Ну, а сейчас нам пора. Спокойной ночи, мистер Андерсон. Пока, Альф. Может, и не совсем плохо, что все так обернулось.
Альф улыбнулся.
— Спокойной ночи, ребята. Мак, не забудь бланк раздобыть.
— Не забуду. Мистер Андерсон, вам лучше опустить шторы. Вряд ли, конечно, они отважатся стрелять, но чем черт не шутит. Кое-где ружьишками баловались.
Дверь за гостями захлопнулась. Светлый квадрат на земле под кухонным окном исчез — в доме опустили шторы. Мак вслепую добрался до калитки, вывел спутников, вышел сам, закрыл.
— Подождите меня здесь, — попросил он, — пойду проверю охранников. — И растворился во тьме.
Джим с доктором стояли рядом.
— Берегите плечо, — посоветовал Бертон, — а то бед с ним не оберетесь.
— Я бед не боюсь. Они только на пользу.
— Да, я и предполагал, что вы из таких.
— Из каких — таких?
— А у вас, Джим, глаза, как у очень религиозного человека. Я и раньше среди ваших ребят таких встречал.
Джим вспылил.
— Какой же из меня религиозный человек! На что мне эта религия сдалась!
— Вы, пожалуй, правы, простите, что морочу вам голову, играю словами. Неважно, какой вы свою жизнь назовете, главное — она у вас достойная.
— И счастливая, — подхватил Джим. — Впервые я счастлив. Душа поет!
— Понимаю. Сохраните это чувство. Это дар господень.
— Не верю я в бога! И в религию вашу не верю!
— Ладно, ладно, спорить больше не буду. Не думайте, что я очень уж завидую вам. И я порой люблю людей не меньше вашего, только выражаю по-иному.
— У вас такое было, док? Вроде как целые полки идут и идут, прямо к вам в сердце. И всех нужно принять, приветить.
— Нечто похожее. Особенно, когда глупостей наделают, а потом за свои же ошибки жизнью расплачиваются… Да, Джим, я такое испытывал. И не раз.
Из тьмы донесся оклик Мака:
— Эй, ребята, где вы? Ни черта не видно,
— Здесь.
Мак подошел, и все трое нырнули под темные кроны яблонь.
— В сарае наших сторожей нет, — сказал Мак. — Видно, и впрямь караулят. Может, не сбегут.
Далеко по дороге ехал, урча мотором, грузовик.
— Жаль мне Андерсона, — тихо обронил доктор. Сейчас все против него: и то, что он привык ценить, и то, чего он страшится. Не знаю, что ему делать. Ведь его непременно выживут из этих мест.
— Мы тут ни при чем! — сердито бросил Мак. — Просто Андерсону выпало пожертвовать своим благополучием ради других. Когда стадо вырывается с бойни, кому-то и рога посшибает. Но горевать об одном обиженном мы не можем, это суровая необходимость, док.
— Да я ведь сейчас не о ваших побуждениях или целях говорю. Просто жалко старика. Ударили по его достоинству. Разве это не больно. Мак?
— Мне некогда рассуждать о чувствах отдельных людей. На мне судьбы сотен и тысяч, — отрезал Мак.
— С тем плюгавым человечком, которого убили, совсем иное дело, задумчиво произнес доктор, — ему то занятие было по душе. И по-другому он ни жить, ни умереть не мог.
— Док, вы, того гляди, меня разжалобите, — Мак уже сердился не на шутку. — Несете сентиментальную чушь без разбора. У нас есть настоящая цель, и ваша болтовня о человеческом достоинстве тут ни при чем. Нам надо накормить людей. Понимаете: накормить. Эт о не просто болтовня о высоких материях, это насущная забота. А как дела у старика, который ногу сломал?
— Да, переменить тему не мешает. Старик ярится, поносит всех и вся. Его можно понять: поначалу с ним носились как с писаной торбой, он и заважничал, а сейчас никто не навещает, его россказни не слушает.
