Генри Джеймс - Послы
— Ну, — рассмеялась она, — если вы думаете, что уже отделались!..
Ее смех мгновенно вверг его в мрачное расположение духа.
— Я вовсе так не думаю. Думаю лишь, что получил на пять минут передышку. Мне, хочешь не хочешь, придется в лучшем случае продолжать. — Они обменялись понимающими взглядами, и минуту спустя к нему вернулось добродушное настроение. — При всем том меня не интересует, как их зовут.
— Ни какой они национальности? Американки? Француженки? Англичанки? Польки?
— Вот уж что мне решительно все равно. Меня ни в малейшей мере не заботит, какой они национальности. — И тотчас добавил: — Дай Бог, польки. Вот было бы славно!
— Куда как славно! — Этот переход ее очень развеселил. — Как видите, вас это все же заботит!
Он отдал должное ее умению подловить противника.
— Да, пожалуй. Я был бы рад полькам. «Да, — подумал он про себя. — Этому можно было бы порадоваться».
— Будем надеяться, что они польки. — И она поспешила вернуться к основному вопросу. — Если дочь уже вошла в возраст, мать, естественно, из него вышла. Я имею в виду возраст любви и чистых привязанностей. Скажем, девице лет двадцать — вряд ли меньше, — стало быть, матери сорок. Следственно, мать можно скинуть со счетов. Она для него слишком стара.
— Вы так полагаете? — заинтересовался Стрезер, но, подумав, стал возражать: — Вы полагаете, кто-то может быть для него слишком стар? Иной и в восемьдесят все еще молод. Хотя, — продолжал он, — кто сказал, что девице двадцать? А если ей всего десять, но она так прелестна, что составляет для Чэда львиную долю притягательности этого знакомства. Или ей только пять, а матери не больше двадцати пяти — очаровательная молодая вдова.
Мисс Гостри отдала дань этой гипотезе:
— Так она вдова?
— Я ничего не знаю. — И они снова, невзирая на полную неясность, обменялись взглядами — взглядами, пожалуй, самыми длительными на протяжении всего разговора. Им, по-видимому, необходимо было объясниться. Впрочем, нечто похожее между ними и происходило. — Я лишь чувствую, как уже докладывал вам, — чувствую, что у него есть основания.
Воображение мисс Гостри мгновенно воспарило:
— Может быть, она вовсе и не вдова?
Стрезер, по всей очевидности, отнесся к такой возможности сдержанно. Тем не менее ее не отверг:
— Да, это объясняет, почему его привязанность к ней — коль скоро она существует — остается чистой.
— Но почему все-таки? — Мисс Гостри смотрела на него таким взглядом, словно не слышала его. — Да эта женщина свободна, и никто не ставит им никаких условий?
«Наивный вопрос», — подумал Стрезер.
— О, я, пожалуй, не совсем в том смысле употребил слово «чистая», — пояснил он. — Вы хотите сказать, что такая привязанность бывает чистой — во всех смыслах, достойных этого слова, — только если женщина не свободна. Ну а для нее какой она будет? — спросил он.
— Это уже другой вопрос. — И, не услышав ничего в ответ, продолжала: — Пожалуй, вы правы. Во всяком случае, в том, что касается замысла мистера Ньюсема. Он, не сомневаюсь, все это время испытывал вас и держал в курсе своих приятельниц.
Стрезера, однако, вела уже другая мысль:
— Куда же подевалась его прямота?
— Ну, она, как говорится, борется, напрягается, утверждает себя как может. В наших силах поддержать ее в нем. Помочь ему. Только он уже и так пришел к выводу, — сказала мисс Гостри, — что вы годитесь.
— Гожусь? Для чего?
— Не для чего, а для кого. Для ces dames.[39] Он присмотрелся к вам, изучил вас, полюбил и решил, что они непременно полюбят вас тоже. Этим, дорогой мой, он делает вам большой комплимент: они, я уверена, очень разборчивы. Вы добьетесь успеха. Да-да, — заявила она весело. — Вы уже пожинаете успех!
Он заставил себя кротко выслушать ее любезности, а затем, повернувшись, отошел. В ее комнате глаз привлекало обилие прелестных вещиц, и это всегда его выручало. Но, полюбовавшись двумя-тремя безделушками, он почему-то заговорил о том, что вряд ли имело к ним отношение:
— А вы не верите в это.
— Во что?
— В такой характер их отношений. В то, что они невинные.
Она стала обороняться:
— Разве я говорю, будто что-нибудь знаю? Все возможно. Поживем — увидим.
— Увидим? — повторил он, тяжело вздохнув. — Мы и так уже достаточно видели.
— Только не я, — улыбнулась мисс Гостри.
— Вы полагаете, Билхем солгал?
— Вам надо это выяснить.
— Как? Еще что-то выяснить? — Он побелел и в отчаянии опустился на диван.
Но она оставила последнее слово за собой.
— Разве вы не для того приехали, — сказала она, стоя над ним, — чтобы все до конца выяснить?
Часть 5
X
Следующее воскресенье выдалось великолепное, Чэд Ньюсем заранее дал знать своему другу, что позаботился, где им его провести. Уже и раньше говорилось о том, что Чэд возьмет Стрезера к великому Глориани, который по воскресеньям вторую половину дня всегда проводил у себя и в чьем доме скучная публика встречалась, как правило, реже, чем в других; намерение это, однако, в силу различных непредвиденностей пока не осуществилось. Теперь же о нем вспомнили вновь при более счастливых обстоятельствах. Чэд не преминул подчеркнуть, что знаменитому скульптору принадлежит необыкновенный старый сад, которому нынешняя погода — наконец-то установилась весна, настоящая, чарующая — в высшей степени благоприятствовала; еще несколько брошенных молодым человеком намеков утвердили в Стрезере ожидание чего-то необычайного. К этому времени он, невзирая на всяческие увертюры и авантюры, беспечно пустился во все тяжкие, пестуя мысль, что, какие бы виды ему ни показывал Чэд, он по меньшей мере показывает самого себя. Правда, желательно было, чтобы он выступал не только в роли чичероне: у Стрезера все чаще складывалось впечатление — игра его юного друга, его замыслы и подспудная дипломатия нет-нет да выходили наружу, — что он спасается от неизбежности разговоров, пытаясь дать ему взятку, как наш друг мысленно это обозначил, в виде panem et circenses.[40] Стрезер по-прежнему оставался неподвластен острым ощущениям, хотя в иные мгновения не без досады на себя заключал, что виною тому вбитая с детства гадкая подозрительность к любым видам прекрасного. Время от времени он даже принимался убеждать себя — ибо это крайне его донимало, — что, не избавившись от подобного груза, он так ни в чем и не доберется до истины.
Он уже наперед знал, что, вероятно, встретит у Глориани мадам де Вионе и ее дочь; намек на такую возможность был единственным случаем, когда Чэд вновь упомянул своих знакомых, вернувшихся с юга. Но после разговора с мисс Гостри Стрезер возвел чуть ли не в священную обязанность свое нежелание что-либо о них выпытывать; что-то в самой атмосфере умолчаний Чэда — в свете того разговора — придавало его тайне в глазах Стрезера особое значение, требуя сдержанности, которой наш друг решил соответствовать. Это умолчание набрасывало на обеих некий флер — он сам не знал, то ли бережности, то ли достоинства, — и он по меньшей мере чувствовал себя как бы в присутствии — в тех пределах, в каких был туда допущен, — истинных леди и считал для себя обязательным, чтобы и они, насколько это от него зависело, тоже чувствовали себя в присутствии джентльмена. По какой причине — потому ли, что эти леди были необычайно красивы, или необычайно умны, или необычайно добродетельны — Чэд, так сказать, лелеял мысль, что знакомство с ними произведет на Стрезера особое впечатление? Уж не хотел ли он, говоря языком Вулета, преподнести их в ослепительном блеске, заткнув рот своему критику, какой бы мягкой его критика ни была, каким-нибудь совершенно не предвиденным изысканным достоинством? Во всяком случае, все, что Стрезер позволил себе спросить у своего юного друга: француженки ли эти дамы, да и то сам вопрос возник как законный комментарий на звучание их имени.
— Да. То есть нет! — услышал он в ответ, к чему Чэд немедленно добавил, что обе они очаровательно, как никто на свете, говорят по-английски, так что, если Стрезер ищет предлог не найти с ними общего языка, этот ему не послужит. По правде сказать, Стрезер — в том настроении, которое тотчас охватило его на вилле Глориани, — вовсе не имел желания искать предлог. Те же, какие он уже отыскал, сгодились бы на худой конец для кого-то другого — для тех, кто их сейчас окружает и чья свобода быть самими собой, насколько он, Чэд, способен судить, положительно доставляет его другу удовольствие. Гости и впрямь прибывали и прибывали, и все, упомянутое Чэдом, — свобода в обращении, яркость, многообразие, смешение различных социальных типов растворялись в этой восхитительной среде, составляя единую картину.
