Генри Джеймс - Послы
— В какую игру, черт возьми, он играет? — Стрезер тут же дал понять, что имеет в виду вовсе не толстого господина в кафе, увлеченно стучавшего костяшками домино, а радушного хозяина, принимавшего их час назад, на счет которого он теперь, сидя на бархатной банкетке и окончательно отбросив всякую последовательность, позволил себе роскошь нескромности. — Когда же наконец я схвачу его за руку?
Крошка Билхем в раздумье посмотрел на собеседника почти с отеческим добродушием:
— Неужели вам здесь не нравится?
Стрезер рассмеялся: вопрос и в самом деле звучал забавно, и наш друг продолжал в том же духе:
— Нравится-не нравится тут ни при чем. Единственное, что мне может нравиться — это сознание, что он прислушивается ко мне. Вот я и спрашиваю вас: как, по-вашему, так это или не так? Скажите, эта особа… — Он всячески старался показать, будто просто ищет подтверждения, — порядочна?
Его собеседник сразу принял ответственный вид, но в ответственности этой сквозила уклончивая улыбка:
— О какой особе вы говорите?
За вопросом последовала пауза: оба молча уставились друг на друга.
— Ведь это же неправда, что он свободен. Любопытно, — спросил, недоумевая, Стрезер, — как он все-таки устраивается?
— Так под «особой» вы Чэда имеете в виду? — осведомился Билхем.
На мгновение Стрезер словно ушел в себя: кажется, он вновь обретал надежду.
— Поговорим о каждом из них по порядку, — сказал он, но тотчас сам сорвался: — Так у него есть женщина? Я, естественно, разумею такую, которую он по-настоящему боится, такую, которая делает с ним все что хочет!
— Ну это просто очаровательно! — мгновенно отозвался Билхем. — Почему вы раньше меня об этом не спросили?
— Нет, не гожусь я для такого дела! — вырвалось у нашего друга. Этого непроизвольного восклицания оказалось достаточно, чтобы Крошка Билхем стал осмотрительнее.
— Чэд — недюжинная натура, — заявил он как бы в объяснение и добавил: — Он очень изменился.
— Так вы тоже это видите?
— Насколько он стал лучше? Конечно. Думаю, это каждый видит. Только я не уверен, — вздохнул Крошка Билхем, — что он мне меньше нравился таким, каким был прежде.
— Он, стало быть, теперь совсем другой?
— Как вам сказать, — не сразу приступил к ответу молодой человек. — Я не уверен, что природа предназначила ему быть таким лощеным. Знаете, все равно, как новое издание старой любимой книги, исправленное и дополненное, приведенное в соответствие с сегодняшним днем. Но она уже не такая, какой вы знали ее и любили. Впрочем, вряд ли возможно, — пустился он в рассуждения, — чтобы он — я, во всяком случае, знаете ли, так не думаю — чтобы он вел, как вы изволили выразиться, какую-то игру. Он и вправду, полагаю, хочет вернуться домой и всерьез приняться за дело. Он способен посвятить себя делу, которое еще больше обогатит его и разовьет. Правда, тогда он уже не будет, — продолжал Билхем, — тем изрядно потертым старомодным томом, который так мне мил. Но я, разумеется, человек дурных правил, и, боюсь, если мир станет жить, как мне хочется, очень забавный это будет мир. Мне, если угодно, тоже следует отправиться домой и заняться каким-то делом. Только я, пожалуй, скорее умру — умру, и все. Так что мне нетрудно ответить «нет, не поеду», и я знаю, почему не поеду, и готов защищать свои доводы перед всеми, кто бы сюда ни пожаловал. Но все равно, — закончил он, — можете быть уверены, я и слова против не скажу, — я имею в виду, Чэду, — ни слова против ему не скажу. По-моему, это лучшее, что он может сделать. Ему, как видите, не очень-то тут хорошо.
— Вижу? — уставился на него Стрезер. — Мне кажется, я вижу как раз обратное — редкостный случай душевного равновесия, обретенного и сохраняемого.
— О, за этим еще многое кроется.
— Я так и знал! — воскликнул Стрезер. — Вот за фасад-то я и хочу заглянуть. Вы говорили о старой любимой книге, которую до неузнаваемости отредактировали. Кто же редактор, позвольте узнать?
С минуту Крошка Билхем молчал, глядя перед собой.
— Ему надо жениться, — сказал он наконец. — С женитьбой все уладится. Он ведь и сам хочет.
— Хочет жениться на этой особе?
Билхем и на этот раз долго медлил с ответом, меж тем Стрезер, считая собеседника вполне осведомленным, едва ли мог угадать, что последует.
— Он хочет быть свободным. Он, знаете, не привык, — объяснял молодой человек со свойственной ему ясностью, — быть таким хорошим.
— Стало быть, — сказал, поколебавшись, Стрезер, — вы удостоверяете, что он хорошо себя ведет.
Теперь Билхем, в свою очередь, выдержал паузу, и его молчание было исполнено значения.
— Стало быть, удостоверяю.
— Тогда почему вы говорите, что он несвободен. Мне он клянется, что его ничто не связывает, но при этом ничем — разве только тем, как бесконечно мил со мной, — ничем это не подтверждает. Правда, будь это не так, он вел бы себя иначе. Вот отчего мой вопрос к вам как раз касался странного впечатления, которое производит его дипломатия: словно, вместо того чтобы по-настоящему объясниться, его политика — удерживать меня здесь и подавать мне дурной пример.
Меж тем полчаса истекли; Стрезер расплатился по счету, а когда гарсон отсчитал сдачу, вернул ему часть, и тот, излив восторженную признательность, удалился.
— Вы даете слишком много, — позволил себе доброжелательно заметить Билхем.
— О, я всегда даю слишком много! — обреченно вздохнул Стрезер. — Но вы так и не ответили на мой вопрос, — продолжал он, словно торопясь уйти от размышлений над этим тяготевшим над ним роком. — Почему он несвободен?
Крошка Билхем, однако, успел подняться — как если бы манипуляции с гарсоном служили сигналом освободить пространство между столом и банкеткой. В результате минутой спустя они уже выходили из кафе в услужливо распахнутую перед ними опередившим их гарсоном дверь. В поспешности, с которой поднялся его сотрапезник, Стрезер узрел обещание ответа, как только они останутся среди меньшего числа ушей и глаз. Так оно и произошло, когда, сделав по улице несколько шагов, они свернули за угол.
— Все-таки почему он несвободен, если он, как вы говорите, ведет себя хорошо? — вернулся к затронутому предмету наш друг.
Билхем взглянул ему прямо в лицо.
— У него есть привязанность — чистая.
На некоторое время — то есть на ближайшие несколько дней — ответ Билхема закрыл этот вопрос и даже возродил в Стрезере надежду. Нельзя, однако, не добавить, что в силу укоренившейся в нем привычки непременно встряхивать бутылку, в которой жизнь преподносила ему вино опыта, Стрезер глотнул из нее и на этот раз ощутил привкус поднявшегося со дна осадка. Другими словами, поскольку его воображению уже приходилось иметь дело с утверждениями Крошки Билхема, оно не замедлило сделать кое-какие собственные выводы, в достаточной мере подтвердившиеся, когда, воспользовавшись первым же поводом, наш друг отправился повидать мисс Гостри. Поводом же повидаться с ней, помимо всего прочего, явилось некое обстоятельство — обстоятельство, относительно которого он ни в коем случае не считал возможным оставить ее в неведении.
— Прошлым вечером я сказал ему, — начал Стрезер едва не с порога, — что без его окончательного слова, позволяющего сообщить домой, что мы отплываем — или, по крайней мере, указать дату моего отбытия, — моя ответственность становится тягостной, а положение ужасным. И когда я сказал ему это — что, как вы думаете, я услышал в ответ?
На этот раз она сдалась.
— А вот что: у него есть две приятельницы, две дамы, мать и дочь, которые вот-вот появятся в Париже; и он жаждет, чтобы я познакомился с ними, узнал их и полюбил, так что он будет крайне мне обязан, если я не стану сейчас доводить все до критической точки, не дождавшись, пока он с ними встретится. Уж не пытается ли он таким образом от меня отделаться? Эти две дамы, — пояснял Стрезер, — надо полагать, и есть те друзья, к которым он уехал перед моим приездом. Друзей ближе у него нет в целом свете, и они хотят узнать обо всем, что его касается А так как в списке дорогих ему людей я занимаю следующее за ними место, он готов назвать тысячу причин, по которым наше свидание будет необыкновенно приятным. А не заговаривал он об этом раньше потому, что сроки их возвращения оставались неясны — по правде говоря, казалось, что оно и вовсе не состоится. К тому же он более чем прозрачно дал понять, что — хотите верьте, хотите нет — их намерение познакомиться со мной потребовало преодоления ряда трудностей.
— И они умирают от желания видеть вас?
— Умирают. Именно, — сказал Стрезер. — Разумеется, эти дамы — его чистая привязанность.
Он уже рассказывал мисс Гостри о «чистой привязанности», — навестив ее назавтра после разговора с Крошкой Билхемом; и они тогда же со всех сторон обсудили значение этого открытия. С ее помощью ему удалось привнести логические связи, которые в рассказе Крошки Билхема кое-где отсутствовали. Стрезер не потребовал указать, которой из двух дам отдается предпочтение: при мысли об этом предмете им, с его крайней щепетильностью, овладевал приступ такой деликатности, от которой при поисках другой пассии он чувствовал бы себя вполне свободным. Он воздержался от вопросов и несомненно из гордости не позволил художнику назвать имя, желая тем самым подчеркнуть, что чистые привязанности Чэда его не касаются. И хотя с самого начала не слишком-то щадил достоинство этого молодого человека, он не видел причины не давать ему поблажки, когда выпадал случай. Нашего друга достаточно часто тревожил вопрос, где тот предел, после которого его вмешательство будет расценено как корыстное, и поэтому всякий раз, когда только мог, не отказывал себе в удовольствии показать, что не вмешивается. Разумеется, это не лишило его удовольствия испытать в душе чувство крайнего удивления, в котором он, однако, постарался навести порядок, прежде чем поделиться с мисс Гостри тем, что узнал. Когда он наконец решился, то не преминул в заключение добавить: как бы вначале ни поразило ее, впрочем, как и его, это известие, она, поразмыслив, вероятно, согласится с ним, что подобное изложение событий соответствует наличествующей картине. Ничто, очевидно, не могло, судя по всему, произвести в Чэде столь разительной перемены, как чистая привязанность, а поскольку они все еще ищут, по выражению французов, «слово», которое ее вызвало, сведения, сообщенные Крошкой Билхемом — хотя он долго и непонятно почему это откладывал — устроят не хуже других. Помолчав немного, мисс Гостри, по сути, заверила Стрезера, что, да, чем больше она об этом думает, тем больше это ее устраивает. Тем не менее он не настолько поверил ее заверениям, чтобы, прежде чем проститься, не осмелиться подвергнуть ее искренность проверке. Действительно ли она полагает, что это чистая привязанность? — вот тот оселок, на котором он желал вновь увериться в мисс Гостри. Новость, которую он сообщил во второй раз, еще более тому содействовала. Правда, сначала она лишь ее позабавила.
