Арчибальд Кронин - Вычеркнутый из жизни
Дальше сдерживать себя он не мог. Дрожа точно в пьяном угаре, он поддался искушению. Придал своим чертам безразличное выражение и подошел к Полу.
— Должен сказать, что вы хорошо себя вели сегодня днем, — сказал он, присаживаясь на ручку его кресла. — Вам, должно быть, это далось нелегко.
Пол промолчал.
— Может быть, я был несправедлив к вам вчера. — Нотка раздражения и досады закралась в голос Кэслза. — В конце концов дела ваши действительно сложились из рук вон плохо. Все рушится, а тут еще полиция травит вас. Неудивительно, что вы потеряли мужество. — Он умолк и покачал головой. — Вы пытаетесь прошибить лбом каменную стену. Вот почему мне и хотелось показать вам сегодня эту милую пару. В основном, конечно, не Омэна — сейчас он просто старая, потерявшая чутье собака, хоть и бежит еще по запаху крови, а Спротта. — Он отчетливо выговорил это имя, и лицо его потемнело, голос же, хоть он и старался придать ему оттенок иронии, стал тверд, как камень. — Спротт — душа этой компании, самый отъявленный реакционер в Уортли. Каких только дел он не наделал. И всегда скрытно, из-за угла. Это он упрятал вашего отца в Каменную Степь. И покуда он здесь орудует, вам отца оттуда не вызволить.
В наступившем молчании Полу привиделся Спротт — осанистый, нестерпимо самоуверенный.
А Кэслз, видимо, вновь обрел спокойствие и, как бы размышляя вслух, продолжал:
— О других что же говорить? Это просто глупцы. Дейл, например, — болван, погрязший в профессиональных предрассудках. Видимо, он себе внушил, что правда на его стороне. Ненавидеть такого человека значило бы унижать себя. Омэн, судья, на все смотрит из чужих рук, но Спротт… О, Спротт — дело другое. Умен, как дьявол! «Где тонко, там и рвется», — решил он, с первого взгляда учуяв, до чего жидка ткань свидетельских показаний. И без оглядки ринулся вперед, разя всех и вся своим коварным словом. Спротт приговорил вашего отца к казни более жестокой, чем повешение, — погребению заживо в течение пятнадцати лет! Он, он это сделал. Он один его погубил.
Под воздействием этой неумолимой логики огонь в крови Пола запылал пожаром. Судебное дело отца предстало перед ним в отчетливой и ясной перспективе, и его, как молнией, снова озарило сознание, что за все несет ответственность Спротт. Рука Кэслза, ласково коснувшаяся его плеча, как бы случайно задержалась на нем.
— Я понимаю, что вы испытываете. Мне жаль вас! Но как добраться до такого человека? Он за каменной стеной.
Пол поднял голову, горящими глазами взглянул на Кэслза.
— Какой-то путь к нему должен быть.
— Нет, Пол… Пути туда нет, — сочувственным тоном отвечал Кэслз.
Он задумался, и черты его лица исказились.
— Есть, конечно, один путь… но нет, это невозможно.
Глаза Пола потемнели и странно сверкали на побелевшем лице.
— Почему невозможно?
Кэслз опять погрузился в раздумье, глубокое раздумье, потом, видимо, отогнал от себя осенившую его мысль.
— Нет. Вы слишком молоды. Не можете вы пойти к Спротту в дом… и свести с ним счеты…
Сказав это, он бросил быстрый взгляд на Пола, дыхание его сделалось прерывистым и частым, слишком частым для человека, настроенного спокойно и решительно. Но Пол не был в состоянии это заметить. Лицо его судорожно дергалось, когда он пробормотал сквозь зубы:
— Я пойду к Спротту, пойду непременно.
— Правда? — переспросил Кэслз все с тою же непонятной горячностью.
Пол взглянул на него, смутно понимая, что он имеет в виду. Кровь тяжко билась у него в ушах, словно сотни молотов стучали в голове.
— Правда? — Еще более настойчиво повторил свой вопрос Кэслз.
Пол утвердительно кивнул.
— Для вас единственная возможность добиться справедливости — это взять дело в свои руки. Никто вас не осудит. Все факты выйдут на свет. Если вы это сделаете, они не смогут дольше замалчивать случай с вашим отцом. О нем должны узнать все, все. Подумайте об этом. Чего они только не делают, чтобы избегнуть разоблачения. И в каких же они окажутся дураках… если вы на это отважитесь. Все падет на их головы, от начала до конца. И Спротт, застрельщик этого злого дела, будет выброшен из седла, прикончен, убит наповал — если вы решитесь. Он стократ это заслужил… Вот что скажут его сподвижники… Они не поставят вам этого в вину… будут всячески оправдывать вас… если вы это сделаете… если только вы решитесь…
Пол вскочил: он уже не владел собой под влиянием этих речей, виденного и слышанного сегодня в суде, а также того процесса деморализации, который вот уже десять дней совершался в нем. Молнии вспыхивали в его мозгу и тут же гасли. Он налил себе полный стакан и залпом осушил его.
— Вот, — хриплым шепотом произнес Кэслз, — на случай, если вас остановят… возьмите.
Это был «Вебли», черный автоматический револьвер. Но Пол не удивился. Кэслз молчал. И Пол молчал тоже. Кэслз распахнул дверь. Пол вышел. Спускаясь по лестнице, он ощущал, как эта тяжелая штука в кармане ударяет его по бедру. На улице стояла непроглядная темень.
Оставшись один, Кэслз приложил руку к сердцу и на мгновение бессильно прислонился к дверному косяку. Рот его скривился, щеки ввалились, он с трудом втягивал в себя воздух. Затем он дрожащими пальцами скрутил папиросу, закурил, взглянул на часы. Поезд на север отходил через десять минут. Мешкать было бы глупо. Он надел пальто, еще раз жадно и торопливо затянулся папиросой. От мыслей, о которых знал только он один, усмешка тронула его губы, обнажив бледные десны. Он с размаху швырнул на пол окурок, растоптал его, круто повернулся и вышел.
Глава XXVII
В этот же самый вечер сэр Мэтью Спротт, выйдя из комнаты, где одеваются судьи, остановился в портале, раздумывая, как бы получше провести два свободных часа, остававшиеся у него до обеда. В Берроуз-холле шло состязание на бильярде. Смит против Девиса. Он давно уже пристрастился к этой игре и, как заядлый любитель, оборудовал у себя бильярдную; но сейчас матч, вероятно, был уже на исходе и идти туда не стоило. Он решил отправиться в свой клуб на Леонард-сквер.
Когда он шел по улицам, вечерняя заря еще догорала на западе, красноватый отблеск зловеще разлился по небу и окрасил в пунцовый цвет маленькое облачко, низко стоявшее на горизонте. Странным образом сэр Мэтью не в силах был отвести взор от этого облачка, нависшего над ним темным, кровавым предвестником беды. Сэр Мэтью вздрогнул. Все эти последние недели он чувствовал себя не в своей тарелке. Может быть, он переутомился, слишком рьяно занимаясь предстоящими выборами? Раньше он любил хвалиться, что у него «в теле нет ни одного нерва», а теперь его стали одолевать заботы, он часто тревожился по пустякам. Ну зачем, например, принимать так близко к сердцу сны, недавно напугавшие его жену?
Дрожь проняла Спротта, когда мысли его обратились к этой досадной истории. Ерунда и бессмыслица. Ну что можно усмотреть угрожающего в снах? Но в одном они почему-то сходятся. Все касаются его, и в каждом из них чудится нежданная, ни с чем несообразная беда: он выступал на суде — и позабыл заготовленное резюме; поднялся для обращения к суду — и скомкал свою речь: судья в весьма саркастическом тоне его одернул; а когда он выходил из зала — и это всего настойчивее преследовало его, — публика вскочила с мест, насмехаясь и на все лады понося его. Последний сон так расстроил его дорогую женушку, что она рассказала ему о своих вечных кошмарах.
Лицо Спротта было того же свинцово-серого цвета, что и небо над его головой, когда он, одинокий и хмурый, повернул на Леонард-сквер. Сколько бы он ни притворялся, что презирает новейшую психологию, сейчас ему приходилось признать, что подсознательная тревога, терзающая его ненаглядную Кэтрин, — запоздалое эхо давнего дела Мэфри. Гнев вспыхнул в его груди, когда он отдал себе отчет в том, как велико смятение, порожденное злобным кусачим гнусом, прилетевшим из топей прошлого.
Он солгал, сказав начальнику полиции, что просмотрел все документы, касающиеся пресловутого дела. В этом не было нужды: его и вообще-то безошибочная память в данном случае хранила каждую мельчайшую подробность. Да и как бы он мог забыть, даже через пятнадцать лет, о том, что было первым шагом к его нынешнему высокому положению.
Он как сейчас видел перед собою лицо Мэфри, сидевшего на скамье подсудимых, красивое лицо «даго», из тех лиц, которые на свою беду и погибель неизменно любят женщины. О да, он, не стесняясь, постарался обыграть это обстоятельство и многие другие тоже, например, слабость характера, отличавшую подсудимого и заставившую его так смешаться на суде. Что ж тут непозволительного? Разве он не обязан был сделать свою речь максимально впечатляющей, сгладить, где можно, ее недостаточную глубину, подчеркнуть ее силу, короче говоря, выиграть дело?
