Панас Мирный - Гулящая
У Приськи отнялись руки и ноги. С трудом она зажгла плошку и отворила дверь.
В хату ввалились пятеро: становой, писарь, Грыцько, сотские Кирило и Панько.
– Где она? – спросил становой, обращаясь к Грыцько.
– Вот молодая, – указал Грыцько на Христю.
– Ты Христина Притыка?
Христя молчит – ни жива ни мертва стоит она перед становым.
– Она, она, – говорит Грыцько.
– Ты служила в городе?
– Служила, ваше благородие, – кланяясь становому в ноги, отвечает Приська.
– Не тебя спрашивают!
– Служила, – говорит Христя.
– У кого?
– У кого же я служила? У Загнибиды.
– Ты не видела или не рассказывал кто тебе, как его жена умерла?
– Я тут была, – робко начала Христя. – Хозяйка меня домой отпустила. Возвращаюсь в воскресенье вечером – в хате никого не слышно. Я в комнату, а там хозяйка лежит и уж говорить не может.
– Что же, она больна была?
– Видно, больны, не разговаривали.
– Хм... – произнес становой, оглянувшись. – Так она больна была, как ты уходила домой?
– Нет, здорова, а когда вернулась, застала больной.
– Она тебе ничего не говорила?
– Ничего. Она ж не могла говорить.
– А денег тебе не давали никаких?
– Нет, не давали.
– А у тебя деньги есть?
– У матери.
Приська открыла сундук, вынула деньги и подала их становому.
– Так... так... – глядя на ассигнацию, сказал становой. – Где ты ее взяла?
– Хозяин дал.
– О, да ты мастерица врать... А больше у тебя денег нет?
– Нет.
– Врешь, сволочь! – крикнул становой.
– Ей-Богу, нет!
Приська, дрожа как осиновый лист, глядела на дочь горящими глазами.
– Дочка, дочка! Что ты наделала? – крикнула она. – Признайся, если знаешь что-нибудь.
Христя точно окаменела.
– Что ж ты молчишь? Боже мой, Боже! – ломая руки, простонала Приська.
– Что ж мне говорить, мама?
– Как – что? Скажи, где деньги взяла, – крикнул становой.
– Хозяин дал.
– За что он тебе дал их?
– Я и сама не знаю. Сунул в руку, и все.
Грыцько захохотал.
– Такие деньги, – сказал он, смеясь.
– Теперь уже поздно, – шагая по хате, сказал становой. – Взять молодую в волость, а возле старой поставить сотских. Никого сюда не пускать! Слышишь? – обратился он к Грыцько.
– Слышу, ваше высокоблагородие.
Становой с писарем вышли из хаты.
– Ты тут оставайся, Кирило, – распорядился Грыцько, – а мы с Паньком отведем городскую красавицу туда, где ей давно следует быть... Только – слышал? – никого не пускать сюда... Я знаю, что вы были с покойным приятелями... Гляди! Пустишь кого – сам сядешь... Запрешь за нами дверь... и смотри мне – не спать! Другого на подмогу пришлю из волости.
– Ладно, – ответил Кирило.
– Чего ж ты стоишь? Собирайся! – крикнул Грыцько Христе, которая замерла на месте, белая, как стена, и, кажется, не сознавая, что с ней происходит.
– Слышишь? Кому говорю? – снова крикнул Грыцько. – Видишь, какая робкая, а людей душить не робеет.
Приська, стоявшая около печи, словно пришибленная, при этих словах вся затряслась.
– Врешь! – крикнула она не своим голосом. Лицо ее побледнело, и глаза горели.
– Хе-е! – сказал Грыцько. – Погоди, не заговаривай зубы... Мы все раскопаем, все разведаем... Как вы людей с ума сводите и как на тот свет отправляете... Все разнюхаем!
– Врешь, проклятый! – зашипела Приська, бросившись на Грыцько. Лицо ее посинело, глаза готовы были выскочить из орбит. Она похожа была на разъяренного зверя.
– Ну-ну! Завтра увидим! Завтра все покажет, – отступая, сказал Грыцько, понизив голов. – Бери, Панько, эту барышню, и пойдем.
Панько, высокий, светловолосый, подошел к Христе, тронул ее руку и тихо сказал:
– Пойдем, девка!
– Да ты ее свяжи, а то – ночь на дворе, еще убежит, – приказал Грыцько.
Панько снял с себя пояс и начал скручивать Христе руки.
В хате как в гробу... Минута, другая... И вдруг что-то с шумом упало... Оглянулся Кирило – среди хаты лежит Приська. Глаза у нее закрыты, лицо помертвело.
– Вот это так! – крикнул он, всплеснув руками.
– Не выдержала! Спрысни ее водой, – оглянувшись, сказал Панько, затягивая узел на руках Христи. Кирило бросился в сени.
– Не сдохнет! Оживет... Бабы, как кошки, живучи, – бросил Грыцько, выходя из хаты.
– Что же вы стали? Веди ее, – крикнул Грыцько.
– Пойдем, – сказал Панько.
Христя зашаталась, как пьяная, ступила раз-другой и скрылась в темных сенях. За ней вышел и Панько, держа в одной руке конец пояса, а другой торопливо надевая шапку.
Хата опустела. Желтые пятна света от плошки падают на пол, освещая страшное лицо Приськи. Из раскрытых дверей, из сеней, печи, углов подкрадывается темнота, точно хочет погасить тусклый огонек. В сенях слышится шорох: это Кирило в темноте ищет кадку с водой. А со двора доносится собачий лай. Страшно, страшно!
У Кирила волосы встали дыбом. Наконец он нашел кадку, набрал полную кружку воды и, войдя в хату, вылил ее на Приську. Та хоть бы пошевельнулась!.. Только заблестели при свете плошки капли воды на лице лежавшей. Словно искры усеяли ее помертвевшее лицо.
– Вот такая наша жизнь! – сказал Кирило, склонившись над Приськой.
Прошло несколько мгновений. Из уст Приськи вырвался вздох. Кирило снова бросился в сени, набрал воду в кружку и вылил на голову Приськи. Она раскрыла глаза.
– Матушка, матушка! – жалостливо сказал Кирило, наклонившись к ней.
– О-ох! – простонала Приська. Лицо ее чуть-чуть оживилось.
– Нет ее? – глухо произнесла она, поднимаясь. – Где же смерть моя? Где она ходит? – и, вцепившись в волосы руками, заголосила.
Кирило попытался ее утешить.
– Не плачьте, матушка, не убивайтесь. Это дурные люди наговорили. Чего только не наплетут злые языки?
Приська не слушала его и продолжала голосить. Ее рыдания наполняли хату безысходной тоской и безнадежностью.
«Ну, что тут скажешь? Чем утешишь?» – подумал Кирило и, махнув рукой, опустился на лавку.
Приська голосила. Собака, подойдя к окну, начала подвывать. Страшный собачий вой сливался с жутким рыданием охрипшей Приськи. У Кирила разрывалось сердце.
– Эх, проклятая служба! – крикнул он и выбежал из хаты.
– Вон! Вон! – кричал он на собаку во дворе. – Хоть бы у тебя, проклятой, язык отнялся! – Что-то тяжело шлепнулось в темноте... Это Кирило запустил камнем в собаку. Та, бросившись от окна, еще отчаянней залаяла. – Лучше уж лай, чем вой, проклятая! – крикнул Кирило и вернулся в хату. Приська, уткнувшись головой в пол, не переставая, голосила.
Сотскому тоскливо и страшно. Он то ложится на лавку, закрывает голову свиткой, чтобы не слышать этого страшного плача, то срывается и бежит во двор к воротам поглядеть – не идет ли кто, и, не дождавшись, снова возвращается в хату.
Но вот он заметил, что какая-то фигура направляется ко двору Приськи.
– Кто это? – окликнул Кирило.
– Я.
– Ты, Пронько?
– Я. Как тут – спокойно?
– Спокойно: и в хате не усидишь.
– То же самое и там. Думал – сдурею. На минутку затихнет, а потом как начнет снова, аж в ушах гудит!
– А тут ни на минуту не смолкнет, все воет. Вот послушай.
Из хаты донеслось приглушенное рыдание.
– Вот тебе и всенощная! – прислушиваясь, сказал Панько.
– И поп так не сумеет... А зачем тебя прислали сюда, разве больше никого не было?
– Я сам вызвался. Думаю, хоть проветрюсь.
– А я думал, другого пришлют. Пусть бы посидел в хате, а я б хоть у ворот прикорнул.
– Нет, спать не надо. Вдвоем все-таки сподручней.
– Так клонит ко сну, сил нет, – зевая, сказал Кирило.
– В солому бы!
– А-а, хорошо в соломе!
– А полночь уж есть? – немного помолчав, спросил Панько.
– Должно быть. Большая Медведица была посредине неба, а теперь вон как низко опустилась, – взглянув ввысь, сказал Кирило.
Наступило молчание. И отчетливей слышно стало причитание Приськи.
– Чего ж мы тут стоим? Пойдем в хату, а то как бы там чего-нибудь не случилось, – сказал Панько.
– Идем. Послушай и ты, – нехотя откликнулся Кирило.
– Добрый вечер! – сказал Панько, входя в хату.
Приська, услышав чужой голос, умолкла.
– Здорово, тетка! Что ж ты валяешься на полу? Разве на нарах нет места?
– О-ох! – тяжело вздохнула Приська и снова заплакала.
– Вот ты плачешь, а дочка тебе кланялась. «Скажите, – говорит, – матери, пусть не убивается. Это все людские наговоры».
– Ты видал ее? – спросила Приська, поднимаясь с пола.
– Только что.
– Где ж она?
– В волости.
– Не плачет? Господи! Хоть бы мне ее еще раз увидать и спросить, откуда такая напасть.
– Напасть – она не разбирает.
– Правда твоя... Сам Бог милосердный, видно, послал тебя, а то я уж думала, и не услышу о ней ничего.
– Кланяется, кланяется и говорит, чтобы не тужила.
– Что ж это такое? Не слышал ли ты хоть стороной, добрый человек, за что нас Господь карает?
