Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
Со всех сторон ураганом поднялись крики одобрения, даже представители национальностей и те рукоплескали, считая, что все это нельзя воспринять иначе, как сатиру. Успех, как известно, заразителен: дамы с хоров тоже замахали платочками, и только госпожа Чашка, сидевшая в первом ряду, громко сетовала:
— И что это за поганый народ! Когда то же самое говорил мой муж, они ухом не повели, а теперь орут во всю глотку.
Толпу никогда не угадаешь, ибо она капризна. Причудливо обернувшийся плагиат Малинки перевернул все настроение зала, и симпатия, возникшая при этих странных обстоятельствах (судьба удивительно тасует карты), подняла Коперецкого на свои крылья и понесла его. Какая-нибудь воображаемая способность (в данном случае видимость необыкновенной памяти) стоит иной раз больше, чем сотня на самом деле существующих достоинств. Крики «ура» и возгласы одобрения привязались к речи Коперецкого, словно бездомные собаки, теперь их уже не отогнать было и палкой! И чем дальше, тем больше росло воодушевление, что естественно, ибо рекорд, достигнутый губернатором, становился все более поразительным — он все еще повторял слово в слово пышные фразы и присказки Полтари, его бесчисленные цитаты и смешался лишь один раз, когда Хомлоди, услышав слова мадам де Сталь, задал ему шаблонный вопрос, просто по инерции сорвавшийся у него с языка:
— А какие у нее были руки?
И с каждым новым «ура», словно от мазка волшебной кисти, все больше оживлялось и даже менялось кислое выражение на лице у Малинки, так что под конец физиономия его округлилась и засияла; ему уже казалось, что во время речи Полтари у него были просто галлюцинации, что какие-то шаловливые джинны вели с ним свои озорные игры. Старик Ности не без гордости шепнул Раганьошу: «Нет, ты погляди только, какой лукавый малый этот Израиль!» Более того, даже Полтари, хотя он и сознавал, что все восторги направлены, в сущности, против него и являются выражением антиполтаризма, — даже Полтари вскоре успокоился. Ход его мыслей был таков: «Губернатор приобрел себе сейчас немалую славу тем, что случайно вызубрил именно мою давнюю речь, а я, не подозревая об этом, произнес ее прямо перед ним. Здешние же балбесы решили, что слышат импровизированную пародию, и начали дивиться ему, приветствовать его, воображая, что все это в пику мне. Что ж, неприятно, конечно, но ничего не поделаешь. Ибо открой я сейчас, что губернатор вовсе не пародирует меня, а попросту вызубрил, бедняга, именно эту речь и теперь, хошь не хошь, должен ее произнести, — я, конечно, убил бы его этим; но подвел бы и себя, признавшись, что дважды произнес одну и ту же речь. Так что лучше всего промолчать и постараться выжать из этой слепой случайности наибольшую выгоду. Губернатору превосходно известно, что другой речи он не знает, поэтому начнет выяснять, как же совпали эти две речи, и тайна, которую придется хранить, в тысячу раз больше привяжет его ко мне, чем любая услуга, которую я мог бы ему оказать. Словом, мне привалило великое счастье. Губернатор пылинки будет сдувать с моего стула, короче говоря, он будет у меня в руках, станет моей лошадкой. Ликуйте, кричите ему «ура», вы, глупцы, а я буду посмеиваться себе в ус».
Так разноречивые чувства сплелись постепенно в единое чувство всеобщего удовлетворения. Иные, правда, пренебрегали, другие не так уж и восторгались мнемотехническими упражнениями губернатора: «Что гут особенного — отвечать тем же самым, ведь и зеркало способно отражать, однако никто не удивляется ему, как удивляются машине», — но более горластые и образованные осаживали их.
— Эх, — сказал пользовавшийся всеобщим уважением старец Тамаш Петроваи, который некогда представлял комитат в Пожоньском Собрании, — зачем соваться с кувшинным рылом в калашный ряд!
Это насмешливое замечание произвело впечатление. Больше никто не посмел усомниться в гениальности губернатора, и когда он закончил речь, казалось, вокруг его головы колышется настоящий ореол. Все подбежали к нему, подняли, согласно древнему обычаю, на плечи и так носили кругом по валу. Затем вынесли и на балкон, чтобы показать собравшемуся на площади простому люду.
Все захмелели. Лица разрумянились от восторга. Громче всех рукоплескали те, кто вчера готовил ему обструкцию. Как только губернатор спустился с людских плеч на более твердую почву, на матушку-землю, его окружили лестью, и даже адвокат Лиси крикнул:
— Склоняю стяг перед гением твоей милости!
И он согнул спину. Очевидно, ее и считал он своим стягом. Тем временем Фери Ности нашел Хомлоди, который показал ему, какая из девиц на хорах Мари Тоот.
— Там слева, в шляпе с сиренью. Хорошенькая мордашка, не правда ли? Фери вставил монокль в глаз и окинул ее взглядом знатока.
— Тонкая штучка, но как будто веснушчатая.
— А стан какой! Словно лилия.
— А вы, видно, дядюшка, тоже любитель деталей, как Пишта Хорт.
— Да нет, я просто говорю, что мне в ней нравится — дивный стан и походка. Посмотрел бы ты, как она ходит!
— Жаль, глаза у нее невелики.
— Поглядел бы ты на них, когда она смотрит на тебя и смеется! Прекрасные глаза, чистые, как родниковая вода, всю душу через них видно.
— Но, как я вижу, она уже немолода.
— Ей двадцать один, но невинна она, как новорожденный агнец, и здорова, как наливное яблочко.
— То-то и скверно, — заметил Фери.
— Как так?
— Здоровое дерево хуже загорается, дядюшка, а трухлявое мигом вспыхивает.
— Смотря каков огонь, братец. Ты что, не уверен в себе?
— А вы представьте меня ей, дядя.
— С удовольствием. Пойдем к ним наверх.
— Это мать ее, что сидит с ней рядом? — спросил по дороге Фери.
— Да.
— Внешность у нее простоватая. Из какой же она семьи?
— Понятия не имею, твердо знаю только одно, что с Габсбургами в родстве не состоит. Но, вероятно, добрая женщина, наш господин Тоот очень ценит ее. Однако, мальчик мой, поспешим, а то скоро кончится заседание.
Нелегко было выбраться из густой толпы в вестибюль с колоннами, откуда на хоры вели ветхие, крутые ступеньки. Несколько человек по дороге заговорило с Хомлоди, и все по делу, ибо в старину комитатские собрания были одновременно и биржей. Господа дворяне время от времени съезжались сюда со всех концов комитата и что-то продавали, покупали, меняли. У Хомлоди был знаменитый конский завод, и молодые господа, собираясь жениться, покупали у него упряжки; выборные от деревень справлялись у него, нет ли коней-производителей на продажу, а он тоже закупал здесь то, что было ему нужно: коров у Келемена Кайтари, мериносовых овец у Гашпара Балажа, черенки для фруктовых садов у страстного садовода Андраша Капора.
Так что Фери по дороге на хоры получал информацию от Хомлоди только в краткие промежутки между деловыми разговорами.
— Скажите, дяденька, почему она не вышла до сих пор замуж? Этого я совершенно не понимаю.
— Не знаю.
— Конечно, знаете! Такой старый орел, как вы, знает все. Хомлоди улыбнулся.
— Ну, ладно, знаю. Мари потому не вышла замуж, что относится к тем девицам, которые считают себя уродами.
— А разве есть и такие девицы на свете? — недоверчиво спросил Фери.
— Может, и нет, но она такая. Я не стану утверждать, что это закон природы, разумеется, не творец привил животным женского пола такие черты, это попросту болезнь, которая нападает большей частью на богатых невест. А заключается болезнь в том, что они с недоверием относятся ко всем, кто бы к ним ни приблизился, думая, что каждый зарится лишь на приданое. Потому они и сдержанны и подозрительны. И подозрительность все увеличивается, пока не становится навязчивой идеей и не подавляет в них закон природы — тщеславие. Под конец создается почти закостеневшее убеждение, что их никто не любит ради них самих, поэтому они и в ведро, и в ненастье рассыпают кругом одни отказы. Такова Мария Тоот, если заглянуть в ее душу. Ибо, знай, братец, этот миллиончик форинтов, который, улыбается ей, — странное наваждение: он сбивает с толку не только тех, кто хотел бы его заграбастать, но и ту, у кого лежит в девичьем сундуке.
Они подошли уже к дверям на хоры, когда Фери оттащил вдруг Хомлоди и сказал неожиданно:
— Думаю, что не надо туда ходить.
— Как так? Ты не хочешь, чтобы тебя представили?
— Я понял, что задача намного щекотливее и нельзя ее решать с кондачка. То, что вы, дяденька, сказали давеча о миллионе как о злом наваждении, которое только смущает головы, заставило и меня призадуматься. Это, вероятно, так и есть, и, чтобы я не впал в ту же ошибку, повторю пока лишь слова ленивых министров: «Я должен еще изучить этот вопрос». Словом, я хочу досконально изучить рельеф местности и составить стратегический план.
— Как хочешь, — согласился Хомлоди, пожав плечами, — в таком случае вернемся к политике. Что ты скажешь о своем зяте?
