Ричард Олдингтон - Дочь полковника
Принадлежала ли к занудам Джорджи? О, безусловно, считал он. Зануда из зануд, особенно в подобных обстоятельствах. Так зачем же поощрять ее? Вот именно – зачем? Какое тяжкое бремя доброта! Как усложняет жизнь отсутствие эгоизма! «Я слишком альтруистичен, – размышлял Перфлит, плотнее закутываясь в теплый плед уютного существования холостого рантье. – Слишком, слишком альтруистичен! Мне следует выдвинуть лозунг, не покупайте английские товары, но будьте эгоистичнее! Превосходная идея». Он начал проглядывать каталог
букиниста, скупавшего в редакциях неразрезанные экземпляры присланных на рецензию книг. Подобно многим и многим британским библиофилам, Перфлит предпочитал приобретать даже самые последние новинки у букинистов – без сомнения, для вящей поддержки начинающих авторов. Ему блистательно удалось сохранить тридцать шиллингов в неделю, и соблазн потратить на себя вдвое большую сумму был непреодолим. За полуоткрытым окном умиротворяюще шуршал дождь и звонко падали капли с деревьев и карнизов. Что может быть. лучше своевременного ненастья!
И тут он услышал стук калитки, прозвучавший в приглушенном царстве дождя как-то особенно громко и властно. Несколько секунд спустя за окном проплыл верх зонта. Ну, да! Ну, да! Решимость женщины, вышедшей на сексуальную тропу войны, неописуема! Мистер Перфлит безмолвно воздел руки к небу. Женская решимость! Его мысли отравило внезапное недостойное подозрение: уж не знает ли она, что в среду Керзон во вторую половину дня выходной? (Дворецкий Перфлита носил фамилию Керзон.)
Он пошел открывать дверь. Истинное мужество требовало объявить с каменным лицом: «Нет дома!» И закрыть дверь мягко, но неумолимо. Однако в последнюю секунду мужество ему изменило, и он, пожимая обе ее руки, включая ручку зонта, воскликнул с сердечностью, весьма его удивившей:
– Входите, входите же! Очень рад вас видеть. Как вы любезны, что принесли мне солнечный свет в такую хмурую погоду. Чулочки, надеюсь, не намокли? Так идемте же, идемте!
Джорджи столь убедительно нарисовала себе образ мистера Перфлита – а точнее, Реджи, – изнывающего в тоскливом одиночестве, положенном холостякам, что была удивлена и даже обижена его веселостью и безмятежностью. Особенно безмятежностью. Повеселеть он мог потому, что к нему пришла Та, кто сделает золотыми все его грядущие дни. Мистер Перфлит был облачен в одеяние бенедиктинского монаха, излюбленный его костюм в определенных случаях, и эта почти категоричная декларация безбрачия подействовала на Джорджи угнетающе, словно ее недвусмысленно отвергли. Не так уж приятно было ощущение прочного уюта и налаженного комфорта, в котором мистер Перфлит прямо-таки купался. В камине тихонько потрескивали поленья, распространяя ровно столько тепла, сколько требовалось в дождливый день на исходе весны. В воздухе веяло благоуханием дорогой сигары, а на подносе возле рояля красовались кофейник с одной чашкой (с кофейной гущей на дне), графинчики с портвейном, коньяком и хересом, а также бутылочка бенедиктина. Одна ликерная рюмочка (чистая) и шарообразный бокал из тончайшего стекла, еще хранящий золотистую каплю коньяка. Комната выглядела безупречно прибранной, особенно в сравнении с захламленными комнатами ее дома, где царил военный закон. Книги же были чисто вытерты – почти до неприличия, и расставлены в строгом порядке.
Разговор завязывался с трудом. Перфлит, хлопоча, чтобы заполнить зияния, отыскал для нее подушку, которая была ей не нужна, и осведомился, не выпьет ли она чего-нибудь. Коньяку? Нет? Хереса или портвейна? Нет? Рюмочку бенедиктина? Так, может быть, коктейль? Нет? Чая он не предложил, а Джорджи так жаждала своей привычной чашки чая! (Что Керзон днем в среду отсутствует, ей известно не было.) Но она взяла предложенную большую турецкую папиросу, и, сидя в креслах друг напротив друга, они силились поддерживать разговор. Джорджи особенно остро ощущала, что для Реджи все это несерьезно. И тем не менее…
И тем не менее лед постепенно таял. Почти собачья инстинктивная подозрительность, которой было отмечено начало этой их встречи, когда они, так сказать, обнюхивались, вздыбив загривки, бегая глазами, беззвучно порыкивая и бессмысленно виляя хвостами, сменилась почти дружеской теплотой. Мистер Перфлит выпил хересу, Джорджи передумала и тоже выпила хересу. Вскоре ее покрасневшие щеки, заблестевшие глаза и необычная словоохотливость засвидетельствовали, что пить вино она не привыкла, особенно днем. Мистер Перфлит выпил еще хересу. Джорджи почувствовала, что в Реджи, хотя он и несерьезен, есть что-то очень милое, Даже обаятельное. Но, разумеется, вновь терпеть унижения она не собирается. Это твердо. А Перфлит? Он не мог не заметить с законной гордостью, насколько эта девица переменилась к лучшему, соприкоснувшись с подлинной интеллигентностью – она ведь словно все по-настоящему понимает и соглашается с ним! И право, без шляпы, спиной к свету она недурна, очень-очень недурна, Вновь он одобрил ее формы – во всем, что относилось к значимым женским формам, мистер Перфлит был отнюдь не кубистом. Но, конечно, никаких связывающих альянсов, никаких, так сказать, бесплодных усилий любви.[81] И все же… И все же…
И все же каким-то образом – абсолютно неясно, почему и как – Бутчер и Ланг были низведены до статуса Галеотто. Каким-то образом – почему? как? – мистер Перфлит вдруг обнаружил, что закрыл окно, опустил штору, и сарайное унижение повторилось, но полнее и много удобнее в покойном его кресле. Ангел-хранитель вмешиваться не стал – возможно, у него, как у Керзона, был выходной. А изящно раскинувшаяся среди нимф над камином мистера Перфлита Диана кисти Буше (предположительно) с аппетитно розовыми округлостями улыбалась и взмахивала легким серебряным луком, словно приветствуя Торжество Целомудрия. Багряные головни в камине дышали сочувственным теплом и внезапно рассыпались в экстазе ярких искр.
Наступила неизбежная пауза, переход от прилива к отливу – волна откатывалась, и галька тоскливо шуршала, точно вздохи угасающего желания. А вернее, подумал мистер Перфлит, точно пересыпающиеся горошины в бычьем пузыре на палке шута. Он был ошеломлен собственной глупостью и покорностью, с какой позволял себя эксплуатировать. Почему он разрешил альтруизму взять верх над благоразумием? Почему подал столь опасную милостыню? Почему по-дурацки поднял «Веселого Роджера»[82] над мирным и невзрачным суденышком? «Помрачение рассудка!» – пробормотал он про себя и несколько раз повторил эту формулу, как заклинание, способное стереть случившееся, во мгновение ока перенести Джорджи с его колен к ней в комнату так, словно ничего не произошло, и ему нечего опасаться. К несчастью, заклинание не подействовало. Джорджи не унеслась по воздуху, и он начал ощущать ее вес – непривычное и даже болезненное давление на бедра и голени. Его ягодичные мышцы слегка подрагивали от утомления, от нервности, от истощающей пустоты, когда даешь, ничего взамен не получая. Ситуация и смешная и противная. Нет, нет, больше – ни за что! Сколько же она весит? Десять стоунов? Одиннадцать? Тонну? Да встанешь ли ты наконец, черт подери! Он скосился на ее лицо. Джорджи словно бы уснула. Веки ее были плотно сомкнуты, щеки пылали румянцем, губы приоткрылись, нос выглядел огромным и просто уродливым на столь близком расстоянии и в подобный момент. Из запасников памяти мистера Перфлита вырвались строки Хейвуда:[83] «Когда б содеянное мы могли разделать!»
Джорджи шевельнулась, и он поспешно отвел глаза, не чувствуя в себе сил сейчас встретиться с ней взглядом, – ведь если это окажется взгляд собственницы, он ее возненавидит! Что такое она говорит? Что она шепчет?
– Реджи!
Его тело сотряс малярийный озноб. Реджи! Боже великий! От блуда и прочих смертных грехов…
– Что, милая?
– Реджи, это же дурно, грешно – Мы одинаково виноваты, но… – Ее голос стал вкрадчивым до святости. – Вот если бы у нас было право…
Перфлит растворился в панике. Рассудок и хитроумие сдались врагу. Он утратил дар речи и способность соображать. Жениться на Джорджи! Таинство брака долженствует… О Бог, о Монреаль! Выручите меня, Парки, и больше никогда, никогда…[84]
– Ведь правда, Реджи?
Так или иначе, но заткнуть ей рот необходимо! В отчаянии, преодолев прилив удивительно острого отвращения, он ее поцеловал. Во всяком случае, целуясь, она уже не может вздыхать «Реджи!», точно какая-нибудь героиня Мари Корелли.[85] Жаль, что поцелуй – не кляп.
Джорджи высвободилась и попыталась заглянуть ему в глаза. Обойдется! Со спартанской стойкостью он устремил взгляд на догорающие головни. Несколько секунд она сохраняла полную неподвижность, потом резко встала. Вздох облегчения, вырвавшийся из недр мистера Перфлита, был непритворен, но неучтив. Он озабоченно попробовал размять затекшие ноги. Джорджи неловко надела шляпу. Перфлит заметил, что руки у нее дрожат, а лицо такое, словно она вот-вот расплачется. Перфлит ожесточил свое сердце. Освободившись от тяжелого физического бремени, он почувствовал себя много увереннее, почти хозяином положения. Отпускать ее в таком состоянии нельзя! Да и вообще всегда лучше избегать сцен.
