Герман Гессе - Нарцисс и Златоуст
Сначала он не мог в этом разобраться. Ясно было только одно: хотя он и восхищается мастером Никлаусом, но отнюдь не любит его так, как когда-то любил Нарцисса, более того, ему иногда доставляет радость разочаровывать и злить его. Видимо, это связано с противоречивым характером мастера. Созданные Никлаусом фигуры, по крайней мере лучшие из них, были для Златоуста высокими образцами, но сам мастер образцом для него не был.
Рядом с художником, создавшим ту самую Божью Матерь с необыкновенно скорбным и прекрасным лицом, рядом с ясновидящим и посвященным, руки которого умели чудесным образом превращать глубокие переживания и предчувствия в зримые образы, в мастере Никлаусе уживался еще один человек: довольно строгий и щепетильный хозяин дома и цеховой мастер, вдовец, ведущий вместе с дочерью и уродливой служанкой тихую, немного скрытную жизнь в своем тихом доме, обыватель, яростно сопротивлявшийся самым сильным влечениям Златоуста, приспособившийся к спокойной, размеренной, очень упорядоченной и благопристойной жизни.
Хотя Златоуст почитал своего мастера, хотя он никогда не позволил бы себе расспрашивать о нем других или высказываться по его поводу перед посторонними людьми, через год он до мельчайших подробностей знал все то, что можно было узнать о Никлаусе. Этот мастер был важен для него, он любил его и в то же время ненавидел, он не оставлял его в покое, и, таким образом, ученик, исполненный любви и недоверия, с неослабевающей жаждой знания проникал в тайны характера и жизни своего учителя. Он видел, что Никлаус не держал в доме, где было много места, ни учеников, ни подмастерьев. Видел, что Никлаус редко покидал дом и столь же редко приглашал к себе в гости. Он видел, как трогательно и ревниво любил мастер свою красавицу дочь и пытался скрыть ее от посторонних глаз. Знал он и о том, что за строгим, раньше времени наступившим воздержанием вдовца еще скрываются живые силы и что мастер, получив заказ в другом месте, мог иногда на несколько дней удивительным образом преобразиться и омолодиться. А однажды он даже заметил, как Никлаус в одном незнакомом городке, где они устанавливали церковную кафедру, вечером тайком наведался к продажной девке и затем целый день был в беспокойстве и дурном расположении духа.
Со временем, помимо этой жажды знаний, появилось еще кое-что, удерживавшее Златоуста в доме мастера и занимавшее его мысли. Это была красавица Лизбет, дочь Никлауса, которая ему очень нравилась. Он редко видел ее, она никогда не заходила в мастерскую, и он не мог понять, были ли ее чопорность и боязнь мужчин только следствием отцовского воспитания или же соответствовали ее собственной натуре. Нельзя было не заметить, что мастер не приглашал его больше к столу и всячески препятствовал его встречам с ней. Лизбет берегли как зеницу ока, он видел это, о любви без женитьбы не могло быть и речи; жениться же на ней мог только тот, кто был хорошего происхождения: принадлежал к одному из богатых цехов и по возможности имел дом и деньги.
Красота Лизбет, столь не похожая на красоту бродячих женщин и крестьянок, пленила Златоуста с самого первого дня. В ней было что-то, чего он еще не изведал, нечто особенное, что сильно привлекало его и в то же время настораживало, даже злило: поразительное спокойствие и невинность, строгость и чистота, и вместе с тем какая-то взрослость, а за всей этой чинностью и благонравием скрывались холодность и высокомерие, так что ее невинность не трогала и не обезоруживала его (он никогда не мог бы соблазнить ребенка), а дразнила и бросала ему вызов. Как только образ ее стал в какой-то мере его внутренним достоянием, он почувствовал желание сделать с нее скульптуру, но не с той Лизбет, какой она была сейчас, а с пробудившейся женщины, придав ей черты чувственности и страдания, создать не девственницу, а Магдалину. Часто в своем желании он доходил до того, что мечтал увидеть, как это спокойное, прекрасное и невозмутимое лицо искажается и раскрывается сладострастием и болью и выдает свою тайну.
Помимо этого, было еще и другое лицо, которое жило в его душе и все же не совсем ему принадлежало, которое он страстно мечтал когда-нибудь запечатлеть и воплотить в художественном образе, но оно каждый раз ускользало и скрывалось от него. Это было лицо матери. Лицо это уже давно не было таким, каким оно, после разговоров с Нарциссом, однажды снова явилось ему из забытых колодцев памяти. Дни странствий, ночи любви, времена, когда он томился тоской, когда жизни его угрожали опасность и смерть, постепенно изменили лицо матери, сделали его выразительнее, глубже и многограннее; это уже не был образ его собственной матери, из красок и черт этого лица мало-помалу возник безличный образ Матери, образ Евы, матери человеческой. Подобно тому как мастер Никлаус в ряде своих мадонн запечатлел образ скорбящей Божьей Матери, добившись совершенства и выразительной силы, которые казались Златоусту непревзойденными, так и сам он надеялся когда-нибудь, достигнув зрелости, создать образ всечеловеческой Матери, прообраз Праматери Евы, который жил в его душе как самая древняя и дорогая для него святыня. Но этот внутренний образ, бывший когда-то воспоминанием о его собственной матери, символом любви к ней, непрерывно менялся и рос. К первоначальному образу добавлялись черты цыганки Лизы, черты дочери рыцаря, Лидии, и еще многие женские лица; но не только лица женщин, которых он любил, входили в этот образ, его изменяли и придавали ему новые черты всякое потрясение, любой опыт и любое переживание. Ибо образ этот, если бы Златоусту удалось когда-нибудь сделать его зримым, должен был изображать не конкретную женщину, а саму жизнь в облике Праматери. Часто ему казалось, что он видит его, иногда он являлся ему во сне. Но об этом лице Евы и о том, что оно должно было выражать, он не смог бы сказать ничего, разве только что в нем должно воплотиться внутреннее родство наслаждения жизнью с болью и смертью.
За год Златоуст многому научился. В рисовании он быстро добился изрядной уверенности, и наряду с резьбой по дереву мастер Никлаус иногда позволял ему попробовать свои силы в работе с глиной. Первой его удачей была фигурка из глины, высотой добрых две пяди, это была ласкающая глаз, очаровательная фигурка маленькой Юлии, сестры Лидии. Мастер похвалил эту работу, но отказался выполнить желание Златоуста — отлить ее в металле; скульптура показалась ему лишенной целомудрия, слишком светской, и он не хотел быть ее крестным отцом. Затем пришел черед Нарцисса, Златоуст взялся воплотить его образ в дереве, причем в образе апостола Иоанна; в случае удачи Никлаус хотел включить эту скульптуру в группу, изображающую распятие Господне, на которую он получил заказ и над которой уже давно работали оба подмастерья, чтобы затем отдать ее мастеру для окончательной доводки.
Над фигурой Нарцисса Златоуст трудился с глубокой любовью, в этой работе он снова обретал самого себя, свое призвание художника и свою душу, а ведь ему не раз случалось выбиться из колеи, такое бывало довольно часто: любовные приключения, танцы во время праздников, дружеские попойки, игра в кости, нередко и потасовки столь сильно увлекали его, что он целыми днями, а то и по несколько дней не заглядывал в мастерскую или же, расстроенный и недовольный, маялся над работой. Однако над своим апостолом Иоанном, чей задумчивый и такой любимый лик все отчетливее проступал в дереве, он работал самоотверженно и только в те часы, когда был готов к этому. В эти часы он бывал ни весел, ни печален, не знал радостей жизни, но и не терзался мыслью о бренности бытия; в сердце его снова поселялось то благоговейное, ясное и чистое чувство, с каким он когда-то отдавался другу и радовался его наставничеству. Не он стоял здесь и по собственной воле создавал скульптуру; скорее, это был другой, скорее, Нарцисс воспользовался его руками художника, чтобы вырваться из бренности и текучести жизни и запечатлеть свою сущность в чистом образе.
Именно так, с душевным трепетом чувствовал иногда Златоуст, возникают истинные произведения. Так возникла незабвенная Мадонна мастера, которой он с тех пор не раз любовался по воскресеньям в монастыре. Именно таким возвышенным и таинственным образом возникали лучшие из созданных ранее скульптур, которые он видел наверху, в прихожей мастера. Вот так же возникнет когда-нибудь и другой образ, тот единственный и для него еще более таинственный и священный — образ Матери человеческой. Ах, если бы из рук человеческих могли выходить только такие творения, только такие священные, нужные людям, не запятнанные никаким вожделением и никаким тщеславием изображения! Но это было не так, он давно знал об этом. Можно создавать и другое, милые, восхитительные вещицы, выполненные с большим мастерством на радость любителям искусства, для украшения церквей и ратуш — прекрасные вещи, кто спорит, но не священные, не истинные отражения души. Он знал, что не только у Никлауса, но и у других мастеров были такие произведения, которые при всем изяществе замысла и тщательности исполнения были всего лишь безделицами. К стыду своему и печали, он познал уже на собственном опыте, ощутил собственными руками, как художник — из наслаждения своим уменьем, из тщеславия, из озорства — может давать миру такие прелестные вещицы.
