Иоганнес Бехер - Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

Шли в Петроград, покинув корабли,
Прославленные моряки-кронштадтцы.
Их белые схватили. Повели
К скале над морем. Пробил час прощаться
С землею, с небом, с жизнью и с борьбой…
Со связанными за спиной руками
Они стоят. Внизу гремит прибой.
Легли на грудь привязанные камни.
И комиссар подумал: «Как давно
Промчалась юность…» И шагнул к обрыву.
На миг закрыл глаза — и, как в кино,
Мелькнула жизнь так ярко, шумно, живо…,
Внизу клубится сероватый дым.
Здесь — жизнь. Там — смерть. А он стоит на грани.
Сегодня в вечность канут вместе с ним
Картины дорогих воспоминаний.
…За школьной партой в шумном классе он.
Он учится, зря времени не тратя.
Он в азбуку веселую влюблен,
Выписывает буквы он в тетради.
…Одесса. Забастовка… Прискакал
Отряд казаков. Темная квартира…
В брошюрах запрещенных он искал
Причин и следствий сложной жизни мира.
…Война. Тоска по родине. Любовь.
Любовных писем медленное тленье.
…А небосвод, как в детстве, голубой.
…Листовка. И под нею подпись — Ленин…
…Восстание. Вновь боевая жизнь…
Вдруг от воспоминаний слезы брызнут!
Теперь бы лишь не сплоховать, держись!
Так вот он — край его короткой жизни…
Он видит чаек. Жадно дышит грудь.
Последние секунды, словно искры,
Летят и гаснут… Море, не забудь
О моряке, чья жизнь прошла так быстро.
Сейчас бы полететь за чайкой вслед
Поближе к солнцу над безбрежным морем,
Пожить еще хотя б немного лет,
Чтобы помочь в несчастье людям многим.
Вернуться б снова к жизни и потом
Продолжить прерванную вдруг атаку,
И жить в полете трудном и крутом,
Бросаясь в бой по первому же знаку.
Еще он молод. И пока что жив.
Еще наполнен силою весенней.
А перед ним неотвратим обрыв.
Он должен умереть. И нет спасенья.
Но кажется ему — в лучах зари
Он и друзья его выходят снова,
Как легендарные богатыри,
На берег золотой со дна морского.
О, море! Выпить бы его до дна,
Как чашу богатырскую из сказок…
Земная жизнь, как хороша она…
Но он шагнул. И прыгнул. Молча. Сразу.

Тысяча лет пройдет, как проходит день,
Но и тогда
Не устанут повторять имя «Ленин».
Из сотен тысяч ленинских уголков
Складывается мир.
Тысяча лет пройдет, как проходит день.
Над всеми кремлями мира
Будет реять красное знамя
И по ночам освещаться огнем.
Тысяча лет пройдет, как проходит день.
Покроются мохом забвенья
Имена многих, кто был прославлен когда-то,
Не донесут их ни книги, ни преданья, —
Но его, Ленина, все будут помнить,
Имя его станет насущным словом,
Именем его, как знаменем красным,
Украшать будут мир.
Тысяча лет пройдет, как проходит день.
Он же прорастет сквозь времена и поколенья,
Будет расти и расти,
Как дерево, что разветвляется
С каждым годом все больше
И чьи корни уходят под землю,
Разбегаясь по всем направленьям.
Тысячелетний Ленин!

Мне кажется, его тогда я встретил.
На берегу реки была скамья.
Читая, он сидел, и день был светел…
Командовал «разбойниками» я.
Мы позабыли всякие границы.
Мы берегом носились, гомоня.
И глянул человек поверх страницы,
Как будто видеть мог он сквозь меня.
Вдруг в незнакомца камни полетели,
Но мигом дал я сорванцу отпор:
«Кончай сейчас же! Что ты, в самом деле!
Читает он… а ты… Какой позор!»
Как подобает благородным людям,
Я шапку снял, и смолк ребячий гам:
«Мы, сударь, в вас камней бросать не будем.
Простите, если помешал я вам».
Он улыбнулся. День был очень светел.
Потом я видел: что-то пишет он…
Наверное, его тогда я встретил,
Улыбкою его преображен.

Дай в доме деревянном этим летом
Пожить нам! Среди всех домов на свете
Лишь дом такой — как существо живое.
Он дышит, пахнет! О происхожденье
Своем твердит он внятно: он куском
Остался леса. В домике таком
Древесном, как ладья приставшем здесь
К безмолвной бухте бора, на себя
Взгляни построже. Как все это сталось?
Откуда б это? Старые загадки
Живут в тебе, и в час, когда луна
Горит на лапах неподвижных елей,
Луч пробуждает скрытое.
Встает Со дна былое!
Прошлого не сдержишь.

Я в доме деревянном под Москвою
Живу, где родину нашла вторую
Поэзия. О, как просторен мир,
Где человек завладевает счастьем,
Где року он не брошен на добычу!..
Что ж, выйди на опушку и взгляни:
Там поезда бегут по гулким рельсам
Из Самарканда или на Ташкент,
С аэродрома самолеты в небо
Срываются. Сумей и ты мечтой
Подняться в небо и чертить крылом
По неизвестному. Тебе везде просторы
Открыты. Дело только за тобой:
Измерить неизмеренные выси.

Я в доме деревянном улетаю
В Германию, спускаюсь там, где Урах,
Где сузилась долина, — словно мир
Замкнулся вдруг пологими холмами…
Там у крыльца сижу я против Эрмса
На старенькой скамье и размышляю:
Как горек путь! Как необычно все,
Что с нами сталось! Мыслью не обнимешь!
Вот год, второй и третий! Я считаю,
Считаю все часы, — лета изгнанья
Я день за днем еще раз прохожу,
Слова к ответу требую и много
В них наложу случайного и много
Упущенного мною ненароком.

Не дай себя в забвение толкнуть
И навсегда запомни, где ты был,
С чем породнился. Все ты предприми,
Чтоб не утратить связей! Переулком
Броди знакомым, площадь посети,
Взгляни в окно украдкой, к старым лавкам
Направься медленно, запомни цены
И вывеску прочти — все тот же самый
Владелец?! А потом пойди к знакомым,
За словом слово — и сплетется сеть
Беседы неразрывной! Ты покрепче
е свяжи заветными словами —
И вдруг свое же слово повстречаешь,
Вернувшимся к тебе из уст других.

Ты слишком с почвой сросся, чтоб тебе
Межа отрезала границы, — пусть
Надрез глубок… О связанность с былым:
Телеги у «Охотничьей сторожки»
И тары-бары под дымок махорки…
На рынке шум и гам! А у дантиста
Сидят в приемной скулы в пухлом флюсе.
«Позвольте, сударь!» — зубу козья ножка…
А поле в васильках да в редких брызгах
Багряно-красных маков; в ручейке
Форель всплеснула — близится гроза,
Над «Альпами суровыми» сгущаясь…
А имена селений — сплошь на «енье»,
Как пенье, зренье, рвенье, как боренье.

Хвала борьбе! Но кто-то должен быть,
Кто сохранит и дали, дав приют
Им в песне.
Ведь и слово хочет зреть
И ждет ухода. Мост воспоминанья!
Дай по нему спасти, что любо нам
И дорого: нетленные богатства
Народа. Лишь от них вкушая, можем
Мы жить и впредь. Борьба жалка была б
И немощна, когда бы день за днем
Она лишь с тем возилась, что за час
Любой чужак измыслит на досуге.
А так — война священна! В ней и честь,
И доблести народные живут,
И вся тоска великого былого.

Ни звука вам не уступлю! Ни краски,
Хотя б одной, не дам по доброй воле!
Ни звона кос востримых, ни бренчанья
Коровьих колокольцев — ничего здесь
Нет вашего. И луч зари не ваш!
Не ваши звезды, грозы, долы!
Стрекот Цикад не ваш! И бабочка не ваша,
К цветку прильнувшая! Тропу лесную —
И ту мы оттягаем, каждый куст,
Травинку и букашку, даже вкус
Съестного! Наше пьете вы вино
И нашим хлебом кормитесь! Так было.
Все это мы возьмем у вас — и больше
Того: наш воздух, вам дышать дающий.

Да, каждый, хоть единый раз зрачком
В себя вобравший это, никогда
Раз найденного не утратит. В нем
Оно живет стократно: брезжут горы,
Как в прошлом, и Дунай обходит Ульм
Прозрачным легким обручем, в то время
Как там, повыше, где стоит обитель,
Еще меж скал он бьется (мнишь порой:
Их не прорвет он!) и кружным путем
Обходит холм, повсюду оттесняем,
И иногда отпрянувшие воды
Вбирает вспять, дохнув на нас стоялым,
Пока другой поток не подоспеет,
Не понесет его в триумфе к устью.

Вот что непреходяще: эти скалы
Крутые, что, держась за корни сосен,
Грозят сорваться, и над ними — сквозь
Листву дерев — блеск синевы бездонной…
Непреходяще: дым, прозрачной прядью
Вплетенный в воздух над селом знакомым,
Пред тем как сгинуть в мгле, наперерез
Лучам вечерним легший в зыбку ветра…
Непреходяще: крик сычей тревожных,
И всюду ночь, и всюду мерный шорох,
А звезды низки так, что нас, быть может,
Их луч достанет. Но внезапно в мир
Вошла луна, как дикое светило.
Полночный лес блестит, как в лак окунут.

Сижу я перед домом. Много старых
Знакомых вижу, проходящих мимо.
И многие, меня узнав, спешат
По мостику ко мне, дивятся встрече:
— Откуда ты? Ну как? — О, что за ласка
В рукопожатьях! Как нежны объятья,
Улыбки, взоры, речи! Как близки
Мы снова. Ни крупинки отчужденья.
Беспечный смех! Но вдруг встает молчанье
Вкруг нас. «Евгений Шёнгар тоже (тот,
Из Эслингена. Помнишь?)». По долине
Вдруг тишина проходит, словно в ней
Дыханье ветра затерялось; травы
Сгибаются, как под незримым шагом.

Да, мало мы любили! Потому
И терпим. Разве я вступал в беседу
С тем мужичком, подвязывавшим лозы
Под Кресбронном? Нет, он с своей лозою
Был мне не нужен. Потому-то я
И должен — на чужбине — с ним беседу
Наверстывать. Я чуждый проходил
И гордый знаньем, а другой, меня
Чуждаясь, шел сторонкой с «лучшим знаньем»
И все-то с «лучшим знаньем» этим! Каждый
Был умудрен. Любви ж недоставало,
Терпенья, чуткости. И дружных сборищ.
И обсуждений — вплоть до дел мельчайших! —
Всего, что жжет, томит и мучит душу.

Все это от гордыни, столь знакомой
По суетной возне пустых ничтожеств!
Я легкий знал исход, когда со мной
Не соглашались: гордый превосходством,
Я умолкал, терпенья не имея
Упорствовать, как праотцы велят:
«Не отступлю, коль не благословишь!»
Должно быть, лишь поверхностно я был
Поранен новой правдой! Разве я
Иначе так осмелился б забыться:
«Или я сторож брату своему?…»
Жестоко я позволил им поддаться
Речам блудливым, и в потоке слов
И на меня, как вал, свалилась немощь.

Нет, говорить «люблю» нам не поможет.
От повторений клятва докучает,
И ей никто не верит. Потому,
Коль любишь лес, лелей его словами
Несказанными. Делает любовь
Изобретательным: и слышишь ты и видишь
Немое и незримое; и мыслишь
Чуждавшееся мысли. Все, что любить,
С тобой общаться хочет: лист лепечет,
Чуть шепчет мох, и не безмолвны камни.
Как с лесом здесь, так и со всем на свете.
Вещам и людям дать язык — любовью
Я называю. Жить любовью — значит:
Дать неосознанному ключ к сознанью.

И о зверье подумай! Плохо ты
Со зверем обращался, хоть в лесах
Ты и внимал щебечущим аккордам,
И светлякам дивился, вдоль дороги
Мерцающим, и в бабочкиных крыльях
Немого счастья трепет различал…
Но слишком чуждо ты держался. Близость —
И та была чужда до содроганья!..
«Я» тяготеет к «ты» — и к «ты» животных,
И к «ты» растений. «Ты», лишившись «я», —
Само себе чужое. Только в «ты»
Себя постигнем. Давняя загадка —
Твоя лишь отчужденность. Всюду ты
В глухом лесу с самим собой столкнешься.

Черты ландшафта врезались глубоко
Мне в сердце. Кажется, слова и те
Хотят по ним ложиться: с мягким спуском
Обвал кремнистый часто здесь соседит.
Да и сравненья все от них идут.
Строй речи и мечта — украсить склоны
Весельем жизни. О, когда б и люди
Цвели, как ты, огромный сад природы!
А так — тут горе мыкают. Нужда
Шныряет по дворам. Помещик едет
В далекий город; а вернется — новый
Закон объявит, и еще тяжеле
Стал барский гнет! По всем трактирам сходки!
Грозит набат! Скрежещет гнев в молитвах!

Обману не поддайся в час, когда
Долиной бродишь и ручей, как прежде,
В ней ропщет. Не подсчитан сонм убитых,
Но ты — как будто грозный ряд гробов
Стоит вдоль лога — их забыть не смеешь.
В ветвях дерев висит их крик предсмертный.
Зеленый скат души не утешает,
И взор уходит вдаль, пока его
Колючки не удержат, ближний лагерь
Обвившие. От них весь край в крови,
Любой цветок шипами порастает —
И ранит сердце мне. Пускай и здесь
Цветы цветут, но запах их до нас
Не долетает сквозь зловонье рабства.

Здесь копит мощь война! На Мюнзинген
Идут войска пересеченным логом.
Круша деревья, с гор, покрытых хвоей,
Сползает пестрый танк. Земля разверзлась
От нас невдалеке, и огнеметы,
Забивши ввысь, шуршат гремучим змеем.
Недавний куст стальным поводит глазом…
Тут в небо выплыл легкий треугольник,
И бомбы на условные мишени
Попадали!.. Но, в точку обратись,
Вдруг сгинул треугольник, как виденье
Грядущего… Как примириться с мыслью,
Что это явью станет?! Много сил,
Казалось мертвых, властвует над миром.

Как мне собрать и высказать все то,
Что мучит сердце, так, чтоб речь была
Ясна еще? Дорога, вся в извивах,
На Тюбинген вниз к Неккару кружит,
Отвесный брег, когда мотор, ворча,
Летит аллеей к мосту, под которым,
Вобравши весла, лодки быстрой стайкой
Скользят неслышно… Вы, долины, в мягкой
Зеленой замше, с вашей вечной грустью!..
Я плохо вас благодарил за ласку.
Всех лучше тем воздам вам, что приму
Вас в песнь мою! Взрастет, воспоминаньем
О вас томим, мой ненасытный гнев.
О, ярость гнева! Плодотворный дар!

В траве высокой лежа, глядя в небо
Сквозь сумрак елей, тонко окропленный
Летучей мошкарой, пока не канешь
Сам в синь небес, не бойся снам отдаться,
Живи высоким сном, богатым, светлым,
И знай, как он ни смел, наплыв видений,
Он все же слабый оттиск по сравненью
С тем будущим, немыслимо прекрасным
И полным мощи. Так и со стихами.
Чрезмерно долго песнь томилась, чтоб
Уже сегодня отыскались строфы
Той радости под стать! Едва рожденный
Поэтом, стих закружит, зашумит
В народе… Запевает хор за хором.

Весь в яблочном цветенье Нюртинген!
В саду харчевни, сердце расплавляя,
Гармошка заливается. Цветенье
Деревьев и протяжный ветерок
Нам весть приносят: занялась она,
Та вечная весна, которой пел
Когда-то Гёльдерлин святые гимны.
Звук слов его, сведенных в чистый строй, —
Как будто знал он радостный закон,
Которым люди жить в грядущем станут, —
Пусть вольно льется! Ибо вторит им Народ.
Да, нам опять доступны чувства Священные!
И вновь звучат слова Светло и внятно.
Держат обещанья.

Ведь в Шварцвальде и Страсбургский собор
Бывает виден. Отовсюду дали
Нас кличут. По волнам холмов лесистых
Мы, вглубь нырнув, опять уходим ввысь —
Полета легкость и одновременно
Весомость глуби… Вот и ветер к нам
Доносит песни. По крутым вершинам
Костры мерцают. Прожитое здесь
Сошлось с грядущим, чтобы с ним вступить
В союз ненарушимый. Чудно нам
Поет народ на старый лад, и чудно
Грядущее поет нам. В наших песнях
Мы человека из страны великой
Помянем, славя в нем вождя и друга.

Все это лишь начало. Много в сердце
От прошлого! Я обрываю, чтобы
Все сызнова начать, — и нет покоя,
Нет отдыха… Когда же одержимость
Стихает и спадает жар познанья —
Мутит от лучших рифм, строфа бессильна
Взметнуть нас к высям и в дурную гладкость
Впадает вялый стих. Будь неподкупен
В борьбе с собой! Не дай себя увлечь
Рукоплесканьям! Похвалу сбивает.
Не вправе ты содеянным кичиться.
Ведь все — лишь ожиданье, все еще
Ты сделать должен… О, как далеко
Твоим твореньям до твоих героев!

Ты, возвращенье в грезах, мне готовишь
Веселье лучшей встречи! Разве я
Не ускоритель сроков ожиданья,
Не завершитель дней тоски, когда
Мне удается завладеть словами,
Рожденными из гнева и из мук,
И образ дать — необоримой силы! —
Боев геройских, столь призывный, что
На место каждого, кто пал, десяток
Вступает в строй?… Слова плодотворят
Страдание и слезы, безнадежность
Лишают яда, устремляя мощь
Души туда, где все, теснясь, толпится,
Что хочет стать, деяньем исцелясь.

И сгинет он, как в сказке, серый сумрак,
Лежавший на земле. И если сыну
Начнет о прежнем мать: «Давным-давно,…» —
Ей чуждым будет собственный рассказ
О том, что в прошлом было: броненосцы
И бой на небесах — орда чудовищ,
По прихоти безумца жечь народы Летевшая…
И тут с улыбкой мать
Посмотрит в глубь столетий, ибо ей
Лицо того привидится, кто их
Сумел смирить, — орду кровавых чудищ.
Она поет. Про Ленина. В дитя
Его впевает имя, учит сына
Махать ему ручонкой в глубь столетий.

Мать и дитя. Что с алтарей взирало
Так недоступно чуждо, все же бывши
Достойным почитанья, ибо в нем
Дышало то, что в каждом было свету
И благости… Давно воспряли люди
От преклоненья чуду, и давно
Забыт народом гнет порабощенья.
Всемощь, всеведенье, все, что людьми
Приписывалось в прошлом вышним силам, —
Все это с бою взято, небеса
Богов для них открыты: изваянья
Красы высокой смелым поколеньем
Превзойдены, воздвигшим этот мир;
Ему же имя — Царство Человека.