Джудит Леннокс - Следы на песке
Фейт медленно повернулась к нему.
— Я спала с Руфусом только один раз, — прошептала она. — Это была ошибка. Ужасная ошибка. — Ее голос дрогнул. — Разве ты никогда не совершал ошибок, Гай?
— Конечно, совершал.
Гай достал из кармана сигареты и протянул ей пачку; она отрицательно покачала головой. Она услышала шипение спички: это Гай зажег сигарету. Одну за другой Фейт складывала в мойку грязные тарелки. Она чувствовала себя измотанной и опустошенной. Ее захлестнула волна почти непереносимой усталости. Слезы застилали глаза, голова раскалывалась, но она продолжала пытаться вслепую наводить порядок. У нее за спиной Гай проговорил:
— На самом деле я просто не хочу, чтобы с тобой случилось что-то плохое.
Фейт закусила губу и замерла с опущенными в грязную воду руками.
— Твой друг, Руфус… — продолжал Гай. — Он был в форме моряка торгового флота.
— Да, и сейчас он в море. — Фейт снова повернулась к нему и вытерла мыльные руки о юбку.
— Ты, наверное, по нему скучаешь. — Фейт поняла, что это попытка примирения. — И беспокоишься за него.
— Да, скучаю и беспокоюсь. — Их взгляды встретились, и она твердо добавила: — Как любой беспокоился бы о друге.
Она налила в чайник воды и поставила его на плиту. Гай стоял к ней спиной и смотрел в окно. Неожиданно он спросил:
— Тебе, наверное, одиноко здесь, Фейт? И страшно?
Она покачала головой.
— Да нет, я слишком устаю, чтобы бояться. — Она принялась одну за другой открывать дверцы буфета.
— Что ты ищешь?
— Заварочный чайник.
— Минуту назад ты сунула его в шкаф для продуктов.
Фейт открыла шкаф, и точно: чайник стоял там, среди банок с мукой и приправами. Она совершенно не помнила, как поставила его сюда. Она вернулась к плите, но, открывая жестянку с чаем, неловко ее повернула, и чаинки высыпались на пол. Гай почти так же устало, как она, произнес:
— Ох, ради Бога, Фейт, сядь куда-нибудь, я все сделаю.
— Я справлюсь сама, спасибо. — Но на самом деле она не была в этом уверена. От усталости она была как пьяная.
Гай выдвинул стул и усадил на него Фейт. Заварив чай, он принялся мыть посуду.
— Тряпка на крючке за дверью, — сказала она, с трудом выговаривая слова.
Некоторое время она наблюдала за ним, собираясь встать и помочь, но не могла найти сил пошевелиться. Вскоре голова ее склонилась на грудь и она заснула.
Когда они свернули за угол, Элеонора сказала Гаю:
— Подавать блины в качестве основного блюда! Оригинально!
— Во Франции это обычное дело.
— Да? — Элеонора явно ему не поверила. — И эти сорняки в вазе на столе… А прическа мисс Мальгрейв… Ей очень пошла бы аккуратная короткая стрижка. Надо будет посоветовать ей моего парикмахера.
Представив Фейт с аккуратной короткой стрижкой, Гай ужаснулся.
— Тебе не кажется, — сказал он, — что это будет… неприлично?
— О, Гай, ты же знаешь, я умею быть тактичной. Почему бы не оказать бедняжке добрую услугу? Все равно нам придется пригласить их к себе с ответным визитом, и тогда я просто упомяну Анжелу в разговоре.
Некоторое время Гай и Элеонора шли в молчании. Из-за разрушений, вызванных бомбежками, путь занял больше времени, чем предполагалось. Когда они вышли на Мальт-стрит, Элеонора окинула взглядом разбитые крыши, окна, заколоченные фанерой, и недовольно прищелкнула языком.
— Если будет еще хуже, переедем жить к отцу.
Гай открыл дверь. Как всегда, он подсознательно ожидал услышать плач Оливера и, как всегда, расстроился, вспомнив, что долго, может быть, даже несколько месяцев, не увидит сына.
— Какая грязь! — воскликнула Элеонора.
Кучка кирпичной пыли насыпалась из трещины в стене на ковер, покрывающий лестницу.
— Если бы ты осталась с Оливером в Дербишире, как я предлагал, тебе не пришлось бы жить в таких условиях.
— Ох, Гай, давай не будем начинать все сначала, — Элеонора говорила тем фальшиво-жизнерадостным тоном, каким обращаются к насупившемуся ребенку, желая его развеселить. Она повесила на вешалку пальто и шляпку и прошла следом за Гаем в кабинет. — Все идет отлично, как я и предсказывала. Как раз сегодня утром пришло письмо от бабушки. Я тебе его покажу. Она пишет, что с Оливером все в порядке, он здоров и весел. У него прорезался очередной зуб.
Гай думал о том, каким будет Оливер, когда он снова его увидит. Малыши растут так быстро. Его тоска по сыну была почти физической. Он прикрыл глаза и не сразу услышал, о чем ему говорит жена:
— …дом на Холланд-сквер намного прочнее. И, разумеется, он дальше от Ист-Энда.
До Гая дошло, что она вновь старается склонить его к переезду в дом своего отца.
— Мы не можем уехать с Мальт-стрит, Элеонора, это исключено, — твердо сказал он. — Подумай о моих пациентах.
— Вести прием ты можешь здесь, как и раньше. Сюда ходит автобус. И кроме того, у тебя есть велосипед.
Гай мог бы возразить, что в такое время добираться на автобусе долго и небезопасно, но вместо этого сказал:
— Ничего не получится, Элеонора. А вдруг возникнет что-то срочное? Я должен быть здесь на случай, если моя помощь понадобится немедленно.
Элеонора выбирала из вазы на каминной полке увядшие цветы.
— Но есть же телефон, Гай.
Он фыркнул.
— И у многих моих пациентов, по-твоему, он есть?
— Я имела в виду таксофон.
— Для большинства из них позвонить по таксофону достаточно сложно. А пожилые женщины вообще никогда в жизни им не пользовались.
— Значит, самое время научиться, — упрямо проговорила Элеонора, аккуратно складывая засохшие розы на старую газету.
— Не говори ерунды! — вспылил Гай. — О том, чтобы переехать на Холланд-сквер, не может быть и речи. Ты должна понимать, что я ни за что на это не соглашусь.
Элеонора молча продолжала заниматься цветами. Некоторое время Гай наблюдал за ней, потом подошел и положил руку ей на плечо.
— Не злись, пожалуйста, Элеонора. Конечно, я понимаю, тебе нелегко. И знаю, что ты волнуешься за отца. — Он наклонился и поцеловал ее в затылок. Гай уже не мог вспомнить, когда он в последний раз обнимал жену: его ночная работа и участие Элеоноры в Женской добровольной службе привели к тому, что они редко проводили ночь в одной постели.
— Гай!
Но он продолжал ее целовать. Кожа Элеоноры была гладкой и чистой, волосы — мягкими. Дотянувшись одной рукой до шнура, Гай опустил жалюзи.
— Соседи… — сказала Элеонора. — И вдруг налет…
— Во время налета здесь безопаснее, чем наверху. — Гай начал расстегивать на ней блузку.
— Нет, Гай, — Элеонора отступила и принялась поправлять прическу. — Мне нужно составить расписание дежурств в передвижных кафе. Я давно должна была это сделать.
Она вышла из комнаты. Гай снова поднял жалюзи и стал смотреть на улицу сквозь полосы бумаги, наклеенные на стекло крест-накрест. В голове у него прозвучало: «Разве ты никогда не совершал ошибок, Гай?» Он безжалостно подавил в себе этот голос, сел в кресло, закрыл глаза и задремал.
Николь весьма приблизительно представляла себе, чем занимается Дэвид Кемп: он дал понять, что не может много говорить о своей работе, да ее это и не слишком интересовало. Что он много разъезжает — она знала, что знаком со многими важными персонами — подозревала. Еще ей было известно, что он неизменно добр, учтив и щедр. С любой неприятностью — от нерасторопного официанта до падающей бомбы — он справлялся с непоколебимым спокойствием и уверенностью. Она никогда прежде не встречала таких, как он. Постепенно Николь поняла, что каждый его день расписан до мелочей, что он добровольно возложил на себя обязанность регулярно навещать родных и поддерживать связь с друзьями, что жизнь его подчинена некоему строгому регламенту и он воспринимает это как должное.
Она писала ему во время своих разъездов, иногда по несколько писем в неделю — плохим почерком и с грамматическими ошибками. Два раза в месяц она пела в Лондоне с оркестром Джеффа Декстера; эти концерты передавали по радио. Одновременно она начала гастрольный тур по стране, выступая перед солдатами, и ей нравились эти поездки: нравилось ехать в переполненном вагоне по безымянной Англии, пробираться через поле в концертном платье и резиновых сапогах, спеша на какую-нибудь отдаленную военную базу; а больше всего ей нравилось то, как вялые хлопки, звучавшие перед ее появлением на сцене, становятся все энергичнее и превращаются в овацию после того, как отзвучит последняя песня.
Николь открыла секрет, как заставить слушателей ее полюбить, научилась угадывать настроение публики и подбирать песни, которые будут ему соответствовать. Она начинала обычно с чего-нибудь зажигательного, потом превращалась в томную соблазнительницу, ближе к концу выжимала из слушателей слезу какой-нибудь жалостной песенкой, а завершала выступление, разумеется, чем-нибудь патриотическим. Она могла казаться ребенком, напоминая мужчинам постарше оставшихся дома дочерей, а могла быть настоящей искусительницей. А главное, она умела заставить каждого в зале поверить, что она поет именно для него.
