Евгения Марлитт - Дама с рубинами (др.перевод)
При сравнении тщедушного ребенка, сидевшего у стола, с господином, только что въехавшим в эту минуту во двор верхом на лошади, это утверждение казалось очень смелым.
Лампрехт был поразительно красивый мужчина с темной бородой, стройный, как тополь; его осанка и движения были полны достоинства и живости. На фоне темных ворот его фигура на лошади представляла собою очень эффектную картину.
— Папа, я уже здесь! На целых десять минут раньше тебя! Да, козлики бегут вовсе не так, как твой «Люцифер», они мчатся чудесно! — торжествовала Маргарита, при стуке копыт на мостовой под воротами выскочившая из дверей конюшни.
Шум отворяемых ворот вызвал движение в зелени, обвивавшей деревянную галерею, находившуюся как раз над ними, и среди нее показалась белокурая головка, а затем с любопытством выглянула девичья фигурка в светлом летнем платье.
На перилах, по-видимому, лежали цветы, так как при быстром движении молодой девушки слетело несколько роз и упало на мостовую, как раз под ноги лошади. Животное шарахнулось в сторону, но всадник успокоительно потрепал ее по шее и въехал во двор. Со странным, неподвижным взглядом, который, казалось, не видел ничего ни направо, ни налево, он снял шляпу, и даже не повернул головы по тому направлению, откуда свалились цветы, отнесясь к ним совершенно равнодушно. Лампрехт был гордый человек, и советница прекрасно понимала, что он не может обращать внимание на обитателей заднего флигеля.
Его маленькая дочь, казалось, была совершенно иного образа мыслей. Она побежала к пакгаузу и подняла цветы.
— Вы, вероятно, плетете венок, фрейлейн Ленц? — крикнула она наверх. — Несколько роз упало. Бросить мне их вам или принести?
Никакого ответа не последовало; молодая девушка исчезла, — она, вероятно, испугалась и скрылась в глубине дома.
Лампрехт тем временем сошел с лошади. Он был настолько близко, что мог слышать, как его теща с неодобрительным изумлением сказала тете Софии:
— Каким образом Гретхен дошла до такой интимности с этими людьми?
— Интимности? Об этом мне ничего неизвестно. Не думаю, чтобы девочка хотя раз была там, наверху. Это только ее доброе сердце! Гретхен готова помочь каждому; это и есть настоящая вежливость, и она мне в тысячу раз милее, чем те люди, которые внешне рассыпаются в комплиментах, а в душе думают совсем иначе. А, может быть, девочка просто любуется красотой… я тоже не отстаю от нее в этом.
— Дело вкуса! — пренебрежительно бросила советница, однако на ее лбу появились складки, и она кинула мрачный взгляд на сына, низко наклонившегося над доской Рейнгольда. — Этот тип людей никогда не привлекал меня, — добавила она своим нежным, тихим голосом. — Впрочем, я ничего не могу сказать против вежливости Гретхен; напротив, меня скорее удивляет и радует, что она может быть вежливой. Я вовсе не принадлежу к «таким», которые в душе скверно думают о людях, моя милая, вовсе нет. Для этого я слишком кротка и слишком хорошая христианка! Но я твердо придерживаюсь своих консервативных воззрений, по которым непременно должны существовать известные границы. Эта молодая девушка, правда, была воспитательницей в Англии и получила хорошее образование, — я отношусь с полным уважением к ее стремлениям; но, несмотря на все, для меня она была и останется дочерью человека, работающего на нашей фабрике, и это должно быть мерилом для всех. Разве я не права, Балдуин? — обратилась она к зятю, который, казалось, был всецело поглощен каким-то беспорядком в седле своей лошади.
Он почти не поднимал головы, но в его темных глазах сверкнул огонь, такой горячий и яркий, что, казалось, он хотел испепелить эту нежную, кроткую женщину. Ей пришлось подождать несколько мгновений подтверждения своего замечания, но затем уста красавца равнодушно произнесли:
— Вы ведь всегда правы, мамаша. Кто же осмелится противоречить вам?
Глубже надвинув шляпу на глаза, он отвел лошадь в конюшню, помещавшуюся в «ткацкой».
II
Под липами между тем было довольно шумно. Маргарита положила поднятые розы на садовый стол.
— Только пока фрейлейн Ленц не выйдет на галерею, — сказала она, встав коленями на скамейку возле своего брата.
— Посмотри-ка, Грета! — сказал Герберт, указывая на грифельную доску, — и стыдись! Рейнгольд на два года моложе тебя, а как красиво и хорошо пишет, не то что твои буквы, которые так безобразны, как будто написаны поленом, а не пером!
— Но они очень разборчивы, — невозмутимо ответила девочка. — Зачем же мне еще трудиться над разными завитушками.
— Ну, да, так я и знал; ты — неисправимая маленькая лентяйка! — произнес молодой человек, причем как бы по рассеянности взял одну розу и стал нюхать ее, хотя почему-то делал это губами.
— Да, в школе я иногда ленюсь, — чистосердечно согласилась девочка, — только не по истории, а по арифметике и…
— Не готовишь уроков, как жалуется директор…
— Ах, что он знает? Такой старик, он только нюхает табак да постоянно сидит в своем узком переулке, куда никогда не заглядывает солнышко, а в его комнате накурено, как в дымовой трубе. Он совершенно не знает, как бывает на душе, когда лежишь в Дамбахе на траве и… Постой, постой, это не пройдет, таскать ничего нельзя, — прервала она себя, ловким движением бросаясь через стол и хватая розу, которую Герберт, вероятно опять-таки по рассеянности, сунул в карман.
Но обыкновенно спокойного юношу теперь нельзя было узнать; он побледнел и его глаза сверкнули злобой; схватив маленькую ручку еще прежде, чем она успела прикоснуться к нему, Герберт оттолкнул ее, как ядовитое насекомое.
Девочка крикнула от боли, Рейнгольд с испугом вскочил со скамейки.
— Э, в чем дело? — спросил Лампрехт, который, отдав лошадь подбежавшему работнику, как раз подошел к столу.
— Он не смеет! Это все равно, что украсть! — с трудом произнесла маленькая Маргарита, еще не оправившись от страха, — эти розы принадлежат фрейлейн Ленц…
— Ну, и что же?
— Герберт взял одну белую и спрятал в карман, как раз самую красивую.
— Ребячество! — сердито произнесла советница, — какая глупая шутка, Герберт!
У Лампрехта был очень разгоряченный вид, как будто верховая езда вызвала у него усиленный прилив крови к голове. Он молча, помахивая хлыстом, подошел к молодому человеку, и на его губах появилась оскорбительная, насмешливая улыбка. Прищурив глаза, он смерил юношу с головы до ног; казалось, что из-под опущенных век летят искры. Герберт вспыхнул.
— Оставь его, малютка! — сказал, наконец, Лампрехт, пожимая плечами, — Герберту нужен этот цветок для гимназии, ему надо завтра принести учителю к уроку ботаники «rosa alba [1]».
— Балдуин! — голос молодого человека сорвался, как будто кто-нибудь схватил его за горло.
— Что прикажешь, мой милый? — с насмешливой вежливостью обратился к нему Лампрехт. — Разве я не прав, утверждая, что у самого лучшего ученика, когда-либо сидевшего на школьной скамье, накануне выпускных экзаменов не может быть других мыслей, как о гимназии, и только о гимназии! Не зубри так много! В последнее время у тебя даже глаза провалились и щеки совсем побледнели. Нашему же будущему министру, как и всякому министру, нужны стальные нервы и основательное количество железа в крови.
Он иронически рассмеялся и, похлопав юношу по плечу, отошел.
— На одно слово, Балдуин, — крикнула ему советница, снова взяв в руки перекладину с попугаем.
Лампрехт любезно остановился, хотя у него был такой нетерпеливый вид, как будто земля горела под его ногами. Он взял у своей тещи птицу, чтобы отнести ее, между тем как Герберт стрелой промчался мимо них в дом.
— А, Герберт все-таки сделал по-своему! — проворчала Маргарита, сердито ударяя рукой по столу. — Только я не верю; папа пошутил, Герберту вовсе незачем приносить учителю розу! Глупости!
Она собрала остальные цветы, перевязала их лентой из косы и побежала к пакгаузу, чтобы бросить букет в галерею. Он упал на перила, но никто не взял его. Девочка вернулась к липам недовольная.
Во дворе все затихло. Тетя София и Варвара сняли последнее белье с веревок и отнесли высоко нагруженные корзины в дом. Работник, заперев ворота сарая, ушел, а тихий мальчик снова сидел на скамье и с завидным терпением выводил свои буквы на грифельной доске.
Маргарита села возле него и, сложив на коленях свои тонкие загорелые ручки и болтая беспокойными ножками, живыми умными глазками следила за полетом ласточек, носившихся в воздухе и исчезавших под широкими подоконниками противоположного бокового флигеля.
Тем временем вернулась Варвара с тряпкой; она вытерла садовый стол, постлала скатерть и поставила поднос с посудой, а затем стала наматывать веревку, на которой висело белье. Время от времени бросала недовольный взгляд на девочку, без всяких церемоний рассматривавшую окна «нечистого» здания. Старой кухарке это казалось дерзким вызовом, от которого у нее мороз пробегал по коже.
