Евгения Марлитт - Дама с рубинами (др.перевод)
Последние слова, очевидно, предназначались не для служанки. Карие глаза тети Софии весело сверкнули по направлению группы лип у ткацкой. Там блестели очки на тонком носу советницы. Старушка вынесла своего попугая на воздух и теперь охраняла его от кошек. Она вязала, а рядом с нею за выкрашенным белой краской садовым столом сидел ее внук, маленький Рейнгольд Лампрехт, и писал что-то на доске.
— Я надеюсь, что вы говорите это не серьезно, милая София, — сказала советница, причем легкая краска выступила у нее на щеках, и ее глаза проницательно взглянули поверх очков, — с такими вещами не шутят, это не принято. Более строгие, чем я, сказали бы, что «это демократично».
— Ах, да; это на них похоже, — засмеялась тетя София, — это те, которые готовы снова покорять свет огнем и мечом; но разве человек, не пресмыкающийся, как червь по земле, непременно должен быть демократом? Для тех, кто приходит с того света, чтобы нагонять страх на живых людей, не существует никакой разницы: «белая дама» в замке точно так же превратилась в тлен, как и прелестная Дора прадедушки Юста.
Старушка наморщила свой маленький, тоненький нос и с негодованием замолчала. Она отложила свою работу, подошла к Варваре и с интересом спросила:
— Что такое? Кучер вчера тоже видел что-то в коридоре?
— Как же. Он и до сегодняшнего дня не может прийти в себя от страха; он до самых сумерек натирал пол в комнатах, а потом, когда спускался вниз, ему показалось, как будто кто-то осторожно закрывает за ним двери. И это в том коридоре, где спокон веков не запирается ни одна дверь! Он собрался с духом и заглянул за угол, и тут пред его глазами промелькнуло что-то тонкое, белое сверху донизу.
— Не забудь черных лаковых перчаток, Варвара, — заметила тетя София.
— Сохрани Бог! Не было ни одной ниточки черной, и когда «оно» дошло до другого угла коридора, то развеялось все, как дым, и кучера теперь никакими коврижками не заманить в сумерки в коридор.
— Это вовсе и не потребуется от этого героя, — ему со своими россказнями место среди старых баб, — сказала тетя София полушутливо-полусердито и взялась за салфетку, чтобы снять ее с веревки, но в ту же минуту поспешно обернулась. — Господи помилуй, что там за экипаж гремит? Грета, ты никак с ума сошла?
Из высоких ворот главного здания выехала хорошенькая детская колясочка, запряженная двумя козликами; в ней, крепко натянув вожжи, стояла девочка лет девяти; большая широкополая шляпа свалилась с ее головы и, держась только при помощи ленты, как бы светлым сиянием окружала темные локоны, развевавшиеся при ветре.
Колясочка доехала до лип, где сидел маленький Рейнгольд, и остановилась к великому ужасу попугая, поднявшего громкий крик, тогда как мальчик соскочил со скамейки.
— Грета, ты не смеешь кататься на моих козликах! Я этого не хочу! — плаксиво заговорил Рейнгольд, причем его бледное, узкое личико покраснело от злобы, — это — мои козлики, папа мне их подарил!
— Я никогда больше не буду, Гольдик, право, не буду! — ответила сестра, соскакивая с колясочки, — ну, не сердись! Ты меня больше уже не любишь.
Мальчик снова влез на свою скамейку и неохотно покорился бурным ласкам сестры.
— Видишь ли, Гансу и Веньямину тоже надо доставить удовольствие, они все время заперты в душном хлеву в Дамбахе.
— И ты действительно приехала одна из Дамбаха? — спросила советница, причем в ее голосе слышались негодование и запоздалый страх.
— Конечно, бабушка! Ведь толстый кучер не может уместиться в этой колясочке! Папа поехал верхом, а я должна была бы вернуться с женой управляющего в экипаже, но это — слишком скучная и длинная история!
— Какое неблагоразумие! А дедушка?
— Он стоял у ворот и держался за бока от смеха, когда я промчалась мимо.
— Да, ты и дедушка! Вы уж… — старушка благоразумно проглотила конец своего колкого замечания и с негодованием показала пальцем на платье внучки, — на кого ты похожа! И ты в таком виде ехала по городу?
Маленькая Маргарита теребила ленты на шее, чтобы избавиться от шляпы, и окинула равнодушным взглядом вышитый перед своего платья.
— Черника, — хладнокровно произнесла она. — Так вам и надо! Зачем вы все наряжаете меня в белые платья? Варвара всегда говорит, что мне следовало бы ходить в холщовых мешках.
Тетя София рассмеялась, и одновременно раздался мужской смех. Вслед за колясочкой вошел во двор замечательно красивый девятнадцатилетний юноша, единственный сын советницы: она была второй женой своего мужа и являлась мачехой умершей госпоже Лампрехт. Молодой человек держал под мышкой кипу книг и, очевидно, возвращался из гимназии.
Девочка окинула его мрачным взглядом.
— Тебе вовсе нечего смеяться, Герберт, — сердито проворчала она, снова подбирая вожжи, чтобы отвезти колясочку в сарай.
— Вот как? Приму к сведению, моя маленькая барыня. А позвольте спросить, как обстоит дело с уроками? Кушая чернику, барышня вряд ли повторила свой французский урок! Я очень хотел бы знать, сколько клякс окажется сегодня вечером в тетради чистописания, когда уроки будут приготовляться на всех парах.
— Ни одной! Я уж постараюсь. Тебе назло, Герберт!
— Как часто я должна повторять тебе, непослушная девочка, что ты должна говорить не «Герберт», а «дядя», — сердито произнесла советница.
— Ах, бабушка, это невозможно, хотя бы он десять раз был папиным шурином, — с неудовольствием ответила девочка, со всеми признаками нетерпения откидывая темные локоны. — Настоящие дяди должны быть старыми, а я очень хорошо помню, как Герберт катался на козликах и разбивал стекла камнями. А теперь он — только школьник, который ходит с книгами под мышкой, и больше ничего. Тпрр… Ганс, будешь ли ты стоять? — закричала она на нетерпеливых козлов и крепче натянула вожжи.
При этой беззастенчивой критике из женских уст молодой человек вспыхнул и принужденно улыбнулся.
— Тебя не мешает высечь, — процедил он сквозь зубы, бросая исподлобья взгляд на пакгауз.
Наружная деревянная, несколько покосившаяся галерея была также обвита зеленью жасмина, только кое-где оставались просветы для света и воздуха. В этих зеленых нишах иногда показывалась нежная белая рука, мечтательно проводившая по золотистым локонам, но в данную минуту там было все тихо и неподвижно.
Советница была единственным человеком, заметившим взгляд молодого человека, украдкой брошенный на пакгауз. Она не сказала ни слова, но ее лоб нахмурился, и она повернулась спиной к этому зданию.
— Милейшая София, мой сын прав, Гретхен с каждым днем становится все невоспитанней, — с явным раздражением произнесла она, обращаясь к тете Софии, причем взяла своего попугая, чтобы снова отнести его наверх. — Я делаю все возможное, пока девочка у меня наверху, но какой в том толк, если здесь, внизу, над ее выходками только смеются? Наша покойная Фанни в возрасте Гретхен была уже настоящей дамой; у нее с детства было изумительно много такта и шика. Что бы она сказала, если бы видела, что ее дочь растет так дико и необузданно, и слышала, что девочка привыкла высказывать все так прямо и беззастенчиво! Я отчаиваюсь добиться какого-нибудь результата.
— Твердое дерево нелегко поддается резьбе, — с улыбкой ответила тетя София. — Я никогда не смеюсь над какими-нибудь некрасивыми выходками, но ими наша Гретхен не огорчает меня; реверансы и поклоны ей, наверно, плохо удаются, этому я охотно верю, но не могу помочь, так как сама не принадлежу к числу людей, обладающих светским лоском; я забочусь лишь о том, чтобы у этого сорванца сохранилась любовь к правде, чтобы девочка не научилась льстить, притворяться и говорить такие вещи, о которых она сама не думает.
Между тем маленькая Маргарита, при слове «высечь» вздрогнувшая так, словно уже получила удар, с помощью Варвары отвела на место колясочку, а Рейнгольд показывал молодому дяде свои письменные упражнения на доске.
Мальчик отличался удивительно нежным сложением и обладал тонкой, тщедушной фигуркой с вялыми, медленными движениями.
— У Гретхен избыток жизненных сил, который ищет выхода, — продолжала тетя София, — дал бы Бог, чтобы наш тихий бледный мальчик, — она украдкой указала на Рейнгольда, — обладал хоть частью их.
— Относительно так называемых «крепких людей» у меня особые взгляды, душа моя, — возразила советница, пожимая плечами: — я выше всего ставлю благородное спокойствие. Но тут мы добрались до старой темы относительно слабости Рейнгольда. Если бы вы знали, как вы раздражаете меня своим вечным страхом!.. помилуй Бог, единственная надежда Лампрехта, его сокровище! Но, слава Богу, наш мальчик совершенно здоров; доктор клянется в этом, и я нисколько не сомневаюсь, что Рейнгольд впоследствии не будет уступать своему отцу в силе и ловкости.
При сравнении тщедушного ребенка, сидевшего у стола, с господином, только что въехавшим в эту минуту во двор верхом на лошади, это утверждение казалось очень смелым.
