Джон Голсуорси - Цветок в пустыне
– Он, наверно, замечательно разбирается в лошадях?
– Да, Динни. В остальном – нет, как все люди его типа. Лошадь – это такое животное, которое закупоривает поры нашей души, делает человека чересчур бдительным. Нужно следить не только за лошадью, но и за всеми, кто имеет к ней касательство. Как выглядит молодой Дезерт?
– Дезерт? – замялась Динни, чуть было не захваченная врасплох. – Он изжелта-тёмный. – Как пески под солнцем. Он ведь настоящий бедуин. Отец его живёт отшельником, они все немного странные. Майкл любит его, несмотря на ту историю. Это лучшее, что я могу о нём сказать.
– А что вы думаете о его стихах?
– Хаос и разлад: одной рукой творит, другой разрушает.
– Он, видимо, ещё не нашёл себе места в жизни. Глаза у него довольно красивые, вы не находите?
– Мне больше запомнился рот – нервный и горький.
– Глаза говорят о том, каков человек от природы, рот – о том, каким он стал,
– Да. Рот и брюшко.
– У него нет брюшка, – возразила Динни. – Я обратила внимание.
– Привычка питаться горстью фиников и чашкой кофе. Неправда, что арабы любят кофе. Их слабость – зелёный чай с мятой. Боже правый! Вот и твоя тётка. "Боже правый!" относилось не к ней, а к чаю с мятой.
Леди Монт сняла свой бумажный головной убор и перевела дух.
– Тётя, милая, – взмолилась Динни, – я забыла, что у вас день рождения и не принесла подарка.
– В таком случае поцелуй меня. Я всегда говорю, Динни, что ты целуешь особенно приятно. Как ты сюда попала?
– Я приехала за покупками для Клер.
– Ты захватила с собой ночную рубашку?
– Нет.
– Неважно. Возьмёшь мою. Ты их ещё носишь?
– Да, – ответила Динни.
– Умница. Не люблю женских пижам. Твой дядя тоже. От них такое ощущение, словно что-то ниже талии тебе мешает. Хочешь избавиться и не можешь. Майкл и Флёр остаются обедать.
– Благодарю, тётя Эм, я переночую у вас. Сегодня я не достала и половины того, что нужно Клер.
– Мне не нравится, что Клер выходит замуж раньше тебя, Динни.
– Этого следовало ожидать, тётя.
– Вздор! Клер – блестящая женщина: на таких, как правило, не женятся. Я вышла замуж в двадцать один.
– Вот видите, тётя!..
– Ты смеёшься надо мной! Я блеснула всего один раз. Помнишь слона,
Лоренс? Я хотела, чтобы он сел, а он становился на колени. Слоны могут наклоняться только в одну сторону. И я сказала, что он следует своим наклонностям.
– Тётя Эм! За исключением этого случая вы – самая блестящая женщина, какую я знаю. Все остальные чересчур последовательны.
– Мне так отрадно видеть твой нос, Динни. Я устала от горбатых.
У нас у всех такие – и у твоей тётки Уилмет, и у Хен, и у меня.
– Тётя, милая, у вас совсем незаметный изгиб.
– В детстве я ужасно боялась, что будет хуже. Я прижималась горбинкой к шкафу.
– Я тоже пробовала, только кончиком.
– Однажды, когда я этим занималась, твой отец спрыгнул со шкафа и прокусил себе губу. Представь себе, он спрятался там, как леопард, и подсматривал за мной.
– Какой ужас!
– Да, Лоренс, о чём ты задумался?
– Я думал о том, что Динни, по всей вероятности, не завтракала.
– Я собиралась проделать это завтра, дядя.
– Вот ещё! – возмутилась леди Монт. – Позвони Блору. Ты всё равно не пополнеешь, пока не выйдешь замуж.
– Пусть сначала Клер обвенчается, тётя Эм.
– Надо бы у Святого Георгия. Служит Хилери?
– Разумеется!
– Я поплачу.
– А почему, собственно, вы плачете на свадьбах, тётя?
– Невеста будет так похожа на ангела, а жених в чёрном фраке, с усиками даже не почувствует, что она о нём думает. Как это огорчительно!
– А вдруг он все почувствует? Я уверена, что так было и с Майклом, когда он женился на Флёр, и с дядей Эдриеном, когда Диана выходила за него.
– Эдриену пятьдесят три и у него борода. Кроме того, Эдриен – особая статья.
– Допускаю, что это несколько меняет дело. Но, по-моему, оплакивать следует скорее мужчину. Женщина переживает самую торжественную минуту в своей жизни, а у мужчины наверняка слишком узкий жилет.
– У Лоренса жилет не жал. Твой дядя всегда был худ как щепка. А я была тогда стройной, как ты, Динни.
– Вы, наверно, были изумительны в фате, тётя Эм. Правда, дядя?
Тут она заметила, какое непривычно тоскливое выражение приняли лица обоих её пожилых собеседников, и торопливо прибавила:
– Где вы встретились впервые?
– На охоте, Динни. Я увязла в болоте. Твоему дяде это не понравилось, он подошёл и вытащил меня.
– Идеальное место для знакомства!
– Слишком грязное. Потом мы целый день не разговаривали.
– Как же вы сошлись?
– Так уж всё сложилось. Я гостила у Кордроев, знакомых Хен, а твой дядя заехал посмотреть щенят. Ты почему меня допрашиваешь?
– Просто хочу знать, как это делалось в ваше время.
– Выясни лучше сама, как это делается в наши дни.
– Дядя Лоренс не хочет, чтобы я избавила его от себя.
– Все мужчины – эгоисты, кроме Майкла и Эдриена.
– Кроме того, я не желаю, чтобы вы из-за меня плакали.
– Блор, коктейль и сандвич для мисс Динни. Она не завтракала. Да, Блор, мистер и миссис Эдриен и мистер и миссис Майкл остаются обедать. И скажите Лауре, Блор, чтобы она отнесла мою ночную рубашку и прочее в синюю комнату для гостей. Мисс Динни ночует у нас. Ах, эта детвора!
И леди Монт, слегка раскачиваясь, выплыла из комнаты в сопровождении своего дворецкого.
– Какая она чудная, дядя!
– Я этого никогда не отрицал, Динни.
– Стоит мне её повидать, и на душе становится легче. Она когданибудь сердится?
– Иногда собирается, но раньше чем успеет выйти из себя, уже перескакивает на другое.
– Какое спасительное свойство!..
Вечером за обедом Динни всё время прислушивалась, не упомянет ли её дядя о возвращении Уилфрида Дезерта. Он не упомянул.
После обеда она подсела к Флёр, восхищаясь – как всегда чуточку недоуменно – своей родственницей, лицо и фигура которой были так прелестны, а глаза проницательны, которая держалась так мило и уверенно, не питала никаких иллюзий на собственный счёт и смотрела на Майкла сверху вниз и снизу вверх одновременно.
"Будь у меня муж, – думала Динни, – я была бы с ним не такой. Я смотрела бы ему прямо в глаза, как грешница на грешника".
– Флёр, вы помните вашу свадьбу? – спросила она.
– Помню, дорогая. Удручающая церемония.
– Я видела сегодня вашего шафера.
Круглые сверкающие белками глаза Флёр расширились.
– Уилфрида? Неужели вы его помните?
– Мне было тогда шестнадцать, и он привёл в трепет мои юные нервы.
– Это, конечно, главная обязанность шафера. Ну, как он выглядит?
– Очень смуглый и очень беспокойный.
Флёр расхохоталась.
– Он всегда был такой.
Динни взглянула на неё и решила не терять времени.
– Да, дядя Лоренс рассказывал мне, что он пытался внести беспокойство и в вашу жизнь.
– Я даже не знала, что Барт это заметил, – удивилась Флёр.
– Дядя Лоренс немножко волшебник, – пояснила Динни.
– Уилфрид вёл себя примерно, – понизила голос Флёр, улыбаясь воспоминанию. – Уехал на Восток послушно, как ягнёнок.
– Но не это же, надеюсь, удерживало его до сих пор на Востоке?
– Разве корь может удержать вас навсегда в постели? Нет, ему просто там нравится. Наверно, обзавёлся гаремом.
– Нет, – возразила Динни. – Он разборчив, или я ничего не понимаю в людях.
– Совершенно верно, дорогая. Простите меня за дешёвый цинизм. Уилфрид – удивительнейший человек и очень милый. Майкл его любил. Но, – прибавила Флёр, неожиданно взглянув на Динни, – женщине любить его невозможно: это олицетворённый разлад. Одно время я довольно пристально изучала его, – так уж пришлось. Он неуловим. Страсть и комок нервов. Мягкосердечный и колючий. Неизвестно, верит ли во что-нибудь.
– За исключением красоты и, может быть, правды, если он в состоянии их найти? – полувопросительно произнесла Динни.
Ответ. Флёр оказался неожиданным.
– Что ж, дорогая, все мы верим в них, когда видим вблизи. Беда в том, что их никогда вблизи не бывает, разве что… разве что они скрыты в нас самих. А последнее исключается, если человек в разладе с собой. Где вы его видели?
– У памятника. Фошу.
– А, вспоминаю! Он боготворил. Фоша. Бедный Уилфрид! Не везёт ему: контузия, стихи и семья – отец спрятался от жизни, мать, полуитальянка, убежала с другим. Поневоле будешь беспокойным. Самое лучшее в нём – глаза: возбуждают жалость и красивы – роковое сочетание. Ваши юные нервы не затрепетали снова?
– Нет. Но мне было интересно, не затрепещут ли ваши, если я упомяну о нём.
– Мои? Деточка, мне под тридцать, у меня двое детей и… – лицо Флёр потемнело, – мне сделали прививку. Я могла бы о ней рассказать только вам, Динни, но есть вещи, о которых не рассказывают.
У себя в комнате наверху Динни, несколько обескураженная, погрузилась в чересчур вместительную ночную рубашку тёти Эм и подошла к камину, в котором, несмотря на её протесты, развели огонь. Она понимала, как нелепы её переживания – странная смесь застенчивости и пылкой смелости в предчувствии близких и неотвратимых поступков. Что с ней? Она встретила человека, который десять лет тому назад заставил её почувствовать себя дурочкой, человека, судя по всем отзывам, совершенно для неё неподходящего. Динни взяла зеркало и стала рассматривать своё лицо поверх вышивок чересчур вместительной ночной рубашки. То, что она видела, могло бы её удовлетворить, но не удовлетворяло.
