Божена Немцова - Карла
— Успокойся, Маркита, все под богом ходим, — уговаривал ее Милота. — Немало жен и матерей постигает такое. Иначе и быть не может. Государь император наш владыка, и служить ему мы обязаны.
— Давно ли Драгонь умер? — спросила хозяйка.
— На пасху ровно год был, — ответила Маркита.
— Так что же ты раньше домой не вернулась?
— Кум Барта отговорил, сказал, чтобы не пускалась я сама с девочкой в путь, осенью, мол, пойдут домой солдаты, стоит подождать. А когда настала осень, было сказано, что они пойдут весной. Чтобы не идти зимой, пришлось ждать до весны. Еле дождалась. Весь этот год прослужила у кумы, офицерской жены. Хотела она взять меня с собою в Прагу, да я решила, что лучше уж к вам вернусь. Думаю, не откажете мне, если буду вам служить, как прежде служила. А коль бог сохранит мне девочку, может, и для нее найдете работу, — добавила Маркита.
— О ней ты не заботься. Кто хочет трудиться, работу себе всегда найдет, а будет работа, будет и кусок хлеба, — сказала хозяйка.
— Сделаем так, — сказал Милота, немного поразмыслив, — рядом с нашим домом есть пустая каморка. В той каморке ты можешь с девочкой жить. Кормить мы тебя будем. Засею я тебе кусок земли льном, чтобы зимой, когда работы не так много, ты могла бы прясть для себя. Жена даст тебе двух гусей на откорм, с них наберешь пуху дочке на перинку. И будешь служить как прежде. Ну, ты довольна?
— Спасибо тебе, хозяин, сто раз тебе спасибо, — ответила на это Маркита, и слезы заблестели у нее в глазах, когда она подала Милоте руку в знак того, что поступает к нему в услужение.
Хозяин пошел заниматься своими делами, а Маркита стала помогать хозяйке убирать со стола.
— Как тебя зовут? — спросила девочку женщина.
— Карла, — ответила та, подняв на нее серые, опушенные черными ресницами глаза.
— Слушай, Маркита, что за имя ты ей дала? Сколько живу на свете, такого не слышала, — удивилась жена старосты.
— Я тут ни при чем. Ты же знаешь, есть у нас обычай — имя ребенку дает крестная. Кто же мог ожидать, что она назовет девочку Каролиной?
— Да есть ли в календаре такое имя? — спросила жена старосты.
— Должно быть, коль пан священник слова против не сказал. Хозяйка только покачала головой, дала девочке кусок пирога, потом погладила ее по головке и произнесла страдальчески:
— Ничего не скажешь, хорошо же они тебя, бедняжка, окрестили!
— А где твой Петр? — спросила Маркита, чтобы переменить разговор.
— В Медакове, в школе. Вот удивишься, когда увидишь, как он вырос. Через год уже сам пахать сможет.
— С той поры у вас семейство не прибавилось?
— Ты же знаешь, голубушка, как оно бывает, — усмехнулась хозяйка.— Была у меня одна дочка, господь прибрал ее да тут же другую послал. Год ей, бегает уже, кукла!
— А где она?
— Ушла в поле с пастушкой гусей пасти. Любит она в траве поваляться.
— А как ее зовут?
— Гана.
— Гана — красивое имя. Я рада, что у тебя дочка. Дочка украшает дом, как роза садик. Будут они с Карлой подружки. А давай-ка я и за твоей дочкой буду ухаживать, ты же знаешь, я люблю детей, — попросила Маркита.
— Я согласна, — ответила хозяйка, — когда забот полно, ума не приложишь, куда ребятишек девать: то ли с собою в поле брать, то ли дома оставить. Ты, Маркита, будешь мне помогать по дому, за хлевом присмотришь, а Ганчу, прислугу, пошлю с остальными в поле.
Этого Марките только и нужно было, никаких указаний и распоряжений ей больше не требовалось. Во всем этом домашнем хозяйстве, к которому она спустя четыре года снова возвращалась, ничего не изменилось, ничто не сдвинулось с привычных мест, только Гана прибавилась, не стало драчливой Рыжухи, да Пеструха и молодые деревца в саду подросли.
Как порыв ветра, пронесшийся по озеру, всколыхнет тихую гладь его, так и весть о том, что Маркита, жена Драгоня, вернулась из Германии и что Адам Барта тоже вот-вот будет, взбудоражила тихую и однообразную жизнь селян.
Хозяева и работники, старухи и девчонки, даже дети малые, короче говоря, приходил всяк и отовсюду на посиделки в дом старосты поглядеть на Маркиту и ее кудрявую дочку с таким неслыханным именем. Маркита каждому повторяла, как ей жилось в Германии, семье Павла рассказывала о Петре, семье Петра о Павле. Одна хотела знать, как у немцев готовят, другая — как прядут, тот расспрашивал про урожай, этот — есть ли там христиане. Маркита сообщала, что знала, а если ответить не могла, то советовала обратиться к куму Барте. На другой день всем от мала до велика становилось известно, как Маркита эти четыре года прожила, а она тоже узнавала, у кого кто родился, кто женился, кто умер.
III
Барту никто никакому ремеслу не учил. Вырезать из липы ложки, половники, солонки и другую всячину он начал еще когда пас стадо. Из сливового дерева делал прялки и веретена, украшал оловянными узорами. На военной службе умение это ему пригодилось, и за четырнадцать солдатских лет благодаря искусности и бережливости он заработал и скопил хорошие деньги. Вернувшись на родину, нашел здесь приготовленную ему уютную комнатку и вдоволь пропитания. Этим, как и полагалось в те времена, обеспечил его брат. Жилось Барте вполне хорошо, только первое время его огорчало, что в деревне не достать табаку.
— Знаешь, Барта, — сказал староста, услышав однажды, как тот сокрушается, — открой свою торговлю табаком. Пристанище у тебя есть, деньги тоже, как ветеран право на это ты имеешь, почему бы не получить разрешение?
Барта послушался старосту. Пан учитель написал ему прошение, он его подал и вскоре получил разрешение. Отправился в город и заказал вывеску: на большой доске был нарисован турок с длинным чубуком и огромными усами.
Когда он принес вывеску домой и укрепил над окном, поглядеть на нее сбежалась вся деревня. Мальчишки кричали друг другу:
— Антон! Адам! Бегите скорей... «Это самое» нарисовал, как он курит! — И ребята, словно на пожар, мчались к окну Барты.
Комнатушка Барты сверкала чистотой, у каждой вещи было свое место, и горе тому, кто попробовал бы тут передвинуть хоть что-нибудь. Привыкший все делать сам, он не пользовался ничьими услугами, хотя невестка охотно бы у него убирала. Все шло у Барты по установленному распорядку. Утром, убрав так, что нигде не оставалось ни пылинки, он первым делом поливал пеларгонию на окне, кормил щегла, а заодно учил петь на все лады, потом клал на стол маленькие весы, нож и заготовки дерева, закуривал трубку и, выглянув в окно, смотрел на турка: не заляпан ли грязью кафтан, не выбит ли глаз, затем, поглаживая усы, усаживался за работу. У него вошло в привычку начинать так каждое утро, только в воскресенье вместо работы он шел в костел.
Дела у Барты хватало. В ложках, мешалках, прялках потребность была всегда, а Барта умел вырезывать их очень искусно. Любители поглазеть, как он работает, находились всегда. Кто бы ни шел мимо, обязательно здоровался с ним, и даже тот, кому не нужен был кулечек табаку, считал долгом спросить: «Что делаешь, Барта?» Женщины приходили к нему с детьми просто так, не собираясь ничего заказывать. С Бартой можно было обо всем поговорить, он даже умел варить кофе, о котором деревенские, кроме Маркиты, знали только понаслышке. Да и дети его любили за то, что он и мухи не обидит и не сердится на самых отчаянных сорванцов, которые просто из озорства частенько дразнили его: «Это самое, пан Барта, дай кулечек табака!»
Больше же всех он любил Маркиту и крестницу свою Карлу. Маркита понимала его лучше других, с нею он мог говорить о приятелях-сослуживцах, которых она знала, о Драгоне, вспоминать прошлое. Он сажал Карлу к себе на колени, рассказывал ей сказки и каждое воскресенье, возвращаясь из костела, приносил ей яблоко или баранки. Одно только ему не нравилось: как он ни просил, Маркита ни на час не оставляла ему Карлу.
— Вот что, кума... это самое... глупая у тебя привычка заставлять девчонку все время за твой подол держаться, — ворчал он всякий раз, когда Маркита ее уводила.
— Ведь ты же знаешь, кум, как я к ней привыкла. С самой колыбели она от меня никуда, мне скучно без нее, а ей без меня. Девочке нужна мать, — отвечала на это Маркита.
