Божена Немцова - Карла
Обзор книги Божена Немцова - Карла
Перевод с чешского и примечания А.И. Серобабина.
Иллюстрации О.Л. Бионтовской.
Издательство «Детская литература», Ленинград, 1984 г.
I
Стояло прекрасное весеннее утро. От Вальдмюнхена[1] к чешской границе близилась группа солдат. Следом двигались повозки с вещами. На передней сидели офицер и его жена. Рядом шагала женщина с маленькой девочкой на спине. Женщина была высокая, костистая, грубые черты не лишали лицо приятности, хотя черные брови над серыми глазами и длинные черные ресницы делали его несколько мрачным с виду.
Одета она была во все крестьянское, как принято в окрестностях Домажлиц: черная в складку юбка с красной каймой и очень коротенький корсаж, синий фартук, вышитая безрукавка со шнуровкой и красной подушечкой на груди[2], рубаха с широким сборчатым воротником и длинными рукавами. Голова повязана красным платком, стянутым на затылке, ноги в красных чулках, башмаки на каблуках с подковками, спереди бантики.
Дорога круто поднималась к вершине холма, по обе стороны ее тянулся темный лес, в большей части хвойный. Женщина с тревогой и нетерпением всматривалась вперед, потом, словно окрыленная, ускорила шаг.
— Маркитка, вы же так устанете, дайте-ка хоть девочку мне в повозку,— предложила ехавшая пани.
— Ничего, дорогая пани крестная, — ответила женщина, — девочка ведь легкая как перышко, я ее за спиной вовсе не чувствую.
Пани больше не настаивала, а Маркита, поправив свою ношу, поспешила за солдатами, которые двигались быстро, хотя дорога шла в гору.
Когда поднялись на вершину, стало светлеть и вдруг лес неожиданно кончился, а путникам открылась невероятной красоты картина простершейся перед ними чешской земли.
У края леса на вырубке кое-где еще росли пихты и ели, ниже, на склоне холма, зеленели поля, а среди них, утопая в садах, отделявших редко расставленные домики, раскинулась деревня.
Опередив других, первой на поляне оказалась женщина с ребенком.
— Слава богу, мы дома! — воскликнула она, опускаясь на колени.
— Мы дома! Золотая ты наша Чехия! Теперь нам сам черт не страшен! — послышалось со всех сторон. Смеясь, солдаты бросали шапки вверх, шумно ликовали, многие застыли в молчании, словно потеряв дар речи. Всяк радовался по-своему.
— Красивый край! — вырвалось у офицера, когда он вышел с женой на поляну.
— С вашего позволения... это самое... пан надпоручик, — подхватил старый солдат, поглаживая свои длинные усы, — красота такая, глаз не оторвать. Когда человек не по своей воле с нею расстается, ох, и круто же ему приходится. Я это испытал... ну... это самое... тринадцать лет назад. В тот раз, если бы не постыдился и впрямь бы заплакал, на душе, может быть, полегче стало. Тогда у нас один молодой рекрут так и умер в пути. Похоронили мы его... это самое... в Рехце.
— Маменькин сынок небось! — усмехнулся офицер.
— С вашего позволения... пан надпоручик, парень был крепкий. Только так уж получается, что расставаться с родными местами нам тяжело, а особенно если... это самое... уходишь на чужбину. Такая печаль хватает за сердце, что нет от нее спасения, тоска по родине одолевает человека.
— Да бросьте вы про эту вашу тоску по родине!
— С вашего позволения... это самое... пан надпоручик, доктора могут говорить что угодно, а все-таки есть такая болезнь — тоска по родине, — не согласился солдат, накручивая усы на палец, что он делал, когда сердился. Обычно же он их только поглаживал.
Увидев солдат, высыпавших на поляну, крестьяне бросили работу в поле и устремили взоры к вершине холма. Ребятишки, игравшие на поляне и возле домов, опрометью бросились к матерям сообщить, что на опушку леса вышла толпа людей. Из домов стали выбегать женщины, неся малышей на плечах, чтобы детям сверху было все видно. За ними, стуча деревянными подошвами, зажав под мышкой веретена, ковыляли старухи. Мужчины — молодые и старые — тоже вышли, кто из амбара, кто из сада, отовсюду, где в эту пору работали.
Один из них, откинув со лба длинные черные волосы, глянул из-под ладони на холм и произнес:
— Так ведь это же наши солдаты возвращаются из Германии!
— Пошли к ним, — предложил кто-то.
И они двинулись. Самый догадливый крикнул жене:
— Прихвати с собой хлеба, соли и молока, солдаты небось проголодались!
Повернувшись на каблуках, крестьянка обратилась в глубь двора:
— Дорла! Ганча!
Тут же из сада, словно лани, выбежали две девушки и вместе с матерью пошли в дом.
Остальные хозяйки тоже откликнулись на слова крестьянина, и те, у кого было чем поделиться, повернули домой.
Мужчины двигались к холму не спеша, едва переставляя ноги, чтобы не показалось, будто их одолевает любопытство. Женщины несколько поотстали, но тоже шаг за шагом продвигались вперед.
— Ну что, паны солдаты, по домам? — начал разговор крестьянин, когда все добрались до вершины и поздоровались с солдатами.
— Домой идем, хозяин, домой, — откликнулись путники.
— Так, так. Всюду хорошо, а дома все же лучше,—произнес крестьянин.
— А как называется ваша деревня? — спросил офицер.
— Ходово, дорогой пан офицер, — с готовностью ответил стоявший ближе остальных старик, вежливо приподняв красную, обшитую кожей шапку.
— А та, что внизу, где замок?
— Трганово, почтенный пан. Которая подальше — Уезд, а вот там Домажлице, — стал пояснять старик, указывая на селения погасшей трубкой. — Вправо от Домажлиц на холме виден костел. Это холм святого Вавржинца, только мы называем его Веселая гора. У подножья Веселой горы лес Рмут, за лесом деревня Страж, за нею гора Салка, за Салкой деревня Пажежнице, так и идут они гора за горой, деревня за деревней.
— Мы из Стражи будем, я да вот кума Маркита, — перебил его, поглаживая усы, солдат.
— Ну, вот видите! — одобрительно кивнул старик. А другой тут же спросил:
— Кому ж ты сыном приходишься?
— Бартовым, ответил солдат. — С вашего позволения... это самое... пан надпоручик, с давних времен наши предки, ходы[3], или, как их еще прозвали, псоглавцы, большие права имели. Было у них свое знамя, свой гетман, и все они были вольные. Вон там, где наша деревня, находился главный сторожевой пост, а потому и по сей день у нас говорят, что «мы на Страже».
— Так оно и было, это правда, — подтвердил старый крестьянин со вздохом.
— А вон там, в стороне от Домажлиц, разрушенный замок на холме, как он называется? — продолжал расспрашивать офицер.
— Ризмберк. Сказывают, будто под развалинами замка лежит клад, только не похоже, что это правда. Да разве паны не достали бы его, если бы он на самом деле там лежал? Под Ризмберком находятся Куты, туда мы ходим к властям. А вон те холмы, что тянутся от Кдыни к баварской границе, называют Высокая гора, Добрая гора — на них будто бы один день в году растет золотая трава, только как нарвать ее, если день тот никто не знает?
— Сказка это. Когда я батрачил на Глубокой, то каждый день скот пас на Доброй горе, а золотой травы не видел, — перебил старика усач.
— Стало быть, растет она ночью, — вступила в разговор Маркита, — папоротник тоже ведь расцветает ровно в полночь на святого Яна Крестителя. Говорят, если невинная дева расстелет под кустиком папоротника белый платок, то упадет на него цветок из чистого золота.
— Так отчего же до сих пор ни одна дева не постелила платок? — усмехнулся офицер.
— Ох, дорогой куманек, это ж нужно до смерти золота захотеть, чтобы осмелиться в такую пору в лес идти. У ночи свои законы! — ответила Маркита.
— Верно, — согласился с нею старик.
— А остальные горы как называются? — продолжал расспрашивать офицер.
— Я же сказал, Добрая гора, Высокая, потом Гвездинец, Серебряная, под нею серебряная шахта, говорят, там когда-то добывали серебро, а вон те две горы у самых облаков, это Перси девы Марии.
