Герман Банг - У дороги
Когда фру Бай случалось остаться одной и играть в темноте, она всегда вспоминала о родном доме. Семья была большая, и детям никогда не приходилось скучать.
Она была самой младшей из братьев и сестер. При жизни отца она была еще так мала; что за обедом еле дотягивалась до своей тарелки.
Отец сидел на диване без пиджака, а дети, стоя вокруг стола, усердно налегали на еду.
– А ну, сорванцы, спину прямо! – покрикивал отец. Сам он сутуло нависал над тарелкой, опершись на стол длинными руками.
Мать ходила взад и вперед, приносила, уносила…
В кухне за длинным столом обедали отцовские подмастерья.
Они гоготали и бранились так, что было слышно через дверь, а потом вдруг затевали потасовку – казалось, еще минута, и они разнесут дом на куски.
– Что там еще? – кричал отец, стукнув по столу кулаком. В кухне воцарялась мертвая тишина – слышно было только, как кто-то потихоньку шарил под столом, разыскивая упавший во время драки кусок хлеба.
– Головорезы! – ворчал отец.
После обеда он дремал на диване. Просыпался он с боем часов.
– Ну, ладно, пофилософствовал, и будет, – говорил он и, выпив кофе, уходил в мастерскую.
После смерти отца все изменилось. Катинка поступила в институт вместе с дочерью консула Лассона и с бургомистровой Фанни.
Семья консула иногда приглашала ее в гости…
Братья и сестры разъехались кто куда. Она осталась одна с матерью.
Это были самые счастливые годы в жизни Катинки – в маленьком городке, где все ее знали и она знала всех. В полдень они с матерью усаживались в гостиной, каждая у своего окна, – мать далее приспособила у своего окна «зеркальце». Катинка вышивала «французской» гладью или читала.
Яркие лучи солнца просвечивали сквозь цветы на окнах и ложились на чисто вымытый пол…
Катинка читала много книг – она брала в библиотеке романы о людях из высшего света и еще стихи, которые переписывала в альбом…
– Тинка, – говорила мать. – Смотри, вон идет Ида Леви. Ой, на ней желтая шляпка…
Тинка поднимала глаза от рукоделья.
– У нее сегодня урок музыки, – говорила она.
Ида Леви проходила мимо, кивала им, и они кивали в ответ и знаками спрашивали у нее, собирается ли она на станцию к «девятичасовому».
– Как она выворачивает ноги, страх один, – говорила Тинка, провожая Иду Леви взглядом.
– Это у нее от матери, – отвечала мать Тинки.
Так проходили один за другим – управляющий имением, два лейтенанта, уполномоченный и доктор. Они кланялись, а женщины в окне кивали и о каждом говорили несколько слов.
Они знали про каждого, куда он идет и зачем.
Они знали каждое платье и каждый цветок на шляпке. И каждый день говорили одни и те же слова об одном и том же.
Вот мимо проходит Мина Хельмс.
– Смотри, Мина Хельмс, – говорит мать.
– Да. – Катинка провожает ее взглядом, щурясь от солнца.
– Ей надо бы сшить новое пальто, – говорит она.
– Бедняжка, откуда им взять денег? – Мать следит за Миной в зеркало… – Да, старое совсем уже обтрепалось. А может, его еще можно перелицевать. Правду говорит фру Нес – у фру Хельмс и денег нет и руки никудышные…
– Вот если бы у господина уполномоченного были серьезные намерения, – отзывалась Тинка.
В пять часов заходили подружки, и девушки отправлялись на прогулку. Они парочками прохаживались взад и вперед по улице, встречались, сбивались в кучки, смеялись, болтали и снова расходились в разные стороны…
А по вечерам, после чая, все шли на станцию к девятичасовому поезду; теперь девушек сопровождали матери, и прогулка проходила более чинно.
– Катинка, – говорила мать, оборачиваясь, – она шла впереди с фру Леви. – Посмотри, господин Бай… Стало быть, он нынче свободен от дежурства…
Господин Бай проходил мимо и кланялся. Катинка отвечала на поклон и краснела. Подруги вечно поддразнивали ее господином Баем…
– Наверное, идет играть в кегли, – говорила фру Леви. По воскресеньям они ходили в церковь слушать обедню.
Все были разодеты по-праздничному и пели так, что отдавалось под сводами, а в большие окна на хорах глядело солнце…
Сидеть в церкви рядом с Торой Берг было сущим наказанием.
Во время проповеди она то и дело шептала: «Гляди в оба, старушка», – и щипала Тинку за руку…
Тора Берг вообще была отчаянная сумасбродка.
По вечерам в Тинкино окно сыпались камешки и пыль.
И вся улица звенела от смеха и гомона.
– Это Тора возвращается с вечеринки, – говорила Тинка. – Она была у дочери бургомистра.
По дороге домой Тора неслась по улице как угорелая, а за ней целая ватага молодых людей. Весь город был свидетелем того, как Тора Берг возвращается с вечеринки.
Катинка любила Тору Берг больше всех подруг. Она восхищалась ею и, когда они бывали вместе, не сводила с нее глаз. Дома она повторяла по двадцать раз на дню:
– А Тора сказала…
По сути дела, она с ним была очень мало знакома. Но вечерами на прогулке или в павильоне на абонементных концертах – раз в две недели по понедельникам там играл военный оркестр – они разговаривали друг с другом. При встречах с ним Тинка вспыхивала до корней волос.
В павильоне она и познакомилась с Баем… В первый лее вечер он больше всего танцевал с ней.
И когда катались на коньках – он всегда приглашал ее кататься с ним в паре. Они летели по льду, как на крыльях, ей казалось, будто он несет ее на руках… Бывал он и у них в доме.
Все подруги ее поддразнивали, и, если затевали игру в чепуху, во мнения или в «задумай-кого-нибудъ», ей всегда намекали на Бая. И все смеялись.
И дома мать только и говорила что о нем.
Потом состоялась помолвка, и теперь куда бы она ни пошла – по воскресеньям в церковь, а зимой в театр, когда приезжали актеры, словом, повсюду – у нее бывал провожатый… Потом Бай получил место, и началось хлопотливое время: готовили приданое и прочее обзаведение… Подруги помогали Катинке метить белье и вообще делать все, что требует обычай…
Стояло лето, подружки стайкой сидели в беседке. Постукивала швейная машина, кто подрубал швы, кто закреплял узелки.
Подружки поддразнивали Тинку и смеялись, а потом вдруг вскакивали, выбегали в сад и носились по лужайке со смехом и шутками, словно табун жеребят…
Самой тихой среди них была Тинка.
Подружки перешептывались в укромных уголках, и в доме Леви, где вышивался коврик, на котором Тинка должна была стоять у алтаря, и репетировали псалмы, которые предстояло петь хором…
И вот настал день венчания – в разубранной церкви яблоку негде было упасть. Наверху у органа стояли все подружки. Тинка кивала, благодарила и плакала. Плакала в три ручья.
А потом они приехали сюда, в это тихое захолустье.
В первое время после замужества Тинка всегда была пугливо насторожена, точно каждую минуту ждала, что кто-то на нее накинется.
Многое оказалось для нее неожиданным, а Бай бывал иногда так груб – она страдала и покорялась и была напугана и растеряна…
К тому же она чувствовала себя в этих краях чужой и никого не знала – ни души…
Потом наступило время, когда она попривыкла и, привязчивая по натуре, даже стала робко льнуть к Баю.
Она приносила в контору мужа свое рукоделье и смотрела, как он сидит, склонившись над столом, и прядь курчавых волос спадает ему на лоб.
Она вставала, подходила, к нему и обвивала рукой его шею – ей хотелось тихонько постоять возле него, подольше побыть с ним рядом.
– Я же пишу, детка, – говорил Бай.
Она склонялась ближе к нему, он целовал ее в затылок.
– Дай нее мне писать, – говорил он и целовал ее еще раз.
– Ах ты, писака, – говорила она и отходила от него.
Текли годы. Катинка свыклась со своей жизнью – приходили и уходили поезда, местные жители уезжали и возвращались, они рассказывали новости и расспрашивали о новостях.
Супруги Бай встречались с соседями. Чаще всего за картами у Бая, мужчины поочередно собирались то одни, то с женами.
А тут еще собака, и голуби, и сад, да и вообще фру Бай была не из проворных. Она едва успевала управляться с домашними делами – ей не приходилось думать о том, как убить время. Она все делала медленно и копотливо; Бай прозвал ее «тихоходом».
Детей у них не было.
После смерти матери Катинка получила свою часть наследства наличными. Поскольку их было только двое, они жили в полном достатке и даже богато.
Бай любил хорошо поесть и часто привозил из Ольборга дорогие вина. Он немного раздобрел и обленился – большую часть работы выполнял за него помощник. «Лейтенанта» он разыгрывал теперь только за порогом дома.
В городе он прижил ребенка.
– Черт возьми, – объяснял он холостяку Кьеру. – Даром я, что ли, старый кавалерист… А девчонка была веселая, как воробушек…
Попав в беду, девчонка переехала в Ольборг. Ребенка отдали на воспитание в деревню.
Так проходило время.
Теперь Катинка уже не читала так много, как в юности. Ведь книги – это один только вымысел.
