Лев Толстой - Анна Каренина
спрашивая об этом так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас же понял
это и также покраснел.
- Не знаю, - сказала она. - Она не велела учиться, а велела идти гулять
с мисс Гуль к бабушке.
- Ну, иди, Танчурочка моя. Ах да, постой, - сказал он, все-таки
удерживая ее и гладя ее нежную ручку.
Он достал с камина. где вчера поставил, коробочку конфет и дал ей две,
выбрав ее любимые, шоколадную и помадную.
- Грише? - сказала девочка, указывая на шоколадную.
- Да, да. - И еще раз погладив ее плечико, он поцеловал ее в корни
волос, в шею и отпустил ее.
- Карета готова, - сказал Матвей. - Да просительница, - прибавил он.
- Давно тут? - спросил Степан Аркадьич.
- С полчасика.
- Сколько раз тебе приказано сейчас же докладывать !
- Надо же вам дать хоть кофею откушать, - сказал Матвей тем дружески
грубым тоном, на который нельзя было сердиться.
- Ну, проси же скорее, - сказал Облонский, морщась от досады.
Просительница, штабс-капитанша Калинина, просила о невозможном и
бестолковом; но Степан Аркадьич, по своему обыкновению, усадил ее,
внимательно, не перебивая, выслушал ее и дал ей подробный совет, к кому и
как обратиться, и даже бойко и складно своим крупным, растянутым, красивым и
четким почерком написал ей записочку к лицу, которое могло ей пособить.
Отпустив штабс-капитаншу. Степан Аркадьич взял шляпу и остановился,
припоминая, не забыл ли чего. Оказалось, что он ничего не забыл, кроме того,
что хотел забыть, - жену.
"Ах да!" Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое
выражение. "Пойти или не пойти?" - говорил он себе. И внутренний голос
говорил ему, что ходить не надобно, что, кроме фальши, тут ничего быть не
может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что
невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его
сделать стариком, не способным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло
выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.
"Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это так остаться", -
сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул
папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую
раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную и отворил
другую дверь, в спальню жены.
IV
Дарья Александровна, в кофточке и с пришпиленными на затылке косами уже
редких, когда-то густых и прекрасных волоса с осунувшимся, худым лицом и
большими, выдававшимися от худобы лица, испуганными глазами, стояла среди
разбросанных по комнате вещей пред открытою шифоньеркой, из которой она
выбирала что-то. Услыхав шаги мужа, она остановилась, глядя на дверь и
тщетно пытаясь придать своему лицу строгое и презрительное выражение. Она
чувствовала, что боится его и боится предстоящего свидания. Она только что
пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня:
отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, - и опять не
могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе,
что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь,
наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он
ей сделал. Она все еще говорила, что уедет от него, но чувствовала, что это
невозможно; это было невозможно потому, что она не могла отвыкнуть считать
его своим мужем и любить его. Кроме того, она чувствовала, что если здесь, в
своем доме, она едва успевала ухаживать за своими пятью детьми, то им будет
еще хуже там, куда она поедет со всеми ими. И то в эти три дня меньшой
заболел оттого, что его накормили дурным бульоном, а остальные были вчера
почти без обеда. Она чувствовала, что уехать невозможно; но, обманывая себя,
она все-таки отбирала вещи и притворялась, что уедет.
Увидав мужа, она опустила руку в ящик шифоньерки, будто отыскивая
что-то, и оглянулась на него, только когда он совсем вплоть подошел к ней.
Но лицо ее, которому она хотела придать строгое и решительное выражение,
выражало потерянность и страдание.
- Долли!- сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову в плечи и
хотел иметь жалкий и покорный вид, но он все-таки сиял свежестью и
здоровьем.
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и
здоровьем фигуру. "Да, он счастлив и доволен!- подумала она, - а я?!. И эта
доброта противная, за которую все так любят его и хвалят; я ненавижу эту его
доброту", - подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся на правой
стороне бледного, нервного лица.
- Что вам нужно? - сказала она быстрым, не своим, грудным голосом.
- Долли! - повторил он с дрожанием в голосе. - Анна приедет сегодня.
- Ну что же мне? Я не могу ее принять! - вскрикнула она.
- Но надо же, однако, Долли..
- Уйдите, уйдите, уйдите! - не глядя на него, вскрикнула она, как будто
крик этот был вызван физическою болью.
Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал о жене, мог надеяться,
что все образуется, по выражению Матвея, и мог спокойно читать газету и пить
кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо, услыхал этот
звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило дыхание, что-то
подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами.
- Боже мой, что я сделал! Долли! Ради бога! Ведь... - он не мог
продолжать, рыдание остановилось у него в горле.
Она захлопнула шифоньерку и взглянула на него.
- Долли, что я могу сказать?.. Одно: прости, прости... Вспомни, разве
девять лет жизни не могут искупить минуты, минуты...
Она опустила глаза и слушала, ожидая, что он скажет, как будто умоляя
его о том, чтобы он как-нибудь разуверил ее.
- Минуты... минуты увлеченья... - выговорил он и хотел продолжать, но
при этом слове, будто от физической боли, опять поджались ее губы и опять
запрыгал мускул щеки на правой стороне лица.
- Уйдите, уйдите отсюда! - закричала она еще пронзительнее, - и не
говорите мне про ваши увлечения, про ваши мерзости!
Она хотела уйти, но пошатнулась и взялась за спинку стула, чтоб
опереться. Лицо его расширилось, губы распухли, глаза налились слезами.
- Долли! - проговорил он, уже всхлипывая. - Ради бога, подумай о детях,
они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем
я могу, я все готов! Я виноват, нет слов сказать, как я виноват! Но, Долли,
прости!
Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание, и ему было невыразимо
жалко ее. Она несколько раз хотела начать говорить, но не могла. Он ждал.
- Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и знаю, что они
погибли теперь, - сказала она, видимо, одну из фраз, которые она за эти три
дня не раз говорила себе.
Она сказала ему "ты", и он с благодарностью взглянул на нее и тронулся,
чтобы взять ее руку, но она с отвращением отстранилась от него.
- Я помню про детей и поэтому все в мире сделала бы, чтобы спасти их;
но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что
оставлю с развратным отцом, - да, с развратным отцом... Ну, скажите, после
того... что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно?
Скажите же, разве это возможно? - повторяла она, возвышая голос. - После
того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой
своих детей...
- Но что ж делать? Что делать? - говорил он жалким голосом, сам не
зная, что он говорит, и все ниже и ниже опуская голову.
- Вы мне гадки, отвратительны!- закричала она, горячась все более и
более. - Ваши слезы - вода! Вы никогда не любили меня; в вас нет ни сердца,
ни благородства ! Вы мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой! - с болью и злобой
произнесла она это ужасное для себя слово чужой.
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и
удивила его. Он не понимал того, что его жалость к ней раздражала ее. Она
видела в нем к себе сожаленье, но не любовь. "Нет, она ненавидит меня. Она
не простит", - подумал он.
- Это ужасно! Ужасно!- проговорил он.
В это время в другой комнате, вероятно упавши, закричал ребенок; Дарья
Александровна прислушалась, и лицо ее вдруг смягчилось.
Она, видимо, опоминалась несколько секунд, как бы не зная, где она и
что ей делать, и, быстро вставши, тронулась к двери.
"Ведь любит же она моего ребенка, - подумал он, заметив изменение ее
лица при крике ребенка, - моего ребенка; как же она может ненавидеть меня?"
- Долли, еще одно слово, - проговорил он, идя за нею.
- Если вы пойдете за мной, я позову людей, детей! Пускай все знают, что
