Лев Толстой - Анна Каренина
отвернулся. Вас спрашивали. Я говорю: когда выйдут члены, тогда...
- Где он?
- Нешто вышел в сени, а то все тут ходил. Этот самый, - сказал сторож,
указывая на сильно сложенного широкоплечего человека с курчавою бородой,
который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх по стертым
ступенькам каменной лестницы. Один из сходивших вниз с портфелем худощавый
чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и
потом вопросительно взглянул на Облонского.
Степан Аркадьич стоял над лестницей. Добродушно сияющее лицо его из-за
шитого воротника мундира просияло еще более, когда он узнал вбегавшего.
- Так и есть! Левин, наконец! - проговорил он с дружескою, насмешливою
улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. - Как это ты не побрезгал
найти меня в этом вертепе? - сказал Степан Аркадьич, не довольствуясь
пожатием руки и целуя своего приятеля. - Давно ли?
- Я сейчас приехал, и очень хотелось тебя видеть, - отвечал Левин,
застенчиво и вместе с тем сердито и беспокойно оглядываясь вокруг.
- Ну, пойдем в кабинет, - сказал Степан Аркадьич, знавший самолюбивую и
озлобленную застенчивость своего приятеля; и, схватив его за руку, он повлек
его за собой, как будто проводя между опасностями.
Степан Аркадьич был на "ты" почти со всеми своими знакомыми: со
стариками шестидесяти лет, с мальчиками двадцати лет, с актерами, с
министрами, с купцами и с генерал-адъютантами, так что очень многие из
бывших с ним на "ты" находились на двух крайних пунктах общественной
лестницы и очень бы удивились, узнав, что имеют через Облонского что-нибудь
общее. Он был на "ты" со всеми, с кем пил шампанское, а пил он шампанское со
всеми, и поэтому, в присутствии своих подчиненных встречаясь с своими
постыдными "ты", как он называл шутя многих из своих приятелей, он, со
свойственным ему тактом, умел уменьшать неприятность этого впечатления для
подчиненных. Левин не был постыдный "ты", но Облонский с своим тактом
почувствовал, что Левин думает, что он пред подчиненными может не желать
выказать свою близость с ним, и потому поторопился увести его в кабинет.
Левин был почти одних лет с Облонским и с ним на "ты" не по одному
шампанскому. Левин был его товарищем и другом первой молодости. Они любили
друг друга, несмотря на различие характеров и вкусов, как любят друг друга
приятели, сошедшиеся в первой молодости. Но, несмотря на это, как часто
бывает между людьми, избравшими различные роды деятельности, каждый из них,
хотя, рассуждая, и оправдывал деятельность другого, в душе презирал ее.
Каждому казалось, что та жизнь, которую он сам ведет, есть одна настоящая
жизнь, а которую ведет приятель - есть только призрак. Облонский не мог
удержать легкой насмешливой улыбки при виде Левина. Уж который раз он видел
его приезжавшим в Москву из деревни, где он что-то делал, но что именно,
того Степан Аркадьич никогда не мог понять хорошенько, да и не
интересовался. Левин приезжал в Москву всегда взволнованный, торопливый,
немножко стесненный и раздраженный этою стесненностью и большею частью с
совершенно новым, неожиданным взглядом на вещи. Степан Аркадьич смеялся над
этим и любил это. Точно так же и Левин в душе презирал и городской образ
жизни своего приятеля и его службу, которую считал пустяками, и смеялся над
этим. Но разница была в том, что Облонский, делая, что все делают, смеялся
самоуверенно и добродушно, а Левин не самоуверенно и иногда сердито.
- Мы тебя давно ждали, - сказал Степан Аркадьич, войдя в кабинет и
выпустив руку Левина, как бы этим показывая, что тут опасности кончились. -
Очень, очень рад тебя видеть, - продолжал он. - Ну, что ты? Как? Когда
приехал?
Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему лица двух товарищей
Облонского и в особенности на руку элегантного Гриневича, с такими белыми
длинными пальцами, с такими длинными желтыми, загибавшимися в конце ногтями
и такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо,
поглощали все его внимание и не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас
заметил это и улыбнулся.
- Ах да, позвольте вас познакомить, - сказал он. - Мои товарищи: Филипп
Иваныч Никитин, Михаил Станиславич Гриневич, - и обратившись к Левину: -
земский деятель, новый земский человек, гимнаст, поднимающий одною рукой
пять пудов, скотовод и охотник и мой друг, Константин Дмитрич Левин, брат
Сергея Иваныча Кознышева.
- Очень приятно, - сказал старичок.
- Имею честь знать вашего брата, Сергея Иваныча, - сказал Гриневич,
подавая свою тонкую руку с длинными ногтями.
Левин нахмурился, холодно пожал руку и тотчас же обратился к
Облонскому. Хотя он имел большое уважение к своему, известному всей России,
одноутробному брату писателю, однако он терпеть не мог, когда к нему
обращались не как к Константину Левину, а как к брату знаменитого Кознышева.
- Нет, я уже не земский деятель. Я со всеми разбранился и не езжу
больше на собрания, - сказал он, обращаясь к Облонскому.
- Скоро же! - с улыбкой сказал Облонский. - Но как? отчего?
- Длинная история. Я расскажу когда-нибудь, - сказал Левин, но сейчас
же стал рассказывать. - Ну, коротко сказать, я убедился, что никакой земской
деятельности нет и быть не может, - заговорил он, как будто кто-то сейчас
обидел его, - с одной стороны, игрушка, играют в парламент, а я ни
достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с
другой (он заикнулся) стороны, это - средство для уездной coterie наживать
деньжонки.. Прежде были опеки, суды, а теперь земство, не в виде взяток, а в
виде незаслуженного жалованья, - говорил он так горячо, как будто кто-нибудь
из присутствовавших оспаривал его мнение.
- Эге! Да ты, я вижу, опять в новой фазе, в консервативной, - сказал
Степан Аркадьич. - Но, впрочем, после об этом.
- Да, после. Но мне нужно было тебя видеть, - сказал Левин, с
ненавистью вглядываясь в руку Гриневича.
Степан Аркадьич чуть заметно улыбнулся.
- Как же ты говорил, что никогда больше не наденешь европейского
платья? - сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного,
платье. - Так! я вижу: новая фаза.
Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют взрослые люди, - слегка,
сами того не замечая, но так, как краснеют мальчики, - чувствуя, что они
смешны своей застенчивостью, и вследствие того стыдясь и краснея еще больше,
почти до слез. И так странно было видеть это умное, мужественное лицо в
таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
- Да, где ж увидимся? Ведь мне очень, очень нужно поговорить с тобою, -
сказал Левин.
Облонский как будто задумался:
- Вот что: поедем к Гурину завтракать и там поговорим. До трех я
свободен.
- Нет, - подумав, отвечал Левин, - мне еще надо съездить.
- Ну, хорошо, так обедать вместе,
- Обедать? Да мне ведь ничего особенного, только два слова сказать,
спросить, а после потолкуем.
- Так сейчас и скажи два слова, а беседовать за обедом.
- Два слова вот какие, - сказал Левин, - впрочем, ничего особенного.
Лицо его вдруг приняло злое выражение, происходившее от усилия
преодолеть свою застенчивость.
- Что Щербацкие делают? Все по-старому? - сказал он.
Степан Аркадьич, знавший уже давно, что Левин был влюблен в его
свояченицу Кити, чуть заметно улыбнулся, и глаза его весело заблестели.
- Ты сказал, два слова, а я в двух словах ответить не могу, потому
что... Извини на минутку...
Вошел секретарь, с фамильярною почтительностью и некоторым, общим всем
секретарям, скромным сознанием своего превосходства пред начальником в
знании дел, подошел с бумагами к Облонскому и стал, под видом вопроса,
объяснять какое-то затруднение. Степан Аркадьич, не дослушав, положил
ласково свою руку на рукав секретаря.
- Нет, вы уж так сделайте, как я говорил, - сказал он, улыбкой смягчая
замечание, и, кратко объяснив, как он понимает дело, отодвинул бумаги и
сказал: - Так и сделайте. Пожалуйста, так, Захар Никитич.
Сконфуженный секретарь удалился. Левин, во время совещания с секретарем
совершенно оправившись от своего смущения, стоял, облокотившись обеими
руками на стул, и на лице его было насмешливое внимание.
- Не понимаю, не понимаю, - сказал он.
- Чего ты не понимаешь? - так же весело улыбаясь и доставая папироску,
сказал Облонский. Он ждал от Левина какой-нибудь странной выходки.
