Николай Лейкин - В царстве глины и огня
— Гробъ… могила!.. стукнулъ себя въ грудь Леонтій и спросилъ:- Такъ когда-же, Матрешенька?
Матрешка сообразила и дала отвѣтъ:
— Завтра утречкомъ я пойду съ ней за грибами въ Вавиловскій лѣсъ. Приходи туда. А на задахъ около завода тебѣ съ ней встрѣтиться будетъ не ладно. Мало-ли тамъ всякаго заводскаго народа шляется. Теперь ужъ всѣ знаютъ, что обжигало ее обзаконить хочетъ. Увидятъ — и разскажутъ ему.
— Такъ какъ-же я васъ въ лѣсу-то встрѣчу? Вѣдь лѣсъ-отъ великъ.
— А я буду пѣсни пѣть и голосъ о себѣ подавать, а ты захвати гармонію и нѣтъ-нѣтъ, да и поиграй на гармоніи. Найдешь насъ, сыщемся. Поищи, какъ хлѣба ищутъ, — и найдешь.
На заводъ они пришли уже поздно и были изрядно пьяны. Матрешка шла обнявшись съ Мухоморомъ и голосила пѣсню; Леонтій подыгрывалъ на гармоніи. Когда Матрешка вошла въ казарму, тамъ уже всѣ спали. Спала и Дунька. Матрешкина койка приходилась рядомъ съ Дунькиной. Добравшись до своей койки, Матрешка залѣзла на нее, растянулась и стала было будить Дуньку, чтобы начать съ ней разговоръ о Леонтіи, но какъ ни расталкивала она Дуньку, Дунька только мычала и отмахивалась, а просыпаться не просыпалась. Матрешка не добилась толку и заснула.
Утромъ въ воскресенье въ казармѣ зашумѣли ранѣе обыкновеннаго. Рабочіе, получившіе съ вечера разсчетъ и сбиравшіеся уѣзжать съ завода, проснулись совсѣмъ спозаранку и потащили изъ казармы мѣшки и свой скарбъ. Сдѣлалось шумно, раздавались крики, ругань и остальнымъ рабочимъ спать было тоже невозможно. Проснулись и встали и Дунька съ Матрешкой.
— Ужасти, дѣвушка, какъ сегодня у меня башка трещитъ, жаловалась Матрешка Дунькѣ. — Вчера Леонтій повелъ Мухомора и меня угощать на прощанье, и просто уйму пива въ трактирѣ выпили. Я ужъ такъ жалѣла, такъ жалѣла, что тебя съ нами не было.
— Да ты въ умѣ? Пойду я теперь въ трактиръ съ Леонтіемъ! Отъ человѣка только что откупилась и вдругъ угощаться съ нимъ пойду! отвѣчала Дунька.
— Откупилась оттого, чтобы онъ оставилъ тебя и уѣхалъ. Онъ и уѣзжаетъ, завтра уѣзжаетъ, а проститься-то съ нимъ все-таки слѣдуетъ. Въ трактирѣ-то и простилась-бы. Вѣдь не врагъ онъ тебѣ былъ, а другъ милый, такъ надо расходиться честь-честью, дѣлала подходъ Матрешка — Онъ вонъ вчера только о тебѣ и разговаривалъ въ трактирѣ. «Ни въ жизнь-бы, говоритъ, я ее не оставилъ». Тебя, то-есть. «Я, говоритъ, и самъ-бы ее обзаконилъ, да невозможно мнѣ ее къ себѣ въ деревню везти, потому, говоритъ, старики мои поѣдомъ ее съѣдятъ, потому что она чужая, а не изъ нашей деревни». Говоритъ, а у самого слезы.
— Ну, что онъ вретъ. Кабы любилъ и жалѣлъ до слезъ, то могъ-бы, женившись на мнѣ, и не везти меня въ деревню. Поѣхали бы въ Питеръ да и пробились-бы тамъ зиму на поденной работѣ, а на весну опять сюда на заводъ. Вретъ онъ, сказала Дунька.
— Ей-ей, плакалъ. Такъ вотъ слезы и лились.
— Съ пьяныхъ глазъ.
— Что у трезваго на умѣ, то у пьянаго на языкѣ, такъ и слезы. Трезвый-то постыдился-бы, не заплакалъ, а тутъ такъ и заливался. И что, говоритъ, мнѣ горько, такъ это то, что я долженъ уѣхать, не попрощавшись съ ней… и сочтеть она, говоритъ, меня за свинью безчувственную.
Дуныка вспыхнула и отвѣчала:
— Да и сочла уже.
— А вотъ на повѣрку-то онъ выходитъ не свинья, а самый чувствительный человѣкъ. «Пуще, говоритъ, всего у меня сердце болитъ, что этотъ обжигало черезъ свой нравъ вѣкъ ея загубитъ». Это твой, то есть. Вотъ что онъ говоритъ. Нѣтъ, онъ страсть какъ о тебѣ убивается. Мнѣ что Леонтій? Мнѣ онъ ни кумъ, ни братъ, ни сватъ; тебѣ онъ ближе, потому цѣлое лѣто душа въ душу вы жили и миловались, а я все-таки скажу: очень чувствительный человѣкъ и большая у него скоропалительность къ тебѣ.
— Было да прошло, отвѣчала отрывисто Дунька.
— Ну, не скажи, лукаво улыбнулась Матрешка. — Кабы все прошло, то не улещивалъ-бы онъ меня всякими словами улещливыми, не умолялъ-бы всѣми святыми, чтобы уговорила тебя выдти къ нему въ лѣсъ проститься. «Я, говоритъ только-бы ей поклонился земно, сказалъ-бы, чтобы она не поминала меня лихомъ, — съ меня и довольно. Тогда-бы я и уѣхалъ съ чистымъ сердцемъ».
— Многаго хочетъ.
— Я все-таки обѣщала замолвить тебѣ о немъ словечко — и вотъ говорю, продолжала Матрешка.
— Напрасно трудишься.
— Мое дѣло сторона, но вѣдь человѣка-то жалко. Ты подумай хорошенько — ну, чего такого онъ тебѣ дурнаго сдѣлалъ? Цѣлое лѣто душа въ душу съ тоббой жилъ, по пятамъ у тебя ходилъ, а ты и попрощаться съ нимъ не хочешь. Глѣба Кирилыча боишься? Такъ вѣдь можно всегда такъ устроить, что онъ даже и не догадается. Наша сестра на этотъ счетъ хитра. Подумай.
Дунька молчала и потупилась.
— «Свиньи, говоритъ, даже такъ не расходятся., какъ мы расходимся», не унималась Матрешка. «Свиньи — и тѣ на прощанье лизнутъ другъ друга, а вѣдь мы, говоритъ, люди». Мой совѣтъ попрощаться тебѣ съ нимъ честь-честью. Ну, подумай — кто узнаетъ, ежели я буду молчокъ? Никто не узнаетъ. Потѣшь стараго-то дружка.
Дунька все еще молчала и перебирала на себѣ кончикъ платка. Матрешка помедлила и спросила:
— Обрадовать Леонтія-то, что-ли? Сказать ему, что придешь къ нему проститься?
— Ахъ, что ты мнѣ говоришь, что ты мнѣ говоришь, Матрешка! воскликнула Дунька, смущаясь, улыбнулась и закрыла руками глаза.
— Да ровно ничего. Ну, что такое значитъ проститься съ старымъ воздахторомъ? Ровно ничего. А ужъ какъ онъ просилъ-то! Простишься что-ли?
— Дай подумать. Не могу я такъ.
Дунька волновалась.
— Да чего тутъ думать-то! Рѣшай, да и дѣлу конецъ. Ты все про Глѣба, про обжигалу думаешь. Не узнаетъ твой Глѣбъ. Пойдемъ-ка сегодня утромъ, напившись чаю, за грибами въ Вавиловскій лѣсъ, и Леонтій туда придетъ. Мы такъ съ нимъ вчера и уговорились. Пойдемъ за грибами-то?
— Охъ, Матрешка, Матрешка! вздохнула Дунька.
— Да рѣшай ужъ… Чего тутъ!.. Онъ пойдетъ въ лѣсъ самъ по себѣ, мы тоже пойдемъ сами по себѣ… Ну, встрѣтились… Эка важность! Въ лѣсу съ кѣмъ угодно можно встрѣтиться. Всякій народъ по лѣсу шляется. Кто ему запретитъ по лѣсу ходить?.. А встрѣтишься, да потомъ не захочешь съ нимъ прощаться, такъ вѣдь можешь и не прощаться, даже и не разговаривать… Передумала, да и все тутъ… Пойдемъ въ лѣсъ за грибами-то.
Дунька зардѣлась, закрылась рукавомъ, отвернулась отъ Матрешки и прошептала:
— Ну, пойдемъ.
Напившись на крылечкѣ чаю, Дунька и Матрешка одѣлись по праздничному, захватили кузовки и отправились въ лѣсъ.
XXXIV
А Глѣбъ Кириловичъ все ускорялъ и ускорялъ свои шаги, идя по лѣсу. Время отъ времени онъ даже бѣжалъ, бѣжалъ безъ всякаго направленія, сворачивая то вправо, то влѣво, весь запыхавшіяся, весь въ поту. Онъ искалъ Дуньку съ Матрешкой, искалъ Леонтія, но ихъ не было и слѣда. Наконецъ онъ опомнился, разсудилъ, что поспѣшностью ничего не возьмешь, пошелъ тише и сталъ прислушиваться — не подастъ-ли кто изъ нихъ голосъ. Нѣсколько разъ ему казалось, что онъ слышитъ звуки гармоніи. Онъ вздрагивалъ, останавливался, прятался за дерево или кустъ, присѣдалъ, даже ложился на землю, но звуки исчезали. Онъ вставалъ и брелъ далѣе. Солнце уже стояло довольно высоко. Онъ. взглянулъ на свои карманные часы. Былъ десятый часъ утра. Вышелъ онъ въ восемь часовъ, стало быть, пробродилъ два часа.
«Гдѣ-же онѣ? Гдѣ? Гдѣ-же Дуня и Матреша? Неужто бабы надули меня, что Дуня и Матреша пошли за грибами»! вопіялъ онъ мысленно «Да и Леонтія-то не видать и не слыхать. Вѣдь мальчишки сказали, что онъ съ гармоніей по лѣсу бродитъ. Вѣдь ежели онъ захватилъ съ собой гармонію, то затѣмъ, чтобы играть. Отчего-же гармоніи не слышно? Гармонія можетъ быть слышна издалека. Неужто наши мальчишки подсмѣялись надо мной»?
Вскорѣ, однако, Глѣбъ Кириловичъ услышалъ говоръ. Говоръ раздавался изъ маленькаго овражка. Глѣбъ Кириловичъ притаилъ дыханіе и тихонько, еле переступая, подкрался къ оврагу. На этотъ разъ онъ не обманулся. Можно уже было различить женскіе голоса. Глѣбъ Кириловичъ узналъ даже голосъ Дуньки; заговорилъ и мужской голосъ.
«Они, они. Она и онъ»… какъ электрическая искра, мелькнула мысль въ головѣ Глѣба Кириловича. Онъ весь какъ-то съежился, наклонился, опустился на колѣни и поползъ по направленію голосовъ. Вотъ онъ и у обрыва овражка. Здѣсь онъ явственно различилъ и голосъ Матрешки. Слышно было, что разговаривали трое, но фигуръ было не видать, — мѣшала кудрявая березка, росшая на скатѣ въ овражкѣ, мѣшали кусты лозняка. Онъ поползъ по краю обрыва въ сторону, огибая березку и кусты лозняка и отыскивая лучшее мѣсто для наблюденія. Такое мѣсто нашлось. Проползя съ десятокъ саженъ, онъ, какъ на ладони, увидалъ Дуньку, Матрешку и Леонтія. Дунька сидѣла на кочкѣ, обхвативъ свои колѣни руками. Она была въ своемъ свѣтло-синемъ платьѣ и съ красной ленточкой на головѣ. Матрешка помѣщалась около, стоя, общипывая вѣтку красной рябины, и пихала себѣ ягоды въ ротъ. Кузовки съ грибами были около. Шагахъ въ пятнадцати отъ Дуньки и Матрешки, прислонясь къ деревцу, стоялъ Леонтій. Онъ былъ въ красной кумачевой рубахѣ и жилеткѣ. Глѣбъ Кириловичъ напрягъ весь свой слухъ и не поднимался съ земли. Дунька и Леонтій говорили тихо и всего разговора ихъ слышно не было. Доносились только отдѣльныя слова. Матрешка-же наоборотъ кричала и каждая ея фраза была слышна отъ слова до слова. Дунька не глядѣла на Леонтія, а сидѣла, вперивъ взоръ себѣ въ колѣни. Леонтій-же, держа подъ мышкой гармонію, не сводилъ глазъ съ Дуньки.
