Николай Лейкин - В царстве глины и огня
— Нѣтъ, я желаю знать, въ Спасовъ день приходилъ-ли, именно въ Спасовъ, подчеркнулъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Приходилъ, приходилъ.
— Позвалъ ее въ трактиръ и она съ нимъ ушла?
Ульяна подумала и отвѣчала:
— Дѣйствительно, вѣдь ушла.
— Ну, не змѣя-ли она подколодная! воскликнулъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Но, милый человѣкъ, вѣдь она и все время съ нимъ, бывало, уходила. Какъ тотъ придетъ, стукнетъ въ окно — она сейчасъ… Ты вѣдь и самъ знаешь, что она съ нимъ раньше путалась. Ты ужъ забудь, прости… Это дѣло такое… Самъ долженъ знать, какую облюбовалъ.
— Что раньше было, Ульяна Герасимовна, про то я не говорю: то было, прошло да и быльемъ поросло, а вѣдь это оказывается въ день Перваго Спаса? въ Спасовъ день, послѣ того, когда я уже къ ней посватался и она обѣщалась мнѣ прикончить съ Леонтьемъ, наплевать на него, мерзавца. Правда! Правда! Стало быть, это правда! прошепталъ Глѣбъ Кириловичъ, скрипнувъ зубами, и схватился за голову.
Ульяна его утѣшала:
— Ты, Глѣбъ Кирилычъ, успокойся, не сердись на Дуньку. Разумѣется, она глупа и неосторожна, но все таки теперь ей надо чести приписать — теперь она давно ужъ съ нимъ никакихъ разговоровъ не ведетъ и даже боится его. Тутъ какъ-то Леонтій присталъ къ ней, такъ она закричала такимъ благимъ матомъ, что мы такъ изъ воротъ и повыскакали къ ней. На берегу это было. Леонтіи былъ пьяный, повстрѣчался съ ней и сталъ тащить ее въ трактиръ.
Глѣбъ Кириловичъ не унимался.
— Оставь, Ульяна Герасимовна! Не разсказывай! Съ меня довольно и того, что она въ день Перваго Спаса съ нимъ въ трактирѣ путалась. Вѣдь это, это… шепталъ Глѣбъ Кириловичъ и не находилъ словъ, чтобы докончить. — Выпьемъ, Ульянушка! Выпьемъ съ горя! Хочу пьянымъ напиться. Пьяному лучше жить, у него совѣсть короче!.. воскликнулъ онъ, ударяя Ульяну по плечу. — Сейчасъ я пошлю за виномъ.
— Да что ты! Полно… Брось… Вишь, что выдумалъ… Оставь… отговаривала его Ульяна.
— Не могу я иначе…
— Пренебреги. Вѣдь ты зналъ, какую берешь. А вотъ уйдетъ Леонтій въ деревню, и уже тогда ничего этого не будетъ. Тогда ты и безпокоиться перестанешь.
— Не перестану, Ульянушка! Не могу я… Силъ моихъ нѣтъ. Иванъ! Сходи сейчасъ за виномъ!.. крикнулъ онъ подручному, вынимая изъ кармана рублевку. — Принеси бутылку водки, колбасы и пару пива. Мнѣ гостью угостить надо.
Явились водка и пиво. Ульяна пила съ Глѣбомъ Кириловичемъ и всѣми силами старалась его успокоить, но онъ не успокаивался.
Ульяна ушла съ камеръ уже часу въ одиннадцатомъ вечера. Непривычный къ вину, Глѣбъ Кириловичъ былъ уже совсѣмъ пьянъ. Прощаясь съ Ульяной, онъ ударялъ себя въ грудь и шепталъ:
— Мнѣ довольно… Теперь мнѣ совсѣмъ довольно! Теперь я все узналъ.
По уходѣ Ульяны, его совсѣмъ развезло. Онъ сѣлъ на обрубокъ дерева, потомъ свалился съ него и заснулъ на пескѣ, насыпанномъ на камерахъ. Подручный, знавшій Глѣба Кириловича за непьющаго человѣка, просто диву дался, видя его въ такомъ видѣ.
Глѣбъ Кириловичъ проснулся уже подъ утро. Всходило солнце и сквозь щели шатра причудливо играло на пескѣ на камерахъ. Онъ быстро вскочилъ на ноги, но его такъ и шатнуло въ сторону. Голова его была тяжела и страшно болѣла.
XXXI
А по уходѣ Глѣба Кириловича въ субботу вечеромъ отъ конторы, гдѣ онъ вручилъ Леонтію девять рублей съ полтиной, вотъ что происходило.
Пославъ въ догонку уходившему Глѣбу Кириловичу нѣсколько насмѣшекъ, сопровождаемыхъ громкимъ хохотомъ, поддерживаемымъ Мухоморомъ и Матрешкой, Леонтій сказалъ имъ:
— Только ужъ то, что нельзя мнѣ жениться на Дунькѣ и съ собой ее взять, потому старики мои поѣдомъ съѣдятъ ее въ деревнѣ, зачѣмъ не нашу деревенскую, а съ воли взялъ, а то ни за какіе пряники и коврижки не уступилъ-бы я ее обжигалѣ. Дѣвка первый сортъ.
— Да не съѣли-бы. Она сама зубаста, отвѣчала Матрешка.
— Зубаста, да не на моихъ стариковъ. Супротивъ тѣхъ не выстоитъ, коли жрать начнутъ. Вѣдь ни днемъ, ни ночью покою не дадутъ, ни въ будни, ни въ праздникъ. Да старики-то стариками, а еще братъ женатый напустится, да невѣстка. Братъ-то жену и изъ своихъ деревенскихъ взялъ, да только приданаго было мало, такъ тоже, охъ, какъ жрали! А Дунька — чужая, да и совсѣмъ безъ приданаго. Ну, да ужъ на нѣтъ и суда нѣтъ. Пущай беретъ ее обжигало.
— Не ужиться ей съ нимъ, замѣтила Матрешка. — Она вертушка да хохотушка, а онъ серьезнаго изъ себя доказываетъ и все хочетъ на степенный манеръ. Сбѣжитъ она отъ него.
— Да какъ сбѣжать-тo, милая, ежели мужъ паспорта не дастъ, сказалъ Мухоморъ.
— Ну, будутъ жить, какъ кошка съ собакой.
— А это другой фасонъ. Да ничего, утрамбуется. Онъ ее вареньемъ да пряниками закормитъ.
— Не больно-то она любитъ варенья. Ей горькаго до слезъ подавай. Вотъ на пиво, такъ ой-ой какъ пронзительна! Ядъ сущій. А обжигало самъ непьющій и ее соблюдать хочетъ, разсуждалъ Леонтій, но Мухоморъ сейчасъ-же его перебилъ:
— Однако ты подругу-то продалъ, такъ угощеніе съ тебя. Веди меня и Матрешку въ трактиръ.
— Да, да… Вѣдь полтину на пивѣ проугощать хотѣлъ, поддакнула Матрешка.
— Сдѣлайте одолженіе. За этимъ не постоимъ, отвѣчалъ Леонтій и повелъ Мухомора и Матрешку на деревню въ трактиръ.
Трактиръ былъ грязный, съ ободранными стѣнами, съ засиженными мухами растрескавшимися стеклами въ полусгнившихъ рамахъ. Стеклянная входная дверь не имѣла двухъ стеколъ въ переплетѣ и вмѣсто нихъ была вставлена синяя сахарная бумага. Трактиръ находился при постояломъ дворѣ и въ немъ продавали водку распивочно и на выносъ. Въ глубинѣ противъ входа стояла стойка, а за ней помѣщался буфетчикъ въ красной кумачевой рубахѣ и жилеткѣ съ бронзовыми пуговками. Тутъ-же, около него, топтался подручный мальчишка въ передникѣ. Нѣсколько пьяныхъ рабочихъ стояли передъ стойкой и требовали себѣ «стаканчики». За столикомъ помѣщалась совсѣмъ уже пьяная Варвара и доканчивала «сороковку». Было душно, накурено махоркой. Изъ другой комнаты доносилась пьяная пѣсня и звуки гармоніи.
— Антипычу! кивнулъ Леонтій буфетчику, вводя Матрешку и Мухомора въ трактиръ. — Разсчетъ получилъ и въ деревню, братъ, ѣду.
— Доброе дѣло. Чѣмъ потчиваться будешь? спросилъ буфетчикъ.
— Да давай двѣ пары пива покуда, а тамъ видно будетъ.
Компанія усѣлась за столикомъ. Къ Леонтію подскочилъ оборванный мужикъ безъ шапки и въ такой рубахѣ, что въ дырья ея сквозило тѣло. Онъ былъ босой и держалъ въ рукахъ старые валеные сапоги.
— Купи, братанъ, валенки. Смерть похмелиться хочется, а денегъ нѣтъ. Купи, тебѣ въ деревнѣ топтать ихъ будетъ отлично, бормоталъ онъ, суя Леонтію валеные сапоги.
— Ну, тя въ болото! отмахнулся Леонтій.?
— Да вѣдь дешево отдамъ. Дай на три стаканчика и володѣй добромъ.
— Толкнись къ Антипычу. Чего ты ко мнѣ-то лѣзешь?
— Да не беретъ. «Не имѣю, говоритъ, собственной правы».
— Ну, ужъ значитъ, хороши-же и валенки, коли не беретъ.
— Боится, видно… Недавно тутъ была у него исторія. Краденое принялъ, шепнулъ мужикъ.
— Ну, вотъ… Толкуй… Краденыхъ отца съ матерью приметъ, ежели стоющіе. Нестоющіе валенки твои — вотъ и не принимаетъ.
Оборванный мужикъ уныло крякнулъ и отошелъ отъ Леонтія.
На столѣ у Леонтія явилось пиво. За пивомъ Леонтій расчувствовался и опять началъ о Дунькѣ.
— Дѣвка-то ужъ очень хороша. Она съ душкомъ: чуть что не по ней — сейчасъ шаршавится, но за то работящая. И, Боже мой, какая работящая! Золото, а не дѣвка.
— А вотъ погляди, за обжигалу выдетъ — и руки сложитъ, замѣтилъ Мухоморъ.
— Изъ себя серьезенъ. За такого серьезнаго одра выдти, такъ надо-же за это покуражиться. И неужто, Матрешенька, она со мной не попрощается честь-честью? обратился Леонтій къ Матрешкѣ. — Вѣдь ужъ кажется…
— И думать не смѣй!
— А вы уговорите. Вѣдь тоже лѣто-то душа въ душу мы съ ней прожили. А путанья-то что было! Страхъ… Расходимся честь-честью, такъ чего ей! Вѣдь не скоты безчувственные. Вотъ кабы я ей какую-нибудь встряску задалъ, а то я, окромя учтивости, ничего…
— А на берегу-то встрѣтился, да пьяный ее силкомъ въ трактиръ тащилъ? Нѣшто не помнишь? Тогда мы насилу ее отъ тебя оттащили.
— И все-таки безъ всякаго безобразія.
— Врешь. По затылку хватилъ.
— Ужъ и по затылку! Развѣ только задѣлъ малость… Не таковская она дѣвка, чтобы ее по затылку. Она сама сдачи дастъ.
— Прямо по затылку. Вѣдь я тутъ-же была.
— Ну, это я любя. Вы все-таки, Матрешенька., попросите ее, чтобъ она по настоящему со мной простилась.
— Да ты никакъ съума спятилъ! Обжигало ей приданое сдѣлалъ, всю до капли одѣлъ, а она пойдетъ къ своему старому душенькѣ прощаться! Она боится тебя даже. Просила меня работать съ ней вмѣстѣ, чтобъ не быть одной.
— Да что я звѣрь лютый, что-ли, чтобъ меня бояться!..
— Не звѣрь, а нахальникъ, а она себя теперь для обжигалы соблюдаетъ. Храни Богъ, обжигало узнаетъ.
