Эрнест Хемингуэй - Иметь и не иметь
– Говорите, Гарри, – сказал командир. – Расскажите нам, кто это сделал? Как это все случилось?
– Человек, – сказал Гарри, пытаясь что-то объяснить, глядя прямо на него своими узкими глазами.
– Четыре человека, – сказал командир, желая помочь ему. Он снова смочил ему губы, выжимая полотенце, так что несколько капель попало в рот.
– Человек, – поправил Гарри; потом остановился.
– Ну, хорошо. Человек, – сказал командир.
– Человек, – сказал Гарри снова, очень медленно, без всякого выражения, с трудом шевеля пересохшими губами. – Как все идет теперь как все стало теперь что бы ни было нет.
Командир посмотрел на помощника и покачал головой.
– Кто это сделал, Гарри? – спросил помощник. Гарри посмотрел на него.
– Не надо себя морочить, – сказал он. Командир и помощник оба наклонились над ним. Вот сейчас он скажет. – Все равно что на машине переваливать через горы. По дороге там, на Кубе. По всякой дороге. Везде. Так и тут. Как все идет теперь. Как все стало теперь. Ненадолго да конечно. Может быть. Если повезет. Человек. – Он остановился. Командир опять покачал головой, глядя на помощника; Гарри Морган посмотрел на него без всякого выражения. Командир снова смочил Гарри губы. На полотенце остался кровавый след.
– Человек, – сказал Гарри Морган, глядя на них обоих. – Человек один не может. Нельзя теперь, чтобы человек один. – Он остановился. – Все равно человек один не может ни черта.
Он закрыл глаза. Потребовалось немало времени, чтобы он выговорил это, и потребовалась вся его жизнь, чтобы он понял это.
Он лежал неподвижно, глаза его снова открылись.
– Пойдем, – сказал командир помощнику. – Вам правда ничего не нужно, Гарри?
Гарри Морган посмотрел на него, но не ответил. Он ведь сказал им, но они не услышали.
– Мы еще зайдем, – сказал командир. – Лежите спокойно.
Гарри Морган смотрел им вслед, когда они выходили из каюты.
В штурвальной рубке, глядя, как небо темнеет и от маяка Сомбреро ложится на воду светлая дорожка, помощник сказал:
– Страх берет, когда он вот так начинает бредить.
– Жалко парня, – сказал командир. – Ну, теперь мы уже скоро будем на месте. В первом часу мы его доставим. Если только не придется убавить ход из-за лодки.
– Вы думаете, он выживет?
– Нет, – сказал командир. – Хотя – кто знает.
Глава двадцать четвертая
Большая толпа собралась на темной улице за железными воротами, преграждавшими доступ в бухту, где прежде была база подводного флота, а теперь гавань для морских яхт. Сторож-кубинец получил распоряжение никого не пропускать, и толпа напирала на ограду, чтобы сквозь железный переплет заглянуть в темное пространство, освещенное огнями яхт, стоявших у причалов. Толпа была спокойна – насколько может быть спокойна толпа в Ки-Уэст. Яхтсмены, работая плечами и локтями, протолкались к воротам и хотели пройти.
– Эй! Входить не разрешается, – сказал сторож.
– Что еще за новости? Мы с яхты.
– Никому не разрешается, – сказал сторож. – Отойдите от ворот.
– Не валяйте дурака, – сказал один из молодых людей и, оттолкнув его, пошел к пристани.
Толпа осталась за воротами, и маленький сторож смущенно и беспокойно прятал от нее свою фуражку, длинные усы и попранный авторитет, жалея о том, что у него нет ключа, чтобы запереть ворота; а яхтсмены, бодро шагая к пристани, увидели впереди и потом миновали группу людей, ожидавших у причала береговой охраны. Они не обратили на нее внимания и, минуя причалы, где стояли другие яхты, вышли на причал номер пять, дошли до трапа и при свете прожектора поднялись с грубо сколоченных досок причала на тиковую палубу «Новой Экзумы».
В кают-компании они уселись в глубокие кожаные кресла, у длинного стола с газетами и журналами, и один из них позвонил стюарду.
– Шотландского виски с содовой, – сказал он. – А тебе, Генри?
– Тоже, – сказал Генри Карпентер.
– Зачем поставили этого остолопа у ворот?
– Понятия не имею, – сказал Генри Карпентер. Стюард в белой куртке принес два стакана.
– Поставьте пластинки, которые я вынул после обеда, – сказал Уоллэйс Джонстон, владелец яхты.
– Простите, сэр, я, кажется, их убрал, – сказал стюард.
– А, черт бы вас побрал, – сказал Уоллэйс Джонстон. – Ну, тогда поставьте Баха из нового альбома.
– Слушаю, сэр, – сказал стюард. Он подошел к шкафчику с пластинками, вынул один альбом и направился с ним к патефону. Раздались звуки «Сарабанды».
– Ты сегодня видел Томми Брэдли? – спросил Генри Карпентер. – Я его видел вечером на аэродроме.
– Я его терпеть не могу, – сказал Уоллэйс. – Как и эту потаскуху, его жену.
– Мне Helene нравится, – сказал Генри Карпентер. – Она умеет наслаждаться жизнью.
– Ты это испытал на себе?
– Конечно. И остался очень доволен.
– Ни за какие деньги я бы не стал с ней связываться, – сказал Уоллэйс Джонстон. – И зачем она вообще здесь живет?
– У них здесь прекрасная вилла.
– Очень славная эта гавань, уютная, чистенькая, – сказал Уоллэйс Джонстон. – А правда, что Томми Брэдли – импотент?
– Не думаю. Про кого это не говорят. Он просто лишен предрассудков.
– Хорошо сказано. Она, во всяком случае, их лишена.
– Она удивительно приятная женщина, – сказал Генри Карпентер. – Она бы тебе понравилась, Уолли.
– Едва ли. Она – воплощение всего, что мне особенно противно в женщине, а Томми Брэдли – квинтэссенция всего, что мне особенно противно в мужчине.
– Ты сегодня очень решительно настроен.
– А ты никогда не бываешь решительно настроен, потому что в тебе нет ничего определенного, – сказал Уоллэйс Джонстон. – У тебя нет своего мнения. Ты даже не знаешь, что ты сам такое.
– Не будем говорить обо мне, – сказал Генри Карпентер. Он закурил сигарету.
– Почему, собственно?
– Хотя бы потому, что я разъезжаю с тобой на твоей дурацкой яхте и достаточно часто делаю то, что ты хочешь, и тем избавляю тебя от необходимости платить за молчание матросам и поварятам и многим другим, которые знают, что они такое, и знают, что ты такое.
– Что это на тебя нашло? – сказал Уоллэйс Джонстон. – Никогда я никому не платил за молчание, и ты это знаешь.
– Да, верно. Ты для этого слишком скуп. Ты предпочитаешь заводить таких друзей, как я.
– У меня больше нет таких друзей, как ты.
– Пожалуйста, без любезностей, – сказал Генри. – Я сегодня к этому не расположен. Слушай тут Баха, ругай стюарда и пей шотландское с содовой, а я пойду спать.
– Какая муха тебя укусила? – спросил Джонстон, вставая. – Что это ты вдруг стал говорить гадости? Не такое уж ты сокровище, знаешь ли.
– Знаю, – сказал Генри. – Завтра я буду в самом веселом настроении. Но сегодня нехороший вечер. Разве ты никогда не замечал, что вечера бывают разные? Может быть, когда человек богат, они все одинаковые?
– Ты разговариваешь, как школьница.
– Спокойной ночи, – сказал Генри Карпентер. – Я не школьница и не школьник. Я иду спать. К утру я повеселею, и все будет хорошо.
– Ты много проиграл? Оттого ты такой мрачный?
– Я проиграл триста.
– Вот видишь! Я сразу сказал, что все дело в этом.
– Ты всегда все знаешь.
– Но послушай. Ты же проиграл триста?
– Я больше проиграл.
– Сколько еще?
– Много, – сказал Генри Карпентер. – Мне вообще за последнее время не везет. Только сегодня я почему-то задумался об этом. Обычно я об этом не думаю. Ну, теперь я иду спать, а то я тебе уже надоел.
– Ты мне не надоел. Зачем ты хамишь?
– Потому что я хам и потому что ты надоел мне. Спокойной ночи. Завтра все будет хорошо.
– Ты ужасный хам.
– Приходится мириться, – сказал Генри Карпентер. – Я, например, всю жизнь только это и делаю.
– Спокойной ночи, – сказал Уоллэйс Джонстон с надеждой в голосе.
Генри Карпентер не ответил. Он слушал Баха.
– Неужели ты в самом деле пойдешь спать, – сказал Уоллэйс Джонстон. – Нельзя же так поддаваться настроению.
– Не будем об этом.
– Почему, собственно? С тобой уже это бывало, и все обходилось.
– Не будем об этом.
– Выпей еще и повеселеешь.
– Я не хочу больше пить, и я от этого не повеселею.
– Ну, тогда иди спать.
– Иду, – сказал Генри Карпентер.
Вот как обстояло дело в этот вечер на яхте «Новая Экзума», состав команды двенадцать человек, капитан Нильс Ларсен, пассажиры: владелец, Уоллэйс Джонстон, тридцать восемь лет, магистр искусств Гарвардского университета, композитор, источник доходов – шелкопрядильные фабрики, холост, interdit de sejour в Париже,[10] хорошо известен от Алжира до Бискры, и один гость. Генри Карпентер, тридцати шести лет, магистр искусств Гарвардского университета, источник доходов – наследство после матери, в настоящее время двести в месяц из опекунского совета, прежде – четыреста пятьдесят, пока банк, ведающий фондами опекунского совета, не обменял одно надежное обеспечение на другое надежное обеспечение, затем на ряд других, не столь надежных обеспечений, и в конце концов на солидную недвижимость, которая оказалась и вовсе ненадежной. Еще задолго до этого сокращения доходов о Генри Карпентере говорили, что, если его без парашюта сбросить с высоты пяти тысяч пятисот футов, он благополучно приземлится за столом какого-нибудь богача. Правда, за свое содержание он платил полноценной валютой приятного общества, но хотя такие настроения и реплики, как в этот вечер, прорывались у него очень редко, и то лишь в последнее время, друзья его уже давно стали чувствовать, что он сдает. Они почувствовали это безошибочным инстинктом богачей, которые всегда вовремя угадывают, когда с одним из членов компании неладно, и тотчас же проникаются здоровым стремлением вышвырнуть его вон, если уж нельзя его уничтожить; и только это заставило его принять гостеприимство Уоллэйса Джонстона. По сути дела, Уоллэйс Джонстон, с его несколько своеобразными вкусами, был последним прибежищем Генри Карпентера, и своими честными попытками положить конец этой дружбе он, сам того не зная, избрал лучший способ самозащиты: появившаяся у него за последнее время резкость выражений и искренняя неуверенность в завтрашнем дне придавали ему особый интерес и привлекательность в глазах Джонстона, тогда как, постоянно уступая, он бы ему, вероятно, давно надоел – принимая во внимание его возраст. Так Генри Карпентер отодвигал свое неизбежное самоубийство если не на месяцы, то, во всяком случае, на недели.
