Людмил Стоянов - Избранная проза
На этот раз атака направлена на соседний участок; он клином выдается вперед и более уязвим в тактическом отношении. Мы слышим крики: «Живио!» — и в ответ едва уловимое: «Ура!» Частые разрывы шрапнели, посыпающие окопы свинцом, прижимают нас к земле.
Разговаривать невозможно; челюсти у всех сведены, каждый стремится спасти свою шкуру. И все же бай Марин, который словно прикован к своему месту, вдруг отчаянно машет мне рукой, и до меня еле слышно доносится его голос:
— Осторожно!
Опытный солдат, он распознавал вражеские снаряды по звуку и часто повторял, что еще ни разу не ошибся.
— По звуку узнаю этих дьяволов и заранее знаю, куда они шлепнутся.
Рядом раздается страшный грохот: в густом облаке пыли и дыма мы едва видим друг друга. Что это, кто-то задел мою ногу? По окопу, шатаясь, медленно передвигается ефрейтор Стаматко Колев; у него перебита рука, лицо искажено от боли. Хочу уступить ему дорогу, но не могу двинуть левой ногой — она тяжела, словно отлита из бетона. Беспомощно озираюсь вокруг. И вдруг чувствую, что нога мокрая — в сапоге у меня полно крови. Я помню, что на какой-то миг терял сознание, — так вот, значит, отчего.
— Ты ранен? — спрашивает бай Стоян. И добавляет: — Благодари судьбу, легко отделался.
Я, однако, не двигаюсь с места и полулежу на земле. Как быть? Очевидно, продолжать свое дело. Рана вряд ли опасна, раз я не чувствую боли.
— Больно? — снова обращается ко мне бай Стоян.
— Нет, — отвечаю я равнодушно.
— Иди, иди, — говорит он, — а то потеряешь много крови…
— Куда?
— Куда глаза глядят…
И тут же советует:
— Догоняй ефрейтора Стаматко, ищите санитаров…
— Да ведь нужно доложить….
— Я доложу… Давай поторапливайся!
Опираюсь на винтовку, но чувствую, что силы покидают меня. Только теперь я ощущаю боль… И какую боль! Пуля попала в лодыжку!
С трудом пробираемся мы по полузасыпанному окопу.
— Санитар! Эй, куда санитары делись! — кричит Стаматко; голос его ударяется о стенки окопа и бесшумно опадает, как проколотый мяч.
— Не туда! — кричит кто-то сзади нас и, потянув за рукав, толкает в другой ход. — Идите прямо, и дай вам бог!
Словно выбравшиеся из преисподней, мы в изумлении озираем дивный мир божий. Странно! Шум боя доносится сюда глухим сдавленным эхом.
— Да где же санитары? — спрашивает Стаматко и громко кричит: — Эй, люди, где здесь перевязочный пункт?
Навстречу нам идут солдаты с патронными ящиками на плечах. Они машинально, не поднимая головы, отвечают:
— Близко, близко, вон там, за теми скалами.
Стаматко спешит, и я не поспеваю за ним. Опираясь обеими руками на винтовку, с трудом волоку раненую ногу. Ловлю его взгляд и, не замечая в нем сочувствия, говорю:
— Стаматко, ты иди себе к перевязочному пункту, там встретимся.
— Верно, — кривя губы, соглашается он, — я поспешу. Болит, братец, ох, как бо-ли-ит!
Но шагов через десять я снова нагоняю его: сидит, поджидая меня.
— Что случилось? — спрашиваю.
— Тебя жду, пойдем вместе. Вижу, ты не можешь идти, еще упадешь где-нибудь, беда будет.
Уже совсем, рассвело: прохладно. Вокруг все незнакомо и таинственно. По обеим сторонам тропинки усыпанные цветами кусты шиповника. Вдали — небольшая поляна с группой тонких белых березок. Там — перевязочный пункт. Напрягая последние силы, добираемся до него.
Здесь полно раненых. Единственный фельдшер и два санитара усердно работают, — но за кого раньше приняться? Стоны, оханье, брань, проклятия, изувеченные тела — совсем как на бойне.
Кто-то говорит, словно для того, чтобы облегчить боль:
— А мы снова отбросили их, мать их сербскую разэтак.
— О своей матери лучше подумай, вот останешься без ног — будешь как бурдюк с дерьмом, тогда узнаешь! — злобно отвечает другой, рассерженный «пафосом» первого, столь неуместным в этой обстановке.
Подходит и наша очередь. Стаматко ранен в локоть — кость раздроблена, даже смотреть тяжело. Моя нога тоже не лучше. Мне разрезали сапог до самого низа и перебинтовали ногу. Но это только для того, чтобы остановить кровотечение. Теперь нам нужно как-то добираться дальше — до полкового лазарета по ту сторону Брегалницы, в село Драмчу. Туда, по крайней мере, направил нас фельдшер.
Перед нами излучина реки, теряющейся вдали в зарослях камышей и тростника. Тихая, широкая, она уже начала пересыхать, разделенная песчаными островами на несколько рукавов. Всего неделю тому назад, вспоминаем мы со Стаматко, она была глубже. Нам нужно переправиться через нее, но как? Ему проще, прошлепает в сапогах, и все. А мою раненую ногу нельзя мочить — так я слышал от других солдат. Стаматко тоже слышал об этом. Что делать?
Подвода, за которой мы шли, давно обогнала нас. В начале пути мы встречали много телег из обоза; наверно, еще подъедет кто-нибудь, поможет нам переправиться.
— А там все еще громыхает, — замечает Стаматко.
Мы почти не слышим грохота продолжающегося сражения. Нам не хочется думать о нем, словно бы его и не было. Так иногда человек избегает вспоминать о каком-нибудь постыдном или позорном моменте своей жизни. Нет, нет — подальше от этих воспоминаний!
Но все же как бы перейти реку? Стаматко торопится, ему невтерпеж. Он едва стоит на ногах и как-то изменился в лице. Курносый нос его заострился, глаза перестали улыбаться.
— Что-то голова кружится, — говорит он.
— Слушай, Стаматко, волков бояться — в лес не ходить, пошли вброд.
— Нет, боюсь я за тебя. Знаешь что? Давай-ка я тебя перенесу.
— Ты? С твоей рукой? Оставь, пожалуйста.
— Причем тут рука? Я на спине перенесу.
Он настаивает, не желая терять время.
— Река-то всего метров десять, подумаешь, делов! Давай!
Он подставляет спину, и я повисаю на нем; винтовку и ранец он несет в здоровой руке. Со мной тоже ранец и винтовка. Он с трудом бредет под тяжелой ношей. Вода заливается ему в сапоги. Едва переводя дух, добирается он до противоположного берега.
Мы опускаемся на землю, и я с тревогой опрашиваю:
— Что с тобой? Отчего ты так посинел?
— А ты? — с ужасом шепчет он, указывая на мои застывшие пальцы, тонкие, как щенки. — Уж не заболел ли ты? Смотри, как у тебя голос осип!
Под звездами Голака
Как бы то ни было, мы — солдаты, и у нас определенная цель. Против воли, с трудом поднимаемся мы, чтобы продолжить наш путь, путь к спасению.
— Чудно, — говорит Стаматко, — это что, шоссе?
— Да.
— А там что — тоже шоссе? — И он указывает рукой в сторону.
— Нет.
— А мне видятся два шоссе… Чудно…
И он опускается в придорожную канаву.
— Проклятый ранец, до чего тяжелый! И винтовка эта — неужели они не могли взять ее…
Он совершенно обессилел и не в состоянии идти дальше.
Понимаю его состояние, но чем я могу помочь ему? Острая боль сжимает мне сердце.
— Давай, Стаматко, давай, братец, — подбодряю его, — только бы добраться до лазарета, а там видно будет.
Я сам едва волочу ноги, рука отказывается держать винтовку. Земля зовет! Зовет неотразимо, как мягкая пуховая постель. Хочется лечь, блаженно вытянуться и лежать так, лежать до второго пришествия. Мы боимся смотреть правде в глаза, но она с развернутыми знаменами надвигается на нас, она хлещет нам в лицо, словно снежная метель, а мы все еще отказываемся признать ее.
Оглядываюсь на Стаматко. Он пытается идти, ноне может, шатается, как пьяный. Наконец после отчаянных усилий он трогается в путь, хотя ноги и заплетаются. Лицо его перекошено мучительной гримасой. Согнувшись, опираясь на винтовку, он торопится, с явным намерением обогнать меня. Неужели он боится? Должно быть, видя мое опасное состояние, он считает за лучшее от меня отделаться. Тем более что я едва тащусь, задерживая его.
Мы почти не разговариваем. Голоса у нас осипли. Это первый признак зловещей напасти, второй — невообразимая слабость и желание лечь. Сознание, что мы обречены, что все напрасно и спасенья нет, давит нас, как огромный камень. Дорога белеет впереди, безлюдная и пыльная, вьется, подымаясь вверх меж пологих холмов, поросших низким, словно подстриженным кустарником. Мысль, что нам предстоит пройти этот долгий путь, лишает нас последних сил.
Вдруг сзади на дороге слышится скрип повозки. В ней сидит пожилой солдат, направляющийся за боеприпасами. Поравнявшись с нами, он останавливается.
— Что, солдатики? Ранены, что ли?
То, что мы ранены, — и так видно. Но возьмет ли он нас к себе в повозку? Вот в чем вопрос.
