Ромен Гари - Прощай, Гари Купер!
— Я не могу.
— Что?
— Бывают моменты, когда я хочу сказать: «Джесс, я люблю тебя», но я не могу. Мне начинает казаться, что они все здесь и врут, кто во что горазд. Как будто раздаешь обещания избирателям.
— О, нет, только не говори мне «я тебя люблю», Ленни.
— Не бойся. Странная ловушка, эти слова. Всегда как будто кто-то другой говорит, даже когда это ты сам.
— Знаешь, есть даже такая теория, по которой мы все не можем говорить то, что сами думаем, кажется, что все уже продумано за нас. Он приложил палец к губам: «Тсс!»
— Только этого не хватало. Они всегда стараются заполучить тебя целиком. Думают за меня, каково? Хорошо еще, что я умею защищаться. У меня получается не думать вообще. Я не даюсь.
— Это нигилизм, Ленни.
— А это еще что такое? Нет, не говори, ничего не хочу знать. У меня нет ни малейшего желания, как же это?.. Чтобы за меня думали, вот. — Он откинул голову назад, широко раскрыв неподвижные глаза. — Пропала американская мечта хорошая жизнь Бог семья свобода индивидуализм. Голосовать против возмещения, и лучше целинными землями Запада. Революционерам — воздержаться.
— Что ты говоришь?
— Ничего. Пересказываю небольшое объявление из «Геральд Трибюн». Я люблю тебя, Ленни.
— Я тоже тебя люблю, Джесс. Я никогда еще ни одну женщину не любил так, как тебя, Джесс.
— Они здесь? Помнишь, когда говоришь «я тебя люблю», то появляются они все и лгут… Они здесь?
— Нет, их нет. Здесь только мы с тобой. И я тебя люблю.
— Но ты скоро уйдешь.
— А что ты хотела, Джесс, когда тебе двадцать? Чтобы я остался? Ты такое видела? Даже в кино такого не бывает.
— Можно попробовать. Всегда что-то случается в первый раз. Она плакала. Не то чтобы уж совсем зашлась, но и этого было достаточно, чтобы крики чаек зазвучали совсем отчаянно и невыносимо. Но что же я еще могу сделать, Боже мой! Я вежливо поступаю, разве нет? Врешь, врешь, но нет, им всё мало, да что они вообще хотят? Это, наконец, бесчеловечно. Нельзя же заставлять человека врать все больше и больше. Я не собираюсь ставить мировые рекорды. Я не гонюсь за славой. Я говорю, я тебя люблю, и опять, и опять люблю, ей что, нужно, чтобы я ходил по потолку, вниз головой? Или она вообразила, что он не знает, что такое любовь, настоящая любовь? Любовь, настоящая, это прежде всего остальное, вот что это такое. Нет уж, лучше повеситься. Как там говорил Зис в своем знаменитом самурае или камикадзе, в общем, в одном из своих чертовых перлов восточной глупости: «Никогда не влюбляйтесь безумно в женщину, если только у вас уже нет жены и детей. Тогда — вперед, это даже полезно. Так вам легче будет послать вашу жену и детей». Но сейчас даже великий Зис со своими перлами ничем не мог ему помочь. Он сжимал ее в объятьях изо всех сил и начинал думать, что Ангел его надул, он мало ему заплатил: что такое шесть тысяч долларов за все то, что с ним происходит? — тьфу! Если он в самом деле влюбился в эту девчонку, даже миллиона не хватило бы, принимая во внимание, чем это грозило для него обернуться. Он даже не мог ей соврать как следует. Он говорил «я люблю тебя Джесс я буду любить тебя всю жизнь я не представляю как я буду жить без тебя», и это совсем не было похоже на вранье, это звучало как правда, настоящая. А между тем несколько раз он выдавал настоящую ложь, самую настоящую в его жизни, проверенную; и даже когда он сказал: «Джесс дорогая дорогая я не знал что можно быть таким счастливым», эту абсолютно непогрешимую ложь, и то не получалось: он сам верил своим словам, это звучало правдой, чистейшей правдой, и он уже не знал, что делать. Даже крик чаек звучал теперь правдиво. Душераздирающе. Отчаянно. Как будто уже и не они кричали, не чайки, а он сам, пронзительно. Психология. Настоящий Мадагаскар, приехали.
Глава XI
«Красная кнопка» была главным центром Движения против термоядерного оружия в Женеве и лучшей забегаловкой во всем кантоне. Здесь же была дискотека и книжный магазин со специальным отделом, отведенным под Вьетнам и расовую дискриминацию в США. Совсем недавно она даже получила приз водуазского «Ревю политик» — как лучший клуб. Заведение — в полсотни квадратных метров, не больше, так что там в самом деле было не протолкнуться. В углу, рядом с проигрывателем, стоял телекс: каждую секунду поступали новости со всего света, и вы могли принимать решения и действовать, не отходя от кассы, что называется… Здесь было открыто круглосуточно, как и в ОЗЖ, каждый мог явиться сюда черт знает во сколько, чтобы подписать новый манифест и спокойно отправиться баиньки. Все было организовано как у Анонимных алкоголиков: вы могли не сомневаться, что найдете здесь моральную поддержку и немного развеетесь от своих мелких личных проблем, погрузившись в атмосферу мирового, и даже космического, бедствия такого масштаба, что вашим собственным неприятностям ничего не оставалось, как уступить дорогу, и вы сразу чувствовали себя лучше. Вы слушали последние новости — убийства, ужасы всякие — и уже меньше думали о себе, это в каком-то смысле вас подбадривало. В «Красной кнопке» вас окружала такая обстановка катастрофы, вооруженного конфликта и наводнения в Бразилии, что вы тут же избавлялись от своих забот. И выходили оттуда с большим облегчением. Пуччини-Росси, хозяин заведения, сам был из Интернациональных бригад, и его глубоко опечаленный вид в ореоле провала как раз поддерживал нужное настроение: он напоминал вам ошибки, слабости, низости и капитуляцию поколения родителей. Однажды, может быть, даже раньше, чем мы смели надеяться, все эти юные сжатые кулаки, которые окружали его в данный момент, перестанут заявлять прежде всего о бессилии кулаков. Это был переходный период, когда черный юмор Брюса[55] или Морта Заля[56] вытаптывал дикими копытами землю, утрамбовывая ее и подготавливая для будущих демонстраций, насмешки мостом соединяли вчерашний замысел и завтрашнее действие. В баре Ален Россэ, называвший себя «корректором афиш», представлял свое последнее творение: на плакате по оказанию первой помощи, где изображалось, как надо делать искусственное дыхание, призывный лозунг «Научитесь действию, которое спасает» был заменен на другой — «Научитесь действию, которое убивает». Говорили, что молодежь «только руками машет, и больше ничего», однако эти телодвижения могут в то же время способствовать развитию мускулатуры. Близнецы Дженнаро из Бостона, которые учились вместе с ней на социологическом, слушали Карла Бёма, поддерживавшего связь со студентами-социалистами Западного Берлина; его розовое гладкое лицо, обрамленное золотом густой бороды, как-то не вписывалось в окружающую обстановку.
— В тот момент, когда вы начинаете спрашивать: «Какой коммунизм?», вы вступаете на пагубный путь манипулирования. Заявлять, что существует несколько форм марксистского общества, это все равно что сказать, что Маркс не знал, над чем он работает, и что марксизм — наука несерьезная. Я против ревизионизма, потому что я против манипулирования. — … фашист недорезанный, — послышалось из-за столика, который загороживала группа студентов, склонившихся над строчащим телексом. Проигрыватель играл отрывок из Дэйва Брубека, «Все держится на саксофоне, — подумала Джесс. — Уберите Пола Десмонда, и пропадет весь ваш Дэйв Брубек». Одна из стен была полностью закрыта замечательной фотографией с изображением атомного гриба.
— Говорю вам, французские студенты — просто паралитики. Нулевые. На них нельзя рассчитывать. Если вы думаете, что во французских университетах что-то начнет шевелиться… Совершенно отмороженные. Никакой надежды.
— Да, развенчать пролетариат! Они делают из него какую-то мумию. Фимиам кадят. А что, если вернуть ему здоровый цвет лица и все его настоящие зубы? Когда Фажон[57] или Вальдек Роше[58] распространяются о народе, здесь уже пахнет не потом, а пасхальным ягненком. Какая гадость. Точно так же они говорят о наших дорогих павших. Вы слышали, как женщины из народа голосят о народе? Эти ваши простые женщины говорят о «народе» как о своей мистической любви. Просто тошнит. Времена, когда еще можно было с гордостью заявлять: «Я — сын народа», ушли вместе с Бурбонами и Пармой, со всеми этими дамочками-патронессами, потаскухами из высшего света. Сначала запретите актрисам говорить с экрана. Они говорят о «народе», словно глаза подводят. Привет, Джесс, как дела?
— Привет. Каждый раз, когда сюда прихожу, я как будто попадаю прямо в «Лето тысяча девятьсот четырнадцатого» Роже Мартен дю Гара, куда-то между тысяча девятьсот четырнадцатым и тысяча девятьсот шестьдесят третьим, не знаю.
— Ты видела газету? Кажется, все, что нужно молодежи, это война. Читай: как бы вас всех услать куда подальше.
— … фашист. — … можно быть декадентом, и это ничего не будет значить. Вспомните упадничество буржуазии Лабиша[59] и Фейдо[60] век назад. И что? И ничего, живем себе помаленьку, а как вы-то сами?
