Кнут Гамсун - А жизнь продолжается
— Отчасти.
— Послушайте, что бы вам дождаться меня, а вы взяли и заявились сюда с вашим продавцом марок.
— Нет уж!.. Если выбирать, то — его.
— Вот дьявол!
— Да, лучше уж он.
— Тогда я не пойду с вами к Гине в Рутен.
— Пойдете-пойдете.
— Ни за что. Но послушайте, как по-вашему, может, мне попытать счастья с Марной?
— С кем?
— С Марной. Марна, дочь Теодора из Сегельфосской усадьбы.
— Не знаю.
— Она мне очень подходит, она из тех, кто подает большие надежды, статная, роскошная женщина. Когда-нибудь мне да надо жениться.
— Разумеется. Так же, как и всем остальным. Попробуйте с Марной.
— Вы мне советуете?
— А вообще-то нет.
— Конечно, нет, я же люблю вас.
— Так я зайду за вами после трех.
Они отправились в путь, аптекарь — с перекинутой через плечо гитарой на широкой шелковой ленте, фру Хаген — под руку со своим мужем. Ну да, ведь почтмейстер освободился и присоединился к ним. «Она же мне покоя не давала!» — пояснил он. У Хольма было свое собственное мнение насчет того, кто кому не давал покоя. Его чрезвычайно раздосадовало, что почтмейстер увязался с ними, — эта персона, эта личность мешала ему болтать и дурачиться с дамой. Впрочем, погода стояла прекрасная, поля и луга зеленели, цвели и благоухали, щебетали мелкие пташки, лес оделся густой листвой, на дороге — ни души.
Почтмейстер Хаген был отнюдь не бесцветен. Чуть ниже среднего роста, зато соразмерного и крепкого сложения, с умным, приятным лицом. Он не умел поддерживать трескотню и болтовню ни о чем, но и не говорил глупостей.
— Что, если нам показаться под окнами у фру Лунд? — предложил он. — Ей сейчас так одиноко.
Хольм:
— Господи, да что же мы там будем делать?
— Вы сыграете, а Альфхильд споет.
— Ну а вы?
— Буду ходить со шляпой.
Идею не поддержали. Судя по всему, почтмейстер и не ожидал, что его поддержат, он всего лишь хотел внести свою лепту в общий разговор.
— Чтобы человеку и выцарапали глаз — странное происшествие, — заметил он.
Хольм парирует его замечание, фантазируя на ходу:
— Уж такое ли странное? Доктор возвращается от больного, желая сократить путь, идет через лес, спотыкается и накалывается на сухой сучок. Разве не так было дело?
— А-а, теперь понятно. Ну а сумеют ли в Будё сохранить ему глаз?
— Нет. Он сообщил телеграммой, что ему придется ехать в Тронхейм. Скорее всего он уже уехал.
Больше они на эту тему не заговаривали. Однако почтмейстер по-прежнему ощущал потребность что-то сказать.
— Как бы нам не напугать хозяев. А то нас многовато.
Хольм:
— Это точно, что многовато.
— Но я могу подождать во дворе.
— Ну вот еще, — отвечает фру Хаген, пожимая его руку.
Почтмейстер кивает:
— Альфхильд, твое слово для меня законно!
— Ты хочешь сказать: твое слово для меня закон!
Чтобы не слушать эту чепуху, Хольм перекинул гитару на грудь и стал пощипывать струны.
Почтмейстер:
— Как хорошо, что я пошел с вами. А то сижу день-деньской взаперти, один-одинешенек, посасываю носогрейку да беседую с приходо-расходной книгой. А тут — свежий воздух.
— Беседую с приходо-расходной книгой, — повторил Хольм, — что это значит?
— Скорее всего то, что я разговариваю сам с собой.
— Должно быть, это прескучно, — поддел его Хольм.
— Да нет, — добродушно улыбнулся почтмейстер, — я достаточно занимательный собеседник. У меня куда лучше получается, когда я один, нежели в обществе. Одинокие люди тем и отличаются.
— Фру Хаген, это по вашей вине ваш муж так одинок?
— Я и сама одинока, — ответила фру Хаген.
Почтмейстер:
— Правильно. Но вы, художники и музикусы, все-таки не испытываете такого щемящего одиночества. У вас есть искусство, у вас есть гитара и песня.
— Но ты же рисуешь!
— Он рисует? — спрашивает Хольм.
— Ну да. Теперь он злится, зачем я это сказала.
— Ну положим, не злюсь… только ты обещала мне не разбалтывать.
— Значит, вы рисуете? А я и не знал, — говорит аптекарь.
— Какое рисую! Если бы существовала такая должность, то я подал бы заявление в отдел наскальной живописи.
— Ха-ха-ха! — Фру Хаген рассмеялась и, довольная его ответом, сжала его руку.
Они пришли в усадьбу. Во дворе — ни ребенка, ни собаки, полная тишина. В окно горницы им видна хозяйка, она сидит, голая по пояс, разложив на коленях белую сорочку. У нее обвисшие груди.
Они останавливаются.
Фру Хаген спрашивает:
— Почему мы остановились? — И сажает на нос пенсне. — Господи!.. — говорит она.
Аптекарь:
— Почему мы остановились? Насколько я могу разглядеть, там сидит дама и изучает жизнь насекомых в своей сорочке.
— Нет-нет-нет, она ее зашивает, она ее чинит.
Почтмейстер тихо произносит:
— Имейте уважение к бедности!
Фру Хаген:
— Она нас увидела.
— Да, — отвечает Хольм. — Однако не спешит одеться. Признаться, я и не подозревал, что это место кишит подземными жителями. Иначе…
— Что иначе? Что вы там бормочете? Глядите, а вот и дети.
— Ну да. Они еще вдобавок и человекоподобные существа.
— Ну зачем вы прикидываетесь циником? — спрашивает фру Хаген. — Вы же открыли двери гостиницы для голодных детей.
— Что?!
— Так я слышала.
— Какого черта меня сюда приплетают! — вспыхивает аптекарь. — Это был хозяин гостиницы…
— Идите узнайте, можно ли нам войти!
Они получили позволение и вошли. Правда, почтмейстеру захотелось немного побыть снаружи.
Он побрел к полю. Там стоял мужчина и прочищал канаву. Это был Карел, хозяин Рутена. Он был разут, тинистая вода доставала ему чуть ли не до колен.
— Бог помочь! — поздоровался с ним почтмейстер.
— Спасибо! — ответил Карел и поднял голову. Лицо у него было веселое, казалось, его ничего не стоило рассмешить. По нему не скажешь, что он крестился заново и остепенился. — Только вот не знаю, чем он мне поможет. Канава эта что ни год зарастает. А осенью в ней столько воды, впору ставить мельницу.
Почтмейстер увидел посреди поля маленькое озерцо:
— А осушить его нельзя?
— Почему нельзя? Вот только соберусь с силами, и там станет сухо, как в горнице.
— Какая у него глубина?
— Сейчас-то, летом, в самом глубоком месте мне по колено. А на дне — сплошь перегной.
— Карел, тебе надо его обязательно осушить.
— Вот и я так думаю!
— У тебя прибавится кусок хорошей земли.
— Верно. Только вот не знаю, потянули я, — мягко улыбнувшись, произнес Карел. — Да и вообще неизвестно, сколько я еще буду здесь ковыряться. Может еще, адвокат отберет у меня эту усадьбу.
— Адвокат Петтерсен?
— Да. Теперь у него еще и банк.
— Ты банку должен?
— Само собой. Но невелика беда, если два-три года мне повезет на Лофотенах, я выкарабкаюсь! — ответил со смешком Карел.
Песня из горницы доносилась даже сюда. Карел вскинул голову и прислушался.
— Поет, — проговорил он.
Почтмейстер объяснил, что его жена с аптекарем специально пришли, чтобы послушать Гину. Аптекарь даже захватил с собой гитару.
— Гитару? — Карел мигом вылез из канавы, обтер ноги о траву на пригорке и сказал: — Это я должен послушать!
И страстный любитель музыки, Карел, рожденный из ничего и выросший в бедности, неизменный запевала на деревенских вечеринках, бросил работу и поспешил домой. Нет, по нему не скажешь, что он крестился заново и остепенился.
Взойдя в горницу, он поздоровался.
— И не стыдно тебе босому выходить к людям! — сказала ему жена.
— Стыдно, — с полным безразличием ответил Карел. Он устроился возле гитары, не обращая внимания на остальных; аптекарь заиграл, Карел глядел на него — и не мог оторваться.
— Спой теперь, Гина! — попросил кто-то.
И Гина вновь и вновь подымала потолок горницы своим дивным голосом. Карел стоял подавшись вперед и, широко улыбаясь, следил за пальцами гитариста. Когда тот предложил ему попробовать самому, он тут же взял у него из рук гитару и начал перебирать струны, довольный, он пощипывал струны, он был до того музыкален, что, несмотря на кучу ошибок, ухитрился взять аккорды, которым быстро так не научишься.
Аптекарь не стал забирать у него гитару.
На обратном пути они повстречали Августа. Он шел из кузницы, после очередной перепалки с кузнецом, который не умел выковать простейших вещей. Костыли для запасных шин в гараже оказались до того перекалены, что ломались под тяжестью.
— Он их пережег, — фыркнул Август.
