Август Стриндберг - Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы
Ландмаршал закрыл лицо руками, как бы молясь; Струве же подумал, что это от белого брандмауэра, и бросился опустить штору; но секретарь предупредил его.
Докладчик выпил стакан воды. Это вызвало взрыв нетерпения:
— К делу! Платить!
Ландмаршал отвел руки от лица и удивился, что стало темнее. Мгновенное замешательство, и гроза надвигалась. Забыли всякую почтительность.
— К делу! Продолжайте!
Директору пришлось пропустить целый ряд периодов и перейти прямо к делу.
— Хорошо, господа, я буду краток!
— Дальше, дальше, черт подери!
Стук молотка.
— Господа!
Было столько стародворянского тона в этом «господа», что тотчас же вспомнили об уважении, которым были обязаны по отношению к самим себе.
— Общество страховало за год на сумму сто шестьдесят девять миллионов!
— Слушайте! Слушайте!
— И получило премиями полтора миллиона.
— Браво!
Здесь Фальк наскоро сделал маленькое вычисление и нашел, что если вычесть всю сумму премий в полтора миллиона и основного капитала в миллион, то оставалось сто шестьдесят шесть миллионов, за которые общество нагло бралось отвечать (теперь он понял смысл слов о путях Промысла).
— По возмещению убытков обществу, к сожалению, пришлось уплатить один миллион семьсот двадцать восемь тысяч шестьсот семьдесят крон и восемь эре.
— Безобразие!
— Как видите, господа, Промысл…
— Оставьте Промысл! Платить! Платить! Дивиденды!
— С болью и отчаянием я, в моем достойном сожаления качестве очередного директора, могу предложить при этих неблагоприятных обстоятельствах только пять процентов на внесенный капитал.
Тут поднялась буря, которую не мог победить никакой купец в мире!
— Безобразие! Бессовестность! Обманщик! Пять процентов! Что же это? Дарить свои деньги!
Послышались и человеколюбивые восклицания, вроде: «Бедные маленькие капиталисты, живущие только своими деньгами! Каково-то им придется! Помилуй Боже, какое несчастье! Государство должно помочь немедленно!»
Когда восстановилась возможность продолжать, директор прочел похвалы, которые ревизионная комиссия воздавала очередному директору и всем служащим, которые, «не щадя своих сил с неутомимым усердием исполняли неблагодарную работу». Это вызвало открытую иронию.
После этого прочли доклад ревизоров. Те (воздав опять должное Промыслу) нашли ведение дел в хорошем, чтобы не сказать — в блестящем, положении. Поэтому ревизионный комитет предлагал освободить очередного директора от несения его обязанностей, признавая его честную и усердную работу.
После этого очередной директор объявил, что не может принять полагающейся ему тантьемы и передает ее в резервный фонд. Это заявление было встречено аплодисментами и смехом.
После краткой вечерней молитвы, то есть после покорнейшей просьбы, чтобы судьба послала на будущий год двадцать процентов, заседание было закрыто ландмаршалом.
XIII
Госпожа Фальк получила в тот самый день, когда ее муж присутствовал на собрании «Тритона», новое бархатное платье, которым она хотела теперь посердить жену ревизора Гомана, жившего напротив. И не было ничего легче, потому что ей достаточно было появиться в окне, а к этому ей представлялась тысяча случаев, в то время как она осматривала приготовления, сделанные для того, чтобы «раздавить» гостей, которых она ждала на заседание к семи часам. Должно было собраться правление детских яслей «Вифлеем» и выслушать первый месячный отчет; это правление состояло из госпожи Гоман, муж которой, ревизор, по мнению госпожи Фальк, был высокомерен, потому что был чиновником, из баронессы Ренгьельм, которая была высокомерна, потому что носила титул, и из пастора Скорэ, который был духовником во всех знатных домах; это все правление и должно было быть «раздавлено» самым любезным образом. Инсценировка началась уже перед большой вечеринкой, для которой вся старая мебель, которая не выглядела старинной или произведением искусства, была заменена новой. Госпожа Фальк должна была руководить действующими лицами до конца заседания; потом должен был прийти ее муж с адмиралом — он обещал жене по меньшей мере адмирала в мундире и при орденах. И оба должны были просить о принятии их в члены правления яслей; Фальк должен был при этом тотчас же пожертвовать некоторую сумму из прибыли, которую он без всяких заслуг получил от «Тритона».
Госпожа Фальк сделала свое дело у окна и приводила теперь в порядок инкрустированный перламутром столик, на котором должна была читаться корректура месячного отчета. Она смела пыль с агатовой чернильницы, положила серебряную ручку на черепаховую подставку, повернула печать с хризопразовой ручкой так, что не было видно мещанского имени, осторожно потрясла денежный ящик из тончайшей стальной проволоки, так чтобы можно было прочитать стоимость заключенных в нем ценных бумаг. Наконец она отдала последние приказания слуге, одетому, как для парада. Потом она села в гостиную и приняла беззаботную позу, в которой ей хотелось быть захваченной врасплох ее подругой, женой ревизора, так как та должна была, конечно, прийти первой.
Так и случилось. Госпожа Фальк обняла Эвелину и поцеловала ее в щеку, а госпожа Гоман обняла Евгению, которую она встретила в столовой, где та задержала ее, чтобы узнать ее мнение о новой меблировке. Но госпожа Гоман не хотела останавливаться у похожего на крепость дубового буфета времен Карла XII с японскими вазами, потому что она чувствовала себя уничтоженной; она обернулась к люстре, которую нашла слишком современной, и к обеденному столу, который не подходил к стилю; кроме того, она нашла, что олеографиям нечего делать среди фамильных портретов, и затратила немало времени на то, чтобы объяснить разницу между масляной картиной и олеографией. Госпожа Фальк задевала за все углы мебели, за которые только могла задеть, чтобы шуршанием своего нового бархатного платья обратить на себя внимание; но это не удалось ей. Она спросила, нравится ли госпоже Гоман новый брюссельский ковер в гостиной; госпожа Гоман нашла, что он слишком не гармонирует со шторами.
Присели к столу в гостиной и тотчас уцепились за разные спасательные снаряды в виде фотографий, неудобочитаемых сборников стихотворений и тому подобное. Маленькая брошюрка попала подруге в руки; она была напечатана на розовой бумаге с золотым обрезом, и заглавие ее гласило: «Оптовому торговцу Николаю Фальку в его сороковой день рождения».
— А, вот стихи, которые читались у вас на вечеринке. Кто же их написал?
— О, это талант. Хороший друг моего мужа. Его фамилия Нистрём.
— Гм!.. Странно, что этого имени нигде не слышно! Такой талант! Но почему же его не было на вечеринке?
— Он, к сожалению, был болен, моя милая, и потому не мог прийти.
— Так! Но, милая Евгения, как грустно это происшествие с твоим шурином! Его дела весьма плохи!
— Не говори о нем; это позор и горе для всей семьи! Ужасно!
— Да, действительно, было очень неприятно, когда на вечеринке спрашивали о нем; я, право, краснела за тебя, моя милая Евгения.
«Вот тебе за буфет времен Карла XII и за японские вазы», — подумала жена ревизора.
— За меня? О, пожалуйста; ты хочешь сказать, за моего мужа? — возразила госпожа Фальк.
— Да ведь это же все равно, думается мне.
— Нет, нисколько! Я не ответственна за всяких негодяев, с которыми он в родстве!
— Ах, как жаль, что твои родители тоже заболели в день последней вечеринки. Как теперь здоровье твоего милого отца?
— Благодарю! Очень хорошо! Ты обо всех думаешь!
— Ах, надо думать не только о себе! Что, он от рождения так болезнен — как мне называть его?
— Капитан, если хочешь!
— Капитан? Насколько я помню, муж мой говорил, что он сигнальщик; но это, должно быть, одно и то же. И из девочек тоже не было ни одной.
«Это тебе за брюссельский ковер», — подумала жена ревизора.
— О, они так капризны, что на них никогда нельзя рассчитывать!
Госпожа Фальк перелистала весь свой фотографический альбом, так что переплет затрещал. Она совсем покраснела от злобы.
— Послушай, милая Евгения, — продолжала госпожа Гоман, — как звать этого неприятного господина, который читал стихи на вечере?
— Ты говоришь о Левине, королевском секретаре Левине; это ближайший друг моего мужа.
— Вот как? Гм!.. Странно! Мой муж ревизором в том же самом учреждении, где он секретарем; я не хотела бы огорчать тебя и говорить тебе неприятное; я этого никогда не говорю людям; но муж мой утверждает, что дела этого человека так плохи, что он решительно неподходящее общество для твоего мужа.
— Он говорит это? Я этого не знаю и не мешаюсь в это дело, и скажу тебе, дорогая Эвелина, я никогда не вмешиваюсь в дела моего мужа, хотя и есть люди, которые это делают.
