Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6.
После окончания работы над «Обрывом» подспудное сознание того, что следующего романа, вероятно, уже не будет (усугубленное ощущением недоброжелательства критиков), снова вызвало у Гончарова сравнение себя со своим героем: «…у меня отняли то (возможность сочинять, печататься. – Ред.), что одно еще живо занимало меня (то есть отняли у нищего суму); а без этого всё другое – или мало, или вовсе не занимает меня. Вот и ключ к моему положению! Никакой Штольц не отдаст того, что взяли у бедного Обломова!» (из письма к С. А. Толстой от 30 октября 1870 г.). Желание защитить себя «внутреннего», свою личность от упреков в обломовщине, ко-торую Гончаров осуждал без всякой поэтизации, стало со временем настолько сильным, что заняло, судя по его письмам, одно из главных мест в его размышлениях; эта защита сопрягалась у Гончарова со столь же важной для него темой – разъяснением своих творческих принципов и отстаиванием своего места в литературе (внешне это вылилось в известный конфликт с И. С. Тургеневым). Внимание к этой теме, судя по сохранившимся письмам и воспоминаниям современников, усиливалось и ослабевало у Гончарова в соответствии с фазами конфликта, имея свое бытовое выражение, приведшее к тому, что писателя стали подозревать в некоем психическом отклонении. Но и в этом его сопоставляли с Обломовым.
Впервые идею болезни Обломова высказал Д. А. Дриль, у которого герой Гончарова представлен как тип вырождающегося дворянина, чье состояние обусловлено органическим
134
оскудением, или физиологическим обеднением, из поколения в поколение. Итог – «уничтожение и отрицание темперамента», «слабая, недостаточная возбудимость и замедленная реакция». Об истории рода Обломовых сказано так: «Вместе с полным покоем, беспечностью и бездействием постепенно и незаметно стало подкрадываться, как тать в нощи, и то, что проф. Bouchardat метко назвал физиологической бедностью богатых и „недостаточностью среди обилия”. Неупражняемые органы стали жиреть, слабеть и оскудевать постепенно».1 На Дриля ссылался Е. А. Соловьев, который говорил о болезни Ильи Ильича как о чем-то само собой разумеющемся: «Обломов, во-первых, болен»; его удивляло, что указанная мысль не была высказана критикой раньше,2 и он объяснял это таким образом: «…когда у нас была настоящая критика – тогда не думали о нервных болезнях, а лишь об общественном содержании рассматриваемого литературного явления. Теперь же, когда нервные болезни привлекают к себе общее внимание и в большей или меньшей степени в главных своих чертах известны каждому образованному человеку, у нас нет критики в истинном смысле этого слова».3 Соловьев приводит название болезни Обломова: «…абулия, т. е. безволие, – одна из самых распространенных болезней нашего времени» – и считает, что Гончаров удивительно верно изобразил ее. Причина болезни, по мнению Соловьева, «услуги трехсот Захаров и легкая, праздная жизнь на чужой счет».4
135
Ни Дриль, ни Обнинский, ни Соловьев не касались личности автора романа. Это было проделано в работе С. Г. Тер-Микельян.1 Исследование проводилось ею в рамках семинария Н. К. Пиксанова на Петроградских высших женских курсах.2 Тер-Микельян, опираясь на опубликованные автобиографические, мемуарные и эпистолярные источники, пришла к выводу, что образ Обломова – «некое объективирование Гончаровым своего характера». «Преобладание душевной мягкости и слабая воля – основной мотив сходства», и хотя Обломова «отождествить вполне с Гончаровым, конечно, нельзя – но невольно вспоминается пухлая фигура писателя, его боязнь перемен, его вечные болезни и два апоплексических удара».3 Исследовательница не уточняла при этом, что оба удара случились после написания романа.
Близкие знакомые писателя сочли необходимым засвидетельствовать игровую сущность сравнения Гончарова с Обломовым. Процитируем мнение М. М. Стасюлевича: «Обыкновенно говорят, что в собственной его природе было много „обломовщины”, что потому ему так и удался „Обломов”; но это могло только показаться тем, кто не знал его ежедневной жизни или увлекался тем, что действительно Гончаров охотно поддерживал в других мысль о своем личном сходстве с своим же собственным детищем. Между тем он был весьма деятельным и трудолюбивым человеком, всего менее похожим на Обломова. Его
136
постоянно занимала мысль о создании чего-нибудь нового; это было видно из его интимных бесед, причем он всегда требовал безусловной тайны» (Гончаров в воспоминаниях. С. 233).
Приведем также свидетельство П. Д. Боборыкина: «Автор „Обломова” давно уже, с самого появления этого романа, считался сам Обломовым. Про него все уверенно говорили как про человека чрезвычайно ленивого и, главное, кропотливого. Это поддерживалось тем, что он выпускал свои произведения в такие пространные промежутки, не сделал себе привычки писать постоянно и сейчас же печатать написанное. Ленивой никак нельзя было назвать его натуру. Осторожной, склонной к медлительности и постоянному передумыванию известной темы – да; но ни в каком случае не пассивной, как у его героя. Голова постоянно работала, и две трети жизни прошли у Гончарова на службе, то есть в привычках так или иначе занятого человека. Да и в смысле чисто физическом, мышечном, он до глубокой старости сохранил очень бодрые привычки, был испытанный ходок ‹…›. И психически он склонен был к душевному возбуждению, что беспрестанно сказывалось в его разговоре. Человеку, даже мало знавшему его, легко было предположить, что в писательской работе он вряд ли вел себя как апатичный фламандец, как истый сын Обломовки» (Там же. С. 469-497).
Мнение А. Ф. Кони совершенно сходно с мнением М. М. Стасюлевича: «Апатичное выражение лица и полузакрытые глаза ‹…› могли бы дать повод думать, что он сам олицетворение своего знаменитого героя, обратившегося в нарицательное имя. Но это не так. Под этой наружностью таится живая творческая сила, горячая, способная на самоотверженную привязанность душа, а в глазах этих по временам ярко светится глубокий ум и тонкая наблюдательность».1
137
Сам Гончаров высказывался на эту тему неоднократно. В письме к А. В. Никитенко от 17 июня 1862 г., не оправдываясь, но свидетельствуя о своей писательской природе, он замечал: «Забавно слушать, когда воображают, что лень может удержать от творческого дела, нет, не лень – а миллион других психологических, физиологических и просто логических причин. Всего досаднее, что и Софья Алекс‹андровна› Никитенко ‹…› полагает, что одной такой пошлой причины, как лень, достаточно, чтоб положить перо человеку пробужденному и уже бравшемуся за перо», а в письме к К. Н. Посьету от 25 августа 1873 г. разъяснял: «…эта лень, как я напрасно стараюсь объяснять всем (не хотят понять!), не есть порок во мне, и не добродетель конечно, даже скорее добродетель, нежели порок: ибо, будь я деятелен и прилежен, – каких бы новых глупостей натворил я еще вдобавок к старым. Но лень моя, повторяю, ни то ни другое, а просто натура! ‹…› Вы сами однажды ‹…› великодушно прибавили, что „если на меня (т. е. на меня, И‹вана› А‹лександровича›) больше всего валится камней за лень, так это потому только, что я написал «Обломова»” ‹…› Вы справедливо поняли, что человек, написавший книгу, даже и не одну, уже отрекся тем самым от обломовщины, и, сверх того, написавши такую книгу, как „Обломов”, он – так сказать – как Авраам, даже больше Авраама, принес в жертву не сына – а самого себя!».
Можно добавить, что то же игровое начало присутствует и когда Гончаров сравнивает с обломовским поведение кого-либо из своих знакомых или родственников, например С. С. Дудышкина (см. письмо Гончарова к Евг. Вл. Майковой от 8(20) июня 1859 г.), А. Н. Майкова (см. письмо к нему от 7(19) сентября 1859), В. М. Кирмалова (см. письмо к А. А. Музалевской от 20 сентября 1861 г.).
Оживлению споров в критике способствовал интерес к личности и творчеству писателя, возросший после его смерти, и предпринятые в связи с этим поиск и публикация
138
биографических материалов, особенно в юбилейные годы (1901, 1912 и далее). Не случайно характер публикаций о писателе после его смерти вызвал, в год десятилетия этого события, такой эмоциональный отклик в педагогической печати: «…неужели, определяя общественно-идейное значение такого большого отечественного таланта, каков Гончаров, мы станем хвататься за „реальные документы” и „протокольные факты” вроде того, что сам автор наш, мол, отличался известным флегматизмом, долюбливал покой и недвижность и проч.»1
139
Многие авторы, обращавшиеся к сравнению биографии Гончарова с обстоятельствами жизни его персонажей, видели в жизненных ситуациях автора прототипические ситуации и делали выводы о биографической подоплеке ряда повторяющихся сюжетных положений и сцен. Наиболее подробно в дореволюционной критике эти положения рассмотрены у Е. А. Соловьева, Е. А. Ляцкого, С. А. Венгерова, М. Ф. Суперанского, П. Н. Сакулина, Ю. И. Айхенвальда, а также в компилятивной, вслед Е. А. Ляцкому и С. А. Венгерову, работе Н. Спасской. Итог этому этапу изучения вопроса подведен в изданном в 1914 г. «Словаре литературных типов»: «Указывали также еще при жизни Гончарова на сходство самого автора с Обломовым. Против этого утверждения горячо восстает Венгеров ‹…›. Ляцкий, отмечая в характеристике Обломова немало автобиографических черт, замечает, „от что Обломова до Гончарова – расстояние гораздо большее, чем от обоих Адуевых”. „Кроме общей медлительности и лени, общей вялости, мы не видим у Обломова крупных черт, роднящих этот образ с самим Гончаровым”, „по отношению к Гончарову Обломов только часть, близкая, кровная, но не важнейшая”».1 Авторы «Словаря…», таким образом, полностью присоединялись к выводу, сделанному Е. А. Ляцким.
