Борис Кундрюцков - Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова
— „Гаргуга", — подсказал я и улыбнулся довольный тем, что запомнил сказанное Ильичем летучее слово.
Но вся беда была в том, что Гаморкин про него забыл совсем и теперь, выпучив глаза, смотрел на меня.
— Ка-ак ты сказал?
— „Гаргуга" — показал я в воздухе рукой. Этакое махонькое, красноватое.
Ильич махнул на меня рукой. Учительница исчезла за дверями.
— Что это ты? Рехнулся, кум. Ахинею несешь какую. И што ты в самом деле, — поручил сватом быть, а там лезешь наперед. Вот все и испортил. Какая-то „гаргуга".
Напяливая папаху, Иван Ильич еще бормотал.
— Скажем, летняя кухня. Тут табе разные удобства. Что хошь делай. Жарко ежели, водичкой полилась, разобралась. Всем телом дышишь. А сколько детей можно бы иметь? Была бы охота.
На улице, когда мы шли, — я повесив голову, Гаморкин что-то шепча, — он остановился с криком:
— Дурак я, дурак.
— Что?
— Да я-ж ей ничего про баню не сказал.
— Да, подумал я, может быть что нибудь и вышло бы, вверни баню во время, ну, а теперь уже поздно.
И пошли мы тогда от Левантины Федоровны к Прасковье Васильевне.
Болезнь моя все шире и шире развивает свою деятельность. Углубляется. Сознательная болезнь. Не сетую и не грущу.
Перечитал все вчера написанное. Зачем я учительницу нашу вспомнил — не знаю. Сватался к ней, это — верно, а женился на другой. Глаз мой, что выбитый, тому виной. Не захотела она мужа одноглазого иметь. А ведь если так рассудить, — она не права. Пострадал человек. А ты ему жизнь то и укрась.
Пострадал… Да и Иван Ильич тоже пострадал. Да разве я про это нигде еще не записал? В 1905 году и ему досталось при усмирении народа. Спасли мы одного помещика со всем его семейством, с женой Аглаей и детками: Ника, Кока и Гога. Чудные имена, Ты их, Господи, веси. Спасли мы всю семейку от их же богоносных, ищущих правды, святых крестьян и рабочих. Начал этот народ усадьбу со всех сторон подпаливать, а мы — взвод на рысях припылили.
Мы с Иваном Ильичем рядом. Нагайка у него была — страх!
Вырежет он в доске дырочки, вставит в них пятаки медные, и не целясь — ах, концом. Самым кончиком — и выбивает пятаки — один, другой, третий. Подряд. Что за меткость, прямо поразительно. По носу попадет, — нос как пятак.
Бить надо умеючи, замахнулся и руку быстро отдергивай, кончик-то и припечатает. А кончик с кожанным мешочком, а в мешочке — пуговка, либо пуля. Взвод наш к рабочим наперерез.
— Что делаете? — кричит Ильич.
— Поджариваем хозяина своего, — отвечают.
— У него же семья. К тому же он, первейший либерал.
— А хер с ним и с его отродьем. Попили нашей кровушки триста без малого лет.
— Так. Это верно, — согласился было Гаморкин, но услышав приказ взводного и припомнив наставления, закричал опять:
— А ну, разойдись!
— Чаво? Не желам.
— Разззойдись!
Ильич пришпорил коня и подлетел к крайнему мужиченку.
— Слышишь ты, харя, табе говорят — разойдись.
Мужиченка разошелся, а из толпы в нас полетели камни, палки и земля. И одним камнем мне в глаз. Света Божьего я не взвидел, заорал диким голосом. Весь мир перевернулся у меня в глазах, шатнулся я в седле и упал головой на переднюю луку, на гриву. Увидели это казаки, увидал Иван Ильич.
— Ка-ак, кума моего? Хуторца нашего?
И пошли они на толпу.
Так, рассказывали потом, прицелится Гаморкин, да нагайкой — ах, и уха не существовало. В зубы — ах, вместо зубов дырочка и из нее кровь со слюной течет. Разогнали в десять минут.
— Опричники! Царские палачи! Нагаечники! Жандармы!
Вот все, что мы получили, оккупировав Россию по приказу ея же самодержца.
Вообще — роковое предзнаменование, — „за грани пошел, беду нашел".
Потом вышел помещик на крыльцо. А дом у него здоровый с белыми колонами, в садах, да в службах, сам помещик, — бледный, в вольной одёже и с ружьем — двухстволкой.
Благодарил, а закусить не предлагает. Человека от верной смерти спасли. Чуть не изжарился, на манер шашлыка. А закусить не приглашает.
Повернул взвод к месту стоянки, а меня с Гаморкиным сотник Захаров оставил глаз промыть и чем есть перевязать. Мы только двое в харомину и зашли.
Тут это барыня Аглая таз приказала при-несть, а вокруг меня Ника, Кока и Гога — кадет, прыгают.
Перевязал я себе рану, выхожу в другую комнату, а помещик и Гаморкин — пьяные вдрызг.
Сидят за столом. Когда надрались? Как успели и отчего?
И говорит помещик:
— Верно твое слово, Иван Ильич. Приеду я на Дон, в случае чего, всегда вспомню, что живет там казачий народ, гордый и смелый. Скажем, трахнет Революция — я сейчас барахлишко свое в чемодан, Аглаю, Нику, Коху и Гогу-кадета-пистолета заберу, из них потом хорошие казаки выйдут, да и к вам. Перейду в ваше подданство, а то мне нет спокою вот тут-во.
— Чего-ж, — кивнул головой Гаморкин, — известно — с Дону выдачи нет. Но ты один приезжай — знакомых не зови и не привози.
— Жаль. Есть у меня штук несколько знакомых: жандармский полковник Единонеде-лимов, Петр Людвигович Демократов 2-ой и граф Утятин, Серж.
Иван Ильич скривил на бок рот.
— Есть и было и у нас своих знакомых достаточно — граф Платов, вихорь-Атаман, великий князь Гаморкин.
— Гаморкин?
— Да-а. Живеть ен ге-еройской жизнью!.
— Хороший человек? И много у него земли?
— Земли у него — шестнадцать десятин — пай. Надел, стало быть, 82-ой десяток, пай № 5.
Помещик улыбнулся и ничего не сказал.
— А все таки, понравился ты мне, казак… (А кому Иван Ильич мог не понравиться?) И хоть есть ты, как говоришь, от России отдельный иностранец, а подарю я тебе Русского Царя, чтобы ты все же его не забывал.
И дал он Ивану Ильичу со стены портрет масляной краской писанный. Огромных размеров. Рама одна пуда два весила. На портрете изображен Царь во весь рост. Даже больше.
Поблагодарили мы его за подарок, вынесли портрет на крыльцо. Гаморкин даже прослезился.
— Ведь этакого-то портрета и в Атаманском дворце нет. Ку-ум, куриная твоя голова. Ты глянь, да ты глянь. Как привезу его, как поставлю у себя в курене, так он же всю стену закроить. На хутор-то его, к Настасье Петровне. Ведь это кому показать? Кому рассказать? Ху-у-у-у! Патретик, так патретик. Цвета-то, цвета. И красный на ленте, и голубой на мундёре. Ии-х! Ии-х! А ордено-ов-то, орденов. Чистая тьма! И крестики, и звездочки, и медальки, и чего-чего только не понаворочено.
Ильич был как ребенок.
— Вали его, кум, мне на спину.
Сам пьяный, качается и на ногах не стоит. Влез на коня, привязали мы к его спине патрет, попрощались с хозяином.
— Ежели смолить опять будут, в известность поставьте! — сказали и вышли шагом из ворот.
Согнулся Ильич. Рама обвисла и полотно натянулось на гаморкинской спине и голове.
— Эх, — говорит восторженно казак, — поскачем, Евграфыч, поскачем друг сердечный.
Хочется ему скорее во взводе похвастаться, а взвод, надо вам сказать, в двадцати верстах…
Пошли мы рысью, потом наметывать стали. Гудим по дороге, а уже темно.
Слышу что-то замолк Ильич.
Мечтает, думаю. Рад ведь человек, — Царя на себе везет. Да и не до него мне было — глаз у меня болит, ажнак жгёть.
Скачем, все скорей и скорей, долетаем до деревеньки. Вышли казаки нас встречать.
Донес конь Гаморкина, а тот и… не ды-шет. Пробил дыру в полотне, там, где лицо было, повисла этакая махина у него на шее, свалилась на сторону и сбоку висит.
Известно, — человек пьяный, чуть было не задушился.
И что ужасно — кричать не может. Нет ему свободы слова. Хоть плачь.
Сняли его с седла, освободили от портрета. Сел он на землю и махнул рукой.
— Берите, говорит, его и отнесите крестьянам. Их он. А казаку все равно, что гроб.
Так он не жалеючи и расстался с подарочком.
Здесь обрываются записки Кудрявова, Кондрата Евграфовича. Из его бумаг и из записок разных я, Кузьма Иванович, выбрал только этих двадцать пять отрывков и отдал в печать.
Таких отрывков об И. И. Гаморкине было очень много, но все вразбивку, без связи и без хронологии. Мной отобраны пока самые разборчивые. Еще было одно затруднение в том, что одни были написаны простым языком, другие более правильно. Кроме того имеются казачьи сказки, несколько анекдотов и что-то, не поддающееся классификации.
Последний разсказ принес мне казак Саринов, по прозвищу Петухой. Его же рукой, по видимому, была сделана приписка, которую и привожу ниже.
„Ничто не вечно под луной!"
Я, казак Донского Войска, и друг Евграфыча и Ильича, сим заявляю:
Евграфыч — казак, родившийся в 1885 году, помер от ослабления и расстройства в легких.
Вечная память и вечный покой!
Ежели вернусь на Дон, то имею при сабе землицы с его могилки — дам жене и деткам.
А казак Гаморкин — жив, но где пребывает неизвестно.
За сим остаюсь в неизменной и в вековечной неразрывной и нерасторжимой связи с сими светлыми Донскими казаками состоящий — младший урядник
