Хулио Кортасар - Счастливчики
— Позовем их? — спросил Рауль, искоса глянув на Фелипе.
— Лучше не надо. Пойдемте одни.
Рауль начал спускаться, и Фелипе закрыл за собою дверь. Трап вывел в проход, тускло освещенный фиолетовой лампочкой. Дверей по сторонам не было, громко гудели моторы. Они прошли тихонько, пока не уперлись в задраенную дверь. По обе стороны от нее были двери, похожие на ту, через которую они вошли.
— Правая или левая? — спросил Рауль. — Выбирай.
Фелипе показалось странным это «ты». Он указал на левую, не отваживаясь так же обратиться к Раулю. Тот тронул щеколду, и дверь отворилась в полутемное помещение, из которого пахнуло затхлым. По стенам стояли металлические шкафы и крашеные белые полки. Громоздились ящики, инструменты, старинная буссоль, банки с гвоздями и шурупами, куски столярного клея, обрезки жести. Пока Фелипе, подойдя к иллюминатору, протирал его ветошью, Рауль поднял крышку одного из жестяных ящиков и тут же ее опустил. Теперь света проникало больше, и они стали привыкать к рассеянному, как в аквариуме, освещению.
— Кладовка, — насмешливо сказал Рауль. — Не очень-то мы преуспели.
— Есть еще одна дверь, — Фелипе достал сигареты и предложил Раулю. — Вам не кажется этот пароход загадочным? Мы даже не знаем, куда нас везут. Как в одном кино, я давно его видел. Там играл Джон Гарфилд. Они плывут на корабле совсем без матросов, а под конец оказывается, что это — корабль смерти. Такая бредятина, но там-то — кино, выдумка.
— Да, это фильм Сеттона Вейна, — сказал Рауль. Он сидел на верстаке и выпускал дым через нос. — Тебе, наверное, нравится кино, так ведь?
— Само собой.
— Часто ходишь?
— Довольно часто. У меня есть приятель, он живет рядом, так мы с ним всегда ходим в «Року» или еще куда-нибудь в центре. По субботам развлекаемся.
— Ах так? Конечно, в центре повеселее, есть куда пойти.
— Ну да, — сказал Фелипе. — Вы-то, небось, ведете ночную жизнь.
— Бывает. Теперь уже не очень.
— Ну да, когда женишься…
Рауль смотрел на него, улыбался и курил.
— Ты ошибаешься, я не женат.
Он получал удовольствие, глядя, как Фелипе густо покраснел, и, чтобы скрыть смущение, сделал вид, что закашлялся.
— Да нет, я имел в виду…
— Я знаю, что ты имел в виду. Тебе, верно, немного надоело все время ходить с родителями и сестрой, так ведь?
Фелипе в смущении отвел глаза.
— А что делать, — сказал он. — Они думают, я еще очень молод, а я имел право взять их с собой, вот я и…
— Я тоже думаю, что ты еще очень молод, — сказал Рауль. — Но мне бы пришлось больше по душе, если бы ты был здесь один. Или вот как я, — добавил он. — Так бы лучше всего, потому что на этом пароходе… А в общем, я не знаю, что думаешь ты.
Фелипе этого тоже не знал и стоял, разглядывая свои руки, а потом — ботинки. «Он чувствует себя будто голый, — подумал Рауль. — Он на распутье, между двух возрастов, между двух состояний, совсем как его сестра». Он протянул руку и потрепал Фелипе по волосам. Тот отпрянул, удивленный и сконфуженный.
— Но по крайней мере у тебя есть друг, — сказал Рауль. — Это уже кое-что, правда?
И просмаковал, точно вино, его улыбку, сначала робкую, а потом расплывшуюся во весь его только что самодовольно поджатый рот. Вздохнув, слез со стола и безуспешно попытался открыть шкафы.
— Ну что ж, по-моему, надо идти дальше. Ты не слышишь голосов?
Они приоткрыли дверь. Голоса доносились справа, из каюты, говорили на незнакомом языке.
— Липидос, — сказал Рауль, и Фелипе посмотрел на него удивленно. — Этим словом Хорхе называет здешних матросов. Ну?
— Пойдемте, если хотите.
Рауль рывком распахнул дверь.
Ветер, который вначале дул в корму, повернул и теперь дул навстречу вышедшему в открытое море «Малькольму». Дамы решили уйти с палубы, но Лусио, Персио и Хорхе забрались на самый край носовой палубы и там, ухватившись за бушприт, наблюдали, как медленно уходят речные воды, и на смену им катят зеленые морские валы. Для Лусио это было не в новинку, он довольно хорошо знал дельту, а вода — она и есть вода, везде одинаковая. Ему нравилось смотреть, конечно же, но он невнимательно слушал рассуждения и пояснения Персио, потому что мыслью все время возвращался к Норе, которая предпочла (а почему предпочла?) остаться в читальном зале с Бебой Трехо и листать журналы и туристические проспекты. В памяти то и дело всплывали непонятные утренние слова Норы, и как они вместе стояли под душем, несмотря на ее возражения, и голая Нора под водяными струями, и как ему хорошо было намыливать ей спину и целовать ее, такую тепленькую и выскальзывающую. А Нора все никак не хотела смотреть на него голого прямо, а прятала лицо и отворачивалась, как будто за мылом или за расческой, так что ему пришлось в конце концов завернуться в полотенце и сунуть голову под холодную струю.
— По-моему, водоотводы — то же самое, что водостоки, — сказал Персио.
Хорхе упивался объяснениями, спрашивал и впитывал ответы восторженно (на свой лад, безоглядно веря), слушал мага Персио, всезнающего Персио. Ему нравился и Лусио, потому что, как и Медрано с Лопесом, не называл его мальцом или пацаненком, не говорил о нем «дитя», как толстуха, мать Бебы, этой идиотки, вообразившей себя взрослой. Но самое главное сейчас был океан, потому что это был океан, масса соленой воды, в глубинах которой плавали акантоптеригии и другие морские рыбы, и может, удастся увидеть медуз и водоросли, как в романах Жюля Верна, а то и огни святого Эльма.
— Ты ведь раньше жил в Сан-Тельмо, правда, Персио?
— Да, но уехал оттуда — на кухне завелись крысы.
— Как ты думаешь, сколько миль мы делаем?
Персио полагал, что миль пятнадцать. То и дело он ронял изумительные слова, которые вычитал в книгах, и они приводили Хорхе в восторг: долгота, лечь на курс, штурвал, азимутальный круг, плавание в открытом море. Он сожалел, что больше нет парусников, потому что прочитанные в свое время книги позволили бы ему часами говорить о рангоутах, марселях и кливерах. Всплывали целые фразы, когда-то где-то прочитанные: «Это был огромный нактоуз в стеклянном футляре и с двумя медными лампами по бокам, чтобы ночью освещать его».
На пути им попадались суда, «Haghios Nicolaus», «Pan», «Falcon». Пролетел гидроплан, как будто наблюдая за ними. А потом открылся горизонт, уже окрасившийся желто-голубым светом сумерек, и они остались одни и впервые почувствовали себя одиноко. Не было ни берега, ни бакенов, ни судов, не было даже чаек или легкой ряби на волнах, как в дельте. Оказавшийся посреди бескрайнего зеленого водоворота «Малькольм» шел на юг.
* * *— Привет, — сказал Рауль. — Здесь можно подняться на корму?
Один из двух матросов и бровью не повел, как будто не понял. Другой, с широкой спиною и мощным брюхом отступил на шаг назад и открыл рот.
— Hasdala, — сказал он. — Корма нельзя.
— Почему — корма нельзя?
— Корма нельзя здесь.
— А где можно?
— Корма нельзя.
— Похоже, он по-нашему не петрит, — прошептал Фелипе. — Чисто медведь, ничего себе. Смотрите, какая у него татуировка на руке — змея.
— Что с них взять, — сказал Рауль. — Липиды.
Матрос поменьше отступил в глубину каюты, к другой двери. Прислонясь к стене, он добродушно улыбался.
— Офицер, — сказал Рауль. — Я хочу говорить с офицером.
Матрос, владеющий даром речи, поднял руки кверху, выставив ладони вперед. Он смотрел на Фелипе, который, опустив сжатые кулаки в карманы джинсов, принял боевой вид.
— Офицер известить, — сказал липид. — Орф известить.
Орф, не отрываясь от стены, кивнул, но Рауль этим не удовлетворился. Он внимательно оглядывал помещение, более просторное, чем то, которое располагалось по левому борту. Два стола, стулья, скамьи, незастеленная койка с мятыми простынями, две карты морского дна, приколотые к стене золотистыми кнопками. В углу на лавке — патефон с заводной пружиной. На обрывке коврика спал черный кот. Нечто среднее между кладовой и каютой, куда эти два матроса (в тельняшках и замызганных белых брюках) вписывались с трудом. Но и офицерской каютой это тоже не могло быть, разве что машиниста… «Но что я знаю о жизни машинистов? — подумал Рауль. — Романы Конрада и Стивенсона — не очень много почерпнешь из этого источника о современных судах…»
— Ладно, позовите офицера.
— Hasdala, — сказал разговорчивый матрос. — Вернуться носовой палуба.
— Нет. Офицер.
— Орф извещать офицер.
— Сейчас.
Стараясь, чтобы матросы его не услышали, Фелипе спросил Рауля, не лучше ли им вернуться за остальными. Его немного беспокоило, что дело словно застопорилось, как будто никто не хотел брать в руки инициативу. Огромный матрос продолжал смотреть на него, и лицо его ничего не выражало, а Фелипе испытывал неловкость оттого, что на него смотрят, а он никак не может соответствовать этому неотрывному взгляду, быть может, даже сердечному и любопытному, но такому пристальному, что выдерживать его нет сил. Рауль все настаивал, обращаясь уже к Орфу, а тот стоял, прислонясь к двери, и время от времени жестом показывал, что не понимает.
