Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
Он стоит в дверях – огромный, руки почтительно сложены за спиной, а сборный домик сотрясается от мощных зарядов энергии, пронизывающих каждого, кто способен их ощутить. Я сама ощущала их в полную меру до нашего чаепития. Если разум лишен защитной оболочки, чувства неизбежно обостряются до крайности. А наш сарай с голыми стропилами как раз то место, где от этого никуда не уйти. Наедине с детьми я забываю о своем несчастье. Но сейчас на моем утлом суденышке появился сдержанный, седой, высокий, подтянутый, проницательный, вежливый призрак во плоти, и я вся – комок нервов. Печальное зрелище – инспектор на пороге класса – подтверждает, что мой разум и вся моя профессиональная жизнь навсегда лишены защитной оболочки. Лишены оболочки. Я утратила ее где-то в начале пути, как только стала работать под наблюдением инспекторов. Может быть, расставаясь со своими иллюзиями, я одновременно рассталась и с ней, как расстаешься с кожей, которая сходит вместе с липким пластырем. Теперь я так же беззащитна, как самый простодушный малыш в моем классе. Какое несчастье обрушилось на нас! Как я боюсь этих рук за спиной!
Но мысль, как страх, становится острее, когда нет защитного покрова. Потому что мгновенно задевает сердце. Котенок Матаверо громко мурлычет у меня на плече и бьет хвостом по лицу, а я уже готова допустить, что гость в дверях не так страшен, как мне показалось в первую минуту. Во-первых, к нему подходят дети – верная примета! – а во-вторых, его это, видимо, не смущает. Дети задирают головы, чтобы разглядеть сияющую вершину, и я начинаю сомневаться: вдруг это не призрак, а сама благожелательность шести футов ростом? В конце концов, решаю я в смятении, бывают же чудеса. Они случаются каждый день. Боль отпускает, я стою, запрокинув голову, не сводя с него глаз, как Марк, Севен, Блоссом, и, не опереди меня Уан-Пинт, я бы сама задала какой-нибудь нелепый вопрос.
– Ты зачем сюда пришел? – радостно вопрошает Уан-Пинт.
– Я пришел к мисс Воронтозов.
– Ты ее приятель? – деликатно осведомляется Матаверо.
– У него седые усы, – замечает Севен.
– Как ты себя зовешь? – спрашивает Таме.
– Сколько тебе лет? – интересуется Вайвини.
– Ты здорово пьешь? – наступает Блидин Хат.
– Почитай «Гоубой кушин», – просит Пэтчи.
– Это, наверное, инспектор, – предостерегает Марк. – Моя мама сказала: «Берегитесь инспектора!»
– Хочешь я тебе почитаю, хочешь? – Вики примостилась у ноги-колонны.
– А мисс Воттот, она снимает туфли, когда играет с нами. Она ходит на своих ногах, – доносит какая-то маленькая сплетница.
– Ага. Правда. И еще у нее вошки в волосах. Я видала, видала, как она их ловит. Мисс Вонтопоп.
– Ого-го! У мисс Воттакок вошки в волосах! У мисс Воттакок!
Ну что ж. Все кончено, хотя я еще не начала. Если бы он мог снизойти до нас! Здесь, внизу, мы все так неприглядны. Мне хочется взять на руки кого-нибудь из малышей, но я боюсь обидеть котенка. Рыжий петух в дверях разглядывает нас из-под гребешка – ему интересно, что происходит, щенок Тамати вылезает из-за пианино и подкрадывается поближе – вдруг что-нибудь перепадет от гостя. На самом деле инспектор удостоился весьма торжественной встречи, но боюсь, он об этом даже не подозревает.
– Ага, правда! А еще она мажет голову маслом для волос!
– Я не употребляю масла для волос, – с негодованием возражаю я. – Это просто запах... запах... Блоссом, носовой платок!
– Я нюхал, нюхал! – наступает Блидин Хат.
– Это просто запах... запах дезинфицирующего раствора, я наливаю его в глину... и руки пахнут. Рубашка, Матаверо!
– Я видала, как она вынимает вошек у себя из волос.
– Это вошки Рити! Они перепрыгнули ко мне от Рити на прошлой неделе. Я только сегодня наконец их поймала!
Ну что ж, по-моему, все кончено.
У его ног толпятся дети и животные, одни возвращаются к прерванным занятиям, будто волны откатываются от берега, другие стоят, слушают. Вайвини не упускает случая подойти поближе, ее огромные глаза-озера до краев полны любопытства.
– Не лезь вперед, – сердится Матаверо; этикет имеет для него такое же большое значение, как для его дедушки, он не может допустить, чтобы его унизили в глазах постороннего.
С меня довольно. Я тону в педагогических ошибках и профессиональных грехах, волна захлестывает меня с головой, будто внезапно начался прилив. Суденышко попало в шторм. Я хватаюсь за борт, вернее, оборачиваюсь к своему низкому стулу.
– Вытри нос, Блоссом! Заправь рубашку, Аберкром... я хотела сказать... я хотела сказать: Уан-Пинт!
– Давайте скорей танцевать! – кричит Ронго; в ее голосе страстная убежденность существа, готового танцевать всегда, в любое время. – Мисс Вонтопоф, играйте! Мы потом сделаем задание, потом, давайте танцевать!
Мой истерзанный желудок полагает, что сейчас самое время вывернуться – наизнанку, и я на всякий случай пробираюсь к своему стулу. Я вспоминаю, как спокойно, с каким достоинством встречают посетителей безупречные учительницы в городских приготовительных классах... Если бы у меня хватило сил добраться до двери, я бы убежала!
Но мистер Аберкромби тоже протягивает руку к низенькому стулу и садится рядом. Маленький Братик рыдает, деловито и выразительно, я беру его на руки, прижимаю к груди и утешаю – вслух его, мысленно себя:
– Ну-ка... ну-ка... посмотрите на мою славную девочку. Мальчика, я хотела сказать.
На Маленьком Братике прелестный чесучовый костюмчик, коричневый с желтой отделкой, и внезапно, как это часто бывает, когда я с детьми, у меня резко меняется настроение: я счастлива, что держу в руках такой великолепный образчик новой расы. С какой стати проливать слезы бессилия!
– Взгляните на него! – с гордостью говорю я долговязому человеку рядом.
Он смотрит, но не произносит ни слова. Не знаю почему, но мне кажется, ему есть что сказать. Он удивительно спокоен и непритязателен для инспектора, особенно для старшего инспектора. Я не понимаю, что это означает. Он так откровенно самоустраняется, что мне ничего не остается, как говорить самой. К несчастью, именно это я и делаю.
– Я сожгла рабочую тетрадь, – слышу я.
О господи, каким образом сумел этот человек извлечь мою душу на свет божий!
– Да? – Он поднимает седые брови. – Почему?
– Потому что я больше не могу ее видеть!
– Отчего же?
– Такой уж я человек.
– В самом деле?
– Если я напишу, что сделаю то-то и то-то, я никогда этого не сделаю. А рабочая тетрадь только для этого и нужна. Записывать, что я собираюсь сделать!
– А почему бы и нет?
– Терпеть не могу учебные планы: пункты, подпункты, часы, минуты. Не выношу, когда меня что-нибудь связывает. Ничто не должно стоять между мной а детьми, ненавижу принуждение! Прогоните меня с работы, если вам хочется! Прогоните!
– Мисс Воронтозов, мы не собираемся вас прогонять.
Я вся дрожу, у меня покраснела шея, да и лицо, наверное, тоже, в поисках прибежища я поворачиваюсь к надутой коричневой мордочке у меня на плече. И понимаю, что прибежище все-таки есть – чужие дети! В тельце мальчика, прижавшегося ко мне, я ощущаю упругость, которой лишилось мое тело, в его пристальном взгляде – участие. Черпать силы в таком комочке! Так вот тайна, которой никогда не делятся матери! Ужас, клокотавший у меня в груди, постепенно изливается наружу, тает как дым, я сжимаю в объятиях малыша и забываю, что я старая дева, что я учительница, – я просто женщина. По праву беды, если не по праву рождения, этот малыш мой!
А потом меня вдруг пронзает мысль: рядом со мной мистер У. У. Дж. Аберкромби – старший инспектор начальных школ! Разве допустимо, что он застал учительницу в таком виде! Низенький стул, на руках ребенок, будто я обыкновенная женщина! Почему я не стою у доски, как другие учителя, почему у меня нет указки и я не говорю детям, чтобы они сидели тихо и слушали меня? Почему я не повышаю голоса, чтобы показать свою власть? Что творится в классе! Хори пришел поупражняться на пианино, а Вайвини и Вики танцуют на столах под его гаммы. Ярчайший пример педагогического бессилия! О Вина, твои когти удушат меня!
Но мистер Аберкромби почему-то молчит и, видимо, не собирается учинять разнос. Что это за чудо-инспектор, готовый слушать! Неужели он снова позволит мне говорить? Боже милостивый, что еще я услышу из собственных уст? В растерянности я поднимаю глаза: да, он все еще здесь, локти на коленях, сцепленные руки опущены вниз – так и должен сидеть мужчина, когда задумается. Жесткие, напряженные черты лица, настороженные серые глаза, чересчур живые, чтобы казаться добрыми, и все-таки – пусть такие глаза, пусть я физически ощущаю, какие огромные силы скрыты в этом человеке, – мне не удается забыть, что в коридоре он был добрым. Не знаю почему, просто не удается. Я успокаиваюсь, совсем успокаиваюсь и остываю, я снова говорю, и в моем голосе не слышно даже отзвука только что миновавшей бури.
