Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
Нет, я никогда не могу сказать с уверенностью, что произойдет. Сегодня утром мне приходит в голову сыграть «В пещере горного короля» из «Пер Гюнта»: я люблю трели в басу, от которых мурашки бегут по телу. Класс внезапно смолкает. Я оборачиваюсь и вижу, что Мохи, мой светловолосый маори, обязанный своим рождением бродячему циркачу-англичанину, очнулся от грез и встал с циновки. Он натянул майку на голову, из ворота видны только глаза, голова будто в капюшоне, локти подтянуты кверху, пустые концы рукавов разлетаются в стороны, а ноги вытанцовывают все восемь восьмых такта, все эти наводящие ужас трели в басу и... вот, пожалуйста!.. мы видим призрак во плоти!
Тишина звучит как мощный аккорд. Напряженные музыкальные фразы бегут вверх, и Мохи вспрыгивает на стол, потом на другой, он безукоризненно отбивает ногами каждую ноту, хотя темп все ускоряется, а когда музыка постепенно стихает и замедляется, Мохи тоже понемногу успокаивается, он танцует все медленнее, пока наконец не останавливается вместе с последим звуком, и через секунду уже снова лежит на циновке и грезит.
Передо мной приготовительный класс, который я прежде видела только в мечтах. Но как это произошло? Имею я к этому какое-нибудь отношение? Вышло это само собой пли это мое творение? Я рассеянно почесываю в голове, не задумываясь, бродят у меня в волосах длинноногие твари или нет...
...Все-таки это ответ на мой вопрос, пусть неполный. И ключ стал еще чуть ближе. Теперь я совершенно уверена, что ключ существует. И я бы уже держала его в руке, если бы у меня были мозги вместо мечтательного и чувствительного сердца, если бы мужчины не нарушали мой душевный покой. Для прозрения нужна «неколебимость». Но какая это мука – знать, что ключ так близко. Я ухожу из класса с тяжелым сердцем и тащусь на своих высоких каблуках к вязу, который, как и я, мучится родами. Девственнице тоже дано познать родовые муки. В этом году такая томительно долгая весна...
– Нет, нет, меня нет дома!
Я вернулась из школы и сейчас целиком поглощена линиями и красками.
– Вы только посмотрите, что я принес!
Как смеет мужчина открывать дверь Селаха!
– Поль, я работаю, – негодует во мне художник. – Уходите!
– Но я принес вермут из «Виноградника»!
– Я не могу пить! Мне нужна ясная голова, чтобы доделать иллюстрации! Я договорилась сдать книгу в переплет.
Если я жертвую Полю свои вечерние часы, он жертвует баром. Сегодня он отправится в бар. Как принять такое дьявольски трудное решение? Но художники в пылу творчества не утруждают себя раздумьями. Они просто выпаливают:
– Немедленно уходите! Я работаю!
Поль уходит, но оставляет кисет и вермут на кухонном столе.
– Я зайду позже, – говорит он, снова заглядывая в Селах. – Ну, скажем... значительно позже.
Я ощущаю его вторжение почти как членовредительство.
После шести он проносится под деревьями моего сада и вбегает в открытую дверь Селаха. Я отрываю взгляд от бумаги и вижу красные пятна у него под глазами.
– Вы пьяны? – задаю я совершенно ненужный вопрос.
– Слегка.
– Вы были в баре?
– Да... ну, скажем... с четырех часов.
Он впервые зашел в бар с тех пор, как я предложила ему приходить ко мне после школы и оставаться до вечера. Сегодня я сама отправила его в это заведение. Поль с трудом стоит на ногах. Меня терзают угрызения совести, самые примитивные угрызения совести. Я встаю, и мы дружно проходим через дом в гостиную. Я с грустью беру в руки альбом Рембрандта.
– О чем вы размышляли? – спрашиваю я.
– Вчера вечером перед сном я читал. Энтони Троллопа.
Мы садимся на кушетку. Поль набивает трубку.
– Что же говорит Троллоп?
Быть может, он сказал Полю то, что никак не удается сказать мне.
– Женщины должны помнить, что их груди созданы для вскармливания младенцев, а не только для того, чтобы выставлять их напоказ, – вот что он говорит.
Я принимаю это как должное. Прежде всего потому, что Поль пьян, а кроме того, у меня появляется странная уверенность, что этот мальчик старательно обдумывает все, что я говорю и делаю. Будто каждое мое слово наделено магической силой даровать ему жизнь или смерть. Прошлой ночью мне приснилось, что Поль сидит в нашем классе на циновке и я помогаю ему строить зáмок, а какой-то таинственный человек в огромных башмаках и в широкой рубашке снова и снова разрушает его. Поль открыто, без обычных уверток разглядывает мою грудь, я стараюсь выдержать его взгляд, но в конце концов прикрываюсь руками. Он наваливается на меня с бесцеремонностью пьяного.
– Это ваше платье без воротника гораздо лучше, – объявляет он тоном знатока.
Я отвечаю спокойно, но не без внутренней дрожи:
– Мне не идет широкий вырез спереди, который вам так нравится. В таких платьях я выгляжу слишком самодовольной.
– Самодовольной... вы? – с пьяной горячностью возражает Поль. – Это невозможно!
Я тщательно взвешиваю каждое слово.
– Поль. Мое мнение о мужчине зависит от того, что он говорит в пьяном виде.
Мне хочется, чтобы в моем голосе слышалось одобрение.
Внезапный прилив благодарности заставляет Поля улыбнуться. Как мало ему надо, чтобы улыбнуться. В моем голосе непременно должно слышаться одобрение. Отчасти мне это уже удалось. Да, по только отчасти.
– Поль. К числу ваших достоинств относится ваш голос, ваше лицо и ваша любовь к словам... Я больше всего ценю последнее.
Поль сгибается в низком поклоне.
– Похвала, – бросает он. – Какая это малость, и как она, как она... ну, скажем... вдохновляет!
Теперь я ловлю каждое его слово. Игра продолжается, на кон поставлено будущее Поля.
– А вы, Поль, – спрашиваю я без тени заинтересованности, – что вы цените в женщине?
Я понимаю, это крупная ставка, чем, кстати, я буду расплачиваться? Собой?
Поль некоторое время раздумывает, не глядя на меня.
– Я ценю в женщине цвет глаз.
...Когда наступает время сказать «простите», я в очередной раз не знаю, как подсластить пилюлю.
Поль выливает из бутылки остатки вермута и поднимает бокал.
– Дорогая, – шепчет он, – за вас!
– Поль, – говорю я, стоя в темноте у двери, где мы прощаемся, – доставьте мне маленькое удовольствие.
– Что я могу сделать для вас, мадам?
– Прежде чем лечь спать, подумайте обо мне... пожалуйста!
– Дорогая, – шепчет он, обнимая меня за плечи, – это стало для меня... ну, скажем... необходимостью.
На следующий день, после занятий с малышами, здесь, в классе, при ярком, трезвом дневном свете весь этот разговор кажется мне выдумкой взбалмошной женщины. Передо мной стоит молодой мужчина, он недоволен своей работой и хочет, чтобы его немного приласкали. Это просто еще один малыш, который громко плачет, потому что кто-то наступил ему на больную ногу, взял и наступил. Но у меня не хватает духу отправить его в бар. Сегодня мне не удастся выпить чаю в обществе директора, и бесценная работа так и будет ждать меня дома.
– Я отказался от мысли заняться страховым делом, – надменно заявляет Поль. – Пусть обходятся без меня.
– Почему? – Я с грустью запираю пианино.
– Организованный грабеж.
На двери кладовки появляется портьера – это я, а Поль устраивается поудобнее на моем низком стуле, где я утешаю страждущих и плачущих и предаюсь размышлениям.
– Я хочу пройти заочно курс английского языка и начать писать.
– Но...
– Я хочу сказать что-то всему миру.
– Писать очень трудно.
Если я останусь с ним, он не пойдет в бар.
– Я умею говорить. Не понимаю, почему я не сумею писать.
– Оттого, что вы умеете говорить, вам будет только труднее. Все, что вы передаете мимикой, жестами и интонацией, должно каким-то образом отразиться в построении ваших фраз. Написанное предложение несет гораздо большую нагрузку, чем произнесенное.
Поль понимает и, по-моему, испытывает чувство облегчения: мои слова избавляют его от необходимости взяться за работу и начать писать.
– Но так или иначе, – продолжаю я, – решение изучать язык приняли вы, а не я.
– Да, я, а не вы.
В эти дни мы совсем перестали смеяться.
– Попробуйте вести дневник, специально для меня.
– Чудесно!
Искренняя радость.
– Записывайте свои мысли, когда у вас появляется желание, и приносите мне.
– Непременно!
Передо мной человек, который хочет сказать что-то всему миру. Он корчится от мук, не зная, как воплотить свою мечту. Почему я не догадалась об этом раньше, почему я не вижу, что делается у меня под носом, под самым носом?..
В задумчивости я поворачиваюсь спиной к Полю, чтобы спрятать свой довоенный мел, и вдруг – катастрофа! – Поль здесь, в кладовке, рядом со мной.
– Как вы думаете, это правда, что в каждом мужчине сидит зверь?
