Лесли Хартли - По найму
— Нет, конечно, хотя мысль о том, что ты запираешься с этой богатой, хоть и невеселой вдовой, не приводит меня в восторг, даже несмотря на то, что она еще не пробудилась до конца от своей спячки. Кстати, почему бы тебе не изобразить ее в виде Спящей Красавицы?
— Она никакая не красавица. У нее слишком велики глаза.
— Это верно. Но ты бы мог ее чуточку приукрасить — тебе не привыкать. К тому же люди, как известно, спят с закрытыми глазами. У меня было бы гораздо спокойнее на душе, если бы ее спячка продолжалась подольше, да и ей это помогло бы оправиться от потрясения... Кстати, что ты делаешь, чтобы она не заснула во время сеанса?
— Развлекаю ее беседой.
— И ты разрешаешь ей отвечать? Но это, наверное, мешает? Как же ты работаешь, если у твоей модели все время двигается рот? Тебе следовало бы завести кинокамеру.
— Они должны разговаривать, — сказал Хьюи. — Иначе лица становятся застывшими.
— «Они». Какая поразительная всеядность! Впрочем, это хорошо, что Эрнестина для тебя всего лишь одна из «них». О чем же вы разговариваете, если не секрет?
— О разном, обо мне, например.
— А я-то думала, она говорит исключительно о себе.
— Так и было, когда она пыталась «исцелиться». Кто-то посоветовал ей рассказывать о себе другим людям, она вняла совету и говорит, что ей это очень помогло.
— Интересно, кому же она подложила такую свинью, кто ее выслушивал?
Ледбиттер весь обратился в слух.
— Она сказала, что это был на редкость терпеливый и внимательный человек — и к тому же не имевший возможности от нее отделаться. Потом, правда, она стала менять темы: говорила об искусстве, о жизни вообще. Ее тошнило от всего, что было хоть как-то связано с ней самой. Она только тогда поняла, какое это счастье думать обо всем на свете, не примеряя это к собственной персоне. Она воображала себя облаком, деревом, мыслью. Она отождествляла себя с чем-то приятным — со счастливыми эпохами, счастливыми семьями и так далее.
— Какая-то детская забава! — фыркнула Констанция.
— Может быть. В общем, все, что имело отношение к личному началу, вызывало у нее какой-то ужас. В общении она была совершенно безличной, словно проповедник или университетский профессор.
— Бедный Хьюи, несладко же тебе пришлось.
— В общем, так она и жила — словно тень в ясный день, пока...
— Ну?
— Пока с ней не случилось это самое потрясение.
— Но зато теперь тебе интереснее работать над ее портретом.
— Еще бы. Теперь у нее есть свое лицо, раньше же она светилась какой-то отрешенной тихой радостью, словно монахиня.
— Портрет монахини, лежащей на кушетке с закинутыми за голову руками... Смех, да и только. Интересно, какой она у тебя получится? Главное, не вздумай сделать из нее обольстительницу. Потрясение быстро пройдет, и все снова будет как прежде: люди не меняются в один день — во всяком случае, я таких не видела. Она опять может превратиться в проповедника, профессора или обыкновенную эгоистку. Тебе нравится ее общество, Хьюи?
— Мне нравится быть паинькой.
— Неужели ты на это способен? — удивилась Констанция. — Очень за тебя рада, Хьюи, честное слово, рада: продолжай в том же духе. Но только имей в виду: у тебя с ней ничего не получится — и в творческом плане тоже. Дело в том, что ее нет в природе. Она существует исключительно в нашем воображении. В один прекрасный день ты войдешь в комнату и увидишь пустой холст. И тогда уже потрясение случится с тобой! Сам посуди, разве можно представить ее ну хотя бы в этой машине, на переднем сиденье, рядом с водителем?
— Нет, конечно, но если б не она, нас бы здесь тоже не было.
— Что, она опять заплатила вперед?
— Да.
— Не к добру все это! Она тебя развращает. Разве можно платить за идею, а не за ее воплощение? Плата ради платы, вот что это такое. Она щедро платит за свои капризы.
— Как зловеще звучат твои слова.
— Но ведь так оно и есть на самом деле. Ты для нее... нет, нет, молчу. Кроме того, она делает еще одно недоброе дело.
— Какое же, дорогая Констанция?
— Она возлагает на тебя ношу благодарности, которую ты будешь нести всю жизнь.
Хьюи на какое-то время задумался, но причин для огорчения не обнаружил:
— Во всяком случае, теперь я научился говорить спасибо.
— А что, если портрет ей не понравится?
— Еще как понравится!
— Не потому ли, что ей нравишься ты?
— Я вовсе не думал об этом.
— Думал, думал — и ты, пожалуй, прав. Ты не помнишь, с кем это там случилось потрясение, после чего он или она влюбились в первого встречного, — я где-то про это читала.
— Понятия не имею, что ты имеешь в виду, и, кроме того, я не первый встречный.
— Ну, впервые встреченный — причем впервые встреченный мной. Правильно я говорю? Ты ведь мой?
— Твой, твой.
— Не Эрнестины?
— Нет.
На сей раз Ледбиттер ошибся: объятий не последовало. В самом деле, как посмели бы они обниматься, когда рядом с Ледбиттером сидела леди Франклин, куда более взаправдашняя, чем они оба.
ГЛАВА 16
Образ леди Франклин, этой исчезнувшей благодетельницы, не давал покоя изобретателю. Почему изобретателю? Потому, что в его воображении она жила не как леди Франклин, а как миссис Ледбиттер, плод его изобретательной фантазии, хотя сам он прекрасно понимал, где кончается реальность и начинается выдумка.
Ледбиттеру почти удалось убедить себя списать леди Франклин, как списывают убытки, которые уже нельзя возместить. Так, собственно, дело и обстояло. Леди Франклин была его лучшим клиентом, потеряв которого он тем самым потерял регулярный и очень неплохой заработок. Получив от нее чек в конверте, собственноручно ею надписанном, он простил ей горькую обиду, что нанесла она ему на обратном пути из Винчестера (тем более горькую, что леди Франклин не пощадила его мужского самолюбия). Но его профессиональная гордость по-прежнему страдала от потери клиента. Он все подсчитал: исходя из тех денег, что ежемесячно приносили ему поездки с леди Франклин, ему пришлось бы прокататься с ней целых шесть лет, чтобы заработать столько, сколько он получил от нее тогда в подарок. Но подарки, как известно, не облагаются налогами. Стало быть, даже не шесть лет, а десять! Ничего себе подарочек! Об одном он, однако, старался не думать, хотя это у него плохо получалось: какие поистине безграничные возможности открывались бы перед ним, если бы военные действия, предпринятые им по дороге из Винчестера, увенчались успехом.
Время от времени он спрашивал себя: почему он решился на такую авантюру, ведь по натуре своей он не был игроком. Он не признавал никаких азартных игр — даже футбольного тотализатора. Он говорил, что азартные игры придуманы для дураков, и прекрасно обходился без подобных стимуляторов — разве что время от времени позволял себе пропустить стаканчик-другой. Работа поглощала его целиком, кроме нее, он не нуждался ни в чем, если, конечно, не считать того, что порой испытывал настоятельную потребность затеять ссору, — ощущение, что вокруг враги, служило для него источником жизненной энергии. Если дело доходило до конфликта, он, как и подобало старому солдату, был внезапен и беспощаден. Простив леди Франклин обиду, он в каком-то смысле изменил себе: стоило уйти ненависти, как жизнь сделалась вялой и унылой. Вообще-то он всегда умел контролировать свои эмоции и не позволял, чтобы из-за них страдал его карман: мало кто подозревал, какие демоны таились в его душе. Клиент всегда прав — если, конечно, трезв и не грубит. Клиенты — «они» — не могли вывести его из равновесия; относясь ко всем ним с одинаковым безразличием, он рассматривал своих пассажиров, как иной врач пациентов — в виде материала, точки приложения своего профессионального мастерства.
Но если так, то почему же он затеял этот эксперимент с леди Франклин? Он и сам не мог понять себя.
Тем временем его пассажиры, исчерпав тему леди Франклин, говорили о себе и каких-то своих знакомых, которых Ледбиттер не знал. Он слушал вполуха. Почему они не поженятся? Нет денег? Констанция, наверное, работает секретаршей — как и большинство незамужних женщин такого типа, да и замужних, впрочем, тоже. Правда, секретарши обычно не пользовались его машиной. За этот пикничок — машину и обед — платит, между прочим, леди Франклин! Как ни странно, но опять он работает на нее — тут Ледбиттер усмехнулся: о чем бы он ни задумывался, забыть о работе не удавалось.
Это случилось сразу после полуночи. Ледбиттер только что вернулся домой. Встал он в тот день в половине шестого, надо было отвезти пассажиров в аэропорт, — и к вечеру очень устал. Он бы ни за что не сознался в усталости даже самому себе, но чувствовал, что дело неладно хотя бы потому, что старался не смотреть на свое отражение в стекле, боясь увидеть предательские круги под глазами. Возвращаясь из ванной в свою спальню-гостиную, где днем дежурил его секретарь и где сам он в те редкие минуты, когда бывал дома, принимал пищу (готовила ему квартирная хозяйка), он включил свет и на какое-то мгновение увидел четыре четких силуэта — женщину и троих детей. Женщина чем-то походила на леди Франклин. «Что им тут понадобилось?» — удивился он, но видение тотчас исчезло, и он остался совсем один в ярко освещенной комнате, где стояли два кресла со знакомой обивкой — по светло-коричневому фону темно-коричневые прямоугольники. Он сел в одно из них и, не успев коснуться головой спинки, задремал. Ему приснился сон: он сидит в кресле, а вокруг суетятся его домочадцы. Видя, как он устал, жена шикает на детей, чтобы те не шумели, а они ходят вокруг него на цыпочках с застывшими лицами, словно улыбки или поднятые брови могут произвести шум. Наконец он немного пришел в себя, и жена стала рассказывать домашние новости, он же слушал, затаив дыхание: все это ведь потом придется пересказывать леди Франклин. Но как ни старался он понять, что говорила жена, ничего не получалось, и это его страшно раздражало. «Ну-ка, давай все сначала!» — распорядился он (с женой он особенно не церемонился), но по-прежнему ее слова не доходили до его усталого сознания, что вызвало у Ледбиттера приступ ярости. Обессилевший и расстроенный, он попытался еще раз с головой окунуться в пучины сна, но его неудержимо влекло на сушу яви — он проснулся, все еще оставаясь во власти образов, навеянных сном, который, казалось, сулил исполнение его желаний, только непонятно, каких именно. Потом его обдало холодом реальности, и он почувствовал себя горько обманутым. Он посмотрел на часы: половина третьего, давно пора раздеться и лечь в постель, но, с другой стороны, зачем? — ведь в пять утра все равно вставать. Надо было срочно что-то решать, но решать ничего не хотелось, и, главное, ничего не хотелось решать в одиночку. Было уже три часа, когда он завел будильник и вытянулся под одеялом.
