Шарль Нодье - Сказки здравомыслящего насмешника
— Верховный отец[159], — сказал один из сорока тысяч, — я желал бы увидеть на месте первого шарика символ возраста восприятия!
Верховный отец опрокинул первый стакан и показал нам премилого семилетнего волка, которому при свете совиных глаз кролик подпиливал зубы золотым гусиным пером.
— Верховный отец, — произнес другой, — я желал бы увидеть на месте второго шарика символ возраста понимания!
Верховный отец опрокинул второй стакан, и мы увидели мерзкую обезьяну с голым задом, которая с Пифагоровых времен черпала воду из колодца ведром без дна[160].
— Верховный отец, — попросил наконец третий, — я хотел бы увидеть на месте третьего шарика то, что служит нам на сегодняшний день символом совершенства, хотя мы и не имеем еще счастья наслаждаться им в полной мере.
Верховный отец опрокинул третий стакан, и под ним обнаружился маленький, скрюченный от старости человечек отвратительной наружности; он сидел, скрестив ноги на манер портных, и забавлялся пузырными семенами, которые с треском лопались в него в руках.
— Победа, победа! — вскричали разом все сорок тысяч ученых. — Это наш досточтимый собрат Вздорике, великий искатель совершенства, обладатель вечного знания, ксеноман[161] интеллектуальных краев, принесший нам издалека науку и истину!..
АНТИСТРОФА
Избранный вами, господа, для исполнения благородной миссии, я не колеблясь бросился в новую крипту, представшую моему взору; однако лишь только я прыгнул, закрывавшая этот круглый колодец крышка поступила, как всякая вещь, которая плохо лежит, и захлопнулась над моей головой, я же продолжал падать в эту бездонную пропасть со скоростью, какой обязаны все мы силе всемирного тяготения. Поначалу происшествие это внушило мне, не стану скрывать, серьезные опасения, тем более что не успел я оставить позади таким манером пять сотен лье, как обнаружил, что двигаюсь прямиком в центр нашего земного шара — центр, который я всегда желал исследовать, но которого не надеялся достичь без ущерба для собственного здоровья. Философия не могла помешать мне падать вниз, но помогала не падать духом; любовь к наукам утешала меня и укрепляла, взвеселяла мой ум и обращала подлые страхи в сладостные размышления. Постепенно я привыкал прилежно созерцать различные слои земной коры, которые четко вырисовывались перед моими глазами, хотя скорость полета, к великому сожалению, не позволила мне запастись образцами и представить их вашему вниманию. Передо мною проходили все возрасты земного шара и перевороты земной природы — зрелище величественное и чарующее для философа с легким дыханием, но не для меня, заработавшего астму при восхождении на Чимборасо[162]. Наконец, после четырнадцати с половиной часов полета, не больше и не меньше, я прибыл в самую середину нашей водно-земной планеты, мучимый серьезными тревогами, ибо я затрудняюсь изъяснить вам, господа, как давят на человека дополнительные четыре или пять тысяч лье атмосферы, хотя по сравнению с размерами Вселенной это и сущий пустяк; а ведь вдобавок внутри Земли стоит вулканическая жара, которую огненные философы[163] описывали безо всяких преувеличений. Точных цифр я вам, впрочем, не назову по причине внезапности поставленного опыта и дурного состояния имевшегося при мне Фаренгейтова термометра.
Ноги мои коснулись твердой почвы; это стоило мне легкого вывиха. Однако я довольно быстро поднялся и перевел дух, в чем нуждался уже очень давно. Моя витая восковая свеча, из тех, с какими обычно спускаются в подвал, все еще горела в стеклянном колпаке благодаря разреженной подземной атмосфере. Я осветил место, где оказался. Как я мог догадаться по некоторым признакам, то был склеп. В центре этого центра Земли находилось надгробие, увенчанное подсвечником, не увенчанным ничем, во всяком случае так казалось на первый взгляд. Впрочем, как следует порывшись в пепле, который накопился в розетке у основания фитиля, догоревшего тридцать или даже сорок веков назад, я обнаружил там маленького человечка, такого бледного и согбенного, такого сморщенного и съежившегося, такого жалкого и тщедушного, что мне тотчас захотелось пустить в ход нагарные щипцы. Однако едва слышный писк уверил меня, что в этом зародыше еще теплится жизнь; я схватил его, отогрел своим дыханием, растер каплей водки, остававшейся в моей походной фляге, и возвратил на то место, откуда взял, в более бодром виде, чем мог ожидать. Поскольку он держался гораздо увереннее и подбоченился со всем достоинством, какое позволяет рост в два с половиной дюйма[164], я успокоился на его счет и принялся размышлять о том, как мне воротиться назад, к своему экипажу и ученым собратьям. Задача была не из легких.
— Постой, Вздорике, — обратился ко мне карлик, — не покидай меня прежде, чем ты вполне возвратишь мне жизнь, которой я дожидался от тебя в течение бесчисленных столетий![165]
Услыхав, что оно разговаривает, я пал ниц от восхищения. Вы, господа, поступили бы точно так же. Нечасто ведь случается, чтобы мысль изреченная, и притом изреченная в таких складных словах, исходила из подсвечника, тем более подсвечника без свечи!
— Постой, — продолжал он весьма настоятельным тоном, — если ты отыщешь где-нибудь поблизости маленький кувшин из песчаника, в который я когда-то налил эликсир жизни, устрой мне, умоляю, обильную ванну; но заклинаю тебя, смотри, чтобы жидкость не поднялась ни на одну каплю выше ободка моего подсвечника, в противном случае мы оба утонем в реке знаний, которая захлестнет с головой не только нас двоих, но также всю твою академию вкупе с прочим человечеством.
Кувшин я нашел, но боялся, что уставшая рука моя дрогнет, и, вставив в глаз увеличительное стекло, каплю за каплей выливал священную жидкость, наблюдая за ее истечением с помощью моей витой свечи, освобожденной из стеклянной темницы. Внезапно свеча каким-то чудом наклонилась и розово-голубой язычок пламени коснулся неведомой жидкости, которая тотчас вспыхнула и растеклась огненными волнами, подобно тому как вспыхивает в пуншевой чаше добрый ямайкский ром[166]. Вы можете без труда вообразить, с каким ужасом искал я глазами среди этого пожара, занимательного для взора, но устрашающего для чувства, церемонного человечка, которого я только что пробудил от многовековой смерти лишь ради того, чтобы поджарить заживо. «Организованный атом, мыслящий и говорящий, — возопил я, — археологическая монада, живой микрокосм, который даже в виде чучела сделал бы честь прекраснейшему из музеев земли, возвышенное и редкостное создание, которое мудрецы из моих родных краев с радостью и гордостью хранили бы у себя в особом сосуде, как могло случиться, что я обратил тебя в пепел, даже не успев произвести вскрытие?
— Ты ошибаешься, Вздорике, — отвечал крошечный призрак, — я жив и чувствую себя превосходно. Этот огненный потоп, который ты на меня обрушил, — моя атмосфера, моя стихия. Его жар меня ободряет, и я чувствую, как возвращается ко мне былая философическая мощь. Я обязан отдать тебе своей палингенезией и поведаю, как смогу, о грядущем мировом прогрессе.
Он в самом деле приободрился, и физиономия его, величавая от природы, прекрасно смотрелась под пеплом и в дыму. Только шапочка огненного цвета, напоминающая гриб на ножке, придавала ему сходство с плохо обрезанным фитилем. Глаза сверкали, точно два кратера крохотного вулкана.
— Позволено ли будет узнать, — осведомился я, — с кем я имею честь говорить?
— Это наименьшее, что я могу сделать для тебя в благодарность за все то, что ты сделал для меня, — отвечал он. — Я Зороастр»[167].
ЖИВОПИСНОЕ И ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ПАРАГВАЙ-РУ И ЮЖНУЮ ПАЛИНГЕНЕЗИЮ, СОЧИНЕНИЕ ТРИДАСА-НАФЕ-ТЕОБРОМА ДЕ КАУ’Т’ЧУКА И ПРОЧ
Впервые: Revue de Paris, 1836. T. 24. 28 février, затем перепечатана с авторской правкой в изд.: Nodier Ch. Œuvres complètes. T. 11. R, 1837. Именно этот вариант воспроизведен в книге 2008 года, по которой выполнен наш перевод. Впрочем, мы сохраняем название журнальной публикации; в собрании сочинений слова «Живописное и индустриальное» в названии опущены; текст называется просто «Путешествие Кау’т’чука в Парагвай-Ру».
История этого текста представляет собой своеобразный историко-литературный детектив, растянувшийся на полтора столетия.
В течение всего XX века авторы, писавшие о Нодье и упоминавшие «Живописное и индустриальное путешествие», неизменно именовали его блестящим примером сатирического дара писателя, емким выражением его отношения к политической действительности и проч.
Однако опубликованная в 2000 году статья Мари-Кристин Полле «Неизвестный плагиат Шарля Нодье: „Путешествие в Парагвай-Ру“» (Histoires littéraires. 2000. № 1. P. 77–83) заставила посмотреть на дело с совершенно другой стороны. Выяснилось, что все сказанное в начале «Путешествия», где этот текст недвусмысленно характеризуется как рецензия на чужую книгу («путевые заметки Кау’т’чука»), — вовсе не литературный прием, как полагали раньше. Нодье действительно написал рецензию на чужую книгу. Автором которой, впрочем, был не вымышленный Кау’т’чук, а вполне реальный бельгийский библиотекарь, архивист и литератор Анри Дельмот (1798–1836), выпустивший в 1835 году в своем родном бельгийском городе Монсе брошюру под названием «Живописное и индустриальное путешествие в Парагвай-Ру и Южную Палингенезию». Автором брошюры значится так же, как у Нодье, Тридас-Нафе-Теобром де Кау’т’чук, только, в отличие от Нодье, Дельмот называет его не китайцем, а «бретонским дворянином, младшим помощником директора Ирригационно-клистирного заведения». Совпадают не только названия. Многие яркие выдумки, изобретателем которых прежде считался Нодье, такие, как сухая мадера или монарх из палисандрового дерева, есть в брошюре Дельмота. Другое дело, что шутит Дельмот тяжело, текст его рыхлый, многословный и лишен того блеска, какой отличает сатиру Нодье. Следует отметить и другое: Мари-Кристин Полле, обвиняющая всех своих предшественников в том, что они не заметили источника «Живописного и индустриального путешествия», сама «не заметила», что бельгийский историк литературы Раймон Труссон уже подробно проанализировал сходства и различия текстов Дельмота и Нодье в статье 1993 года (Trousson R. Charles Nodier et le voyage imaginaire // Francofonia. 1993. № 2. P. 197–211).
