Чарльз Ливер - Семейство Доддов за границей
Скажу однако въ его пользу: онъ сильно занимается французскимъ языкомъ, фортификаціею, военнымъ инженерствомъ; всему этому каждый день приходитъ учить его опытный офицеръ, который служилъ еще въ наполеоновской арміи, капитанъ де-ла-Бурдоне, старый бонопартовскій солдатъ, который ненавидитъ англичанъ не меньше, нежели истый ирландецъ. Часто онъ заходить ко мнѣ просидѣть вечерь; бесѣда у насъ, впрочемъ, немногосложна, потому-что мы съ нимъ другъ друга не понимаемъ. Ставимъ передъ собой ящикъ сигаръ, бутылку рому, намъ подаютъ кипятку и разговоръ нашъ идетъ въ такомъ родѣ.
— Угоститесь-ко, мусью.
Улыбнется, поклонится и пробормочетъ что-то.
— Курнемте-ко зелья-то.
Оба начинаемъ курить.
— Что, хорошо успѣваетъ Джемсъ — да? А? Mon fils James хорошо, успѣшно? Grand général скоро будетъ — такъ?
— «Oui, oui». Наливаетъ кипятку, рому и пьетъ.
— Не хуже Бонапарта будетъ — такъ ли?
— Ah! le grand homme! Утираетъ глаза и возводитъ къ потолку.
— Ну, а вотъ мы все-таки его поколотили! Правду ли говорю: поплясалъ онъ у насъ въ Испаніи и Португаліи? Ну, какъ вамъ нравятся сраженія при Талаверѣ и Витторіи?
Начинаетъ кричать пофранцузски, кричитъ столько, что еслибъ записывать, вышли бы цѣлые томы; руки, ноги, голова — все ходенемъ ходитъ. Я жду, пока начнетъ угомоняться и тогда говорю; «Ватерлоо!»
Тутъ мой французъ сходитъ съ ума, даже забываетъ подливать воды въ ромъ. И пускается въ такой крикъ о Ватерлоо, что страшно смотрѣть. Думаю, что еслибъ я понималъ его, сломилъ бы ему шею — вѣрно сильно бранитъ насъ; но понимать словъ его не могу, потому повторяю только, какъ онъ переводитъ духъ: «Ватерлоо!» — и каждый разъ, какъ услышитъ это слово, вспыхиваетъ, какъ бомба. Когда бутылка кончена, онъ обыкновенно выбѣгаетъ изъ комнаты, — скрежеща зубами и крича что-то о Св. Еленѣ. Къ слѣдующему вечеру, однако, весь жаръ въ немъ проходитъ, французъ мой встрѣчается со мною, какъ нельзя вѣжливѣй, улыбается, подчуетъ меня изъ своей оловянной табакерки. Удивительный народъ эти французы, милый Томъ: пожалуй и уходятъ человѣка, но не преминутъ учтиво раскланяться съ его трупомъ.
Изъ моего разсказа можете заключить, милый Томъ, какъ я одинокъ здѣсь. Да, совершенно-одинокъ. Не встрѣчаю человѣка, съ которымъ бы могъ перемолвиться словомъ, не вижу листа газеты, который бы могъ прочитать. Ѣмъ такую стряпню, которой не знаю имени и, что еще хуже, не знаю даже изъ чего она сдѣлана. Все это изъ экономіи, а въ Додсборо жить стоило бы вдвое, втрое дешевле.
Сейчасъ приходила Мери Анна сказать, что медики находятъ необходимымъ для мистриссъ Д. оставить Люттихъ: здѣшній шумъ убійственъ ея здоровью! Удивляюсь одному только, какъ она этого не замѣтила раньше. Мои дамы и доктора говорятъ о какомъ-то Chaude Fontaine, въ семи миляхъ отсюда, и о минеральныхъ водахъ, которыя называются Спа. Но я не тронусь ни на вершокъ отсюда, не узнавъ объ этихъ мѣстахъ всего въ-подробности; я очень хорошо вижу, что имъ смертельно хочется приняться за старыя потѣхи: завести танцовальные чаи, наемныя кареты, отплясыванье польки и такъ далѣе. Лордъ Джорджъ пріѣхалъ въ Люттихъ, и по всей вѣроятности мина подведена имъ. Впрочемъ, надобно отдать ему честь: въ джемсовыхъ дѣлахъ онъ показалъ себя очень-хорошо. Вести дѣло съ жидами, не берите на это никого, возьмите лорда. На насъ съ вами не хотятъ они и смотрѣть; но съ лордомъ Чарльзомъ, или лордомъ Аугустомъ жидъ становится другой человѣкъ; отъ ихъ родичей онъ достаетъ всю выгоду и не смѣетъ ихъ обижать.
Желалъ бы я дать вамъ полюбоваться, какъ лордъ Джорджъ обошелся съ нашимъ благопріятелемъ Лазаремъ. Онъ не хотѣлъ и взглянуть на его счетъ, на его записки и расписки.
— Знаю давно всѣ эти штуки, мой миленькій, сказалъ онъ: — пожалуйста не подъѣзжай ко мнѣ съ ними. Сколько ты возьмешь?
— Ахъ, мой добрый лордъ Дзордзъ, вы знаете лучше меня, что деньгамъ нельзя пропадать. Вотъ всѣ расписки…
— Убирайся съ ними, мой миленькій! Стану я смотрѣть на нихъ! Сколько тебѣ за нихъ выкупу?
— Я отдавалъ деньги за честные проценты…
— Ну, ладно. Сколько же тебѣ? Говори, не мямлись, а то я уйду.
— Взгляните, честный лордъ, на мои записки…
— Стану я смотрѣть!
— Хоть на расписки?
— Сказано нѣтъ.
— Хоть на общій счетецъ?
— Сказано нѣтъ.
— Ахъ честный лордъ! ахъ пречестный лордъ! какіе вы стали недобрые, а такіе молоденькіе, такіе хорошенькіе, такіе точно будто какъ…
— Сравненій ненужно. Отвѣчай же: за столько уступаешь?
— Невозможно, милордъ Дзордзъ.
— Двух-сотъ довольно? Ну, двух-сотъ-пятидесяти?
— Тысячи двух-сотъ-пятидесяти мало, милордъ; я хочу получить сколько мнѣ слѣдуетъ.
— О томъ тебя и спрашиваютъ, мой миленькій. Сколько же?
Такая трактація продолжается съ полчаса безъ малѣйшаго, повидимому, успѣха; наконецъ лордъ Джорджъ вынимаетъ бумажникъ и начинаетъ считать на столѣ банковые билеты. Они производятъ волшебный эффектъ. Лазарь таетъ при видѣ денегъ, колеблется, уступаетъ. Конечно, сговорчивость не доводитъ его до убытка: пятьдесятъ процентовъ — самая выгоднѣйшая изъ нашихъ сдѣлокъ. Но все-таки мы выиграли очень-много.
Понимаю все: мои госпожи хотятъ ѣхать на воды; а на это именно не могу я согласиться. Здѣшнія воды не то, что ирландскія, на которыя, вообще говоря, нельзя много жаловаться. Наши хороши тѣмъ, что скучны: въ недѣлю или, много, въ двѣ до-сыта находишься по песку до щиколотки, наслушаешься плесканья морскихъ волнъ, и не столь гармоническаго крика ребятишекъ, и въ скоромъ времени всѣ эти удовольствія такъ надоѣдаютъ, что можно разсчитывать на вѣрное возвращеніе домой. Время на нашихъ водахъ проходитъ скучно — согласенъ; но жить тамъ дешево, Томъ; а въ нынѣшнія времена это не пустая вещь.
А по всему, что я слышу, заграничныя воды — тотъ же самый столичный городъ, только выѣхавшій на пикникъ: тѣ же самые туалеты, танцы, игра, долги, мотовство. И по моей краткой житейской опытности — паркъ съ луннымъ освѣщеніемъ не безопаснѣе бальной залы съ хрустальными лампами; а полька въ большой компаніи не такъ страшна, какъ поѣздка въ горы, даже на ослахъ. Нѣтъ, на эту удочку имъ не поймать меня, Томъ!
Сейчасъ нашелъ въ «Кочреновомъ Путеводителѣ» (Морреевъ Путеводитель давно я сжегъ) городъ именно такой, какой мнѣ нужно: Боннъ, на Рейнѣ. Въ книгѣ сказано, что это миленькій городокъ, съ 13,000 жителей и 1,300 домовъ, и что гостинница «Звѣзда», содержимая какимъ-то Шмидтомъ, недорога, и что онъ говоритъ поанглійски и выписываетъ Galignani's Messenger — очень пріятные признаки образованности. Вы улыбаетесь, Томъ: но что же дѣлать? Мы ѣздимъ въ чужіе краи, чтобъ отъискивать тамъ человѣка, съ кѣмъ бы можно поговорить, или газеты, которую бы можно почитать, дорожа, какъ роскошью, тѣмъ, чего дома вдоволь и задаромъ.
Кромѣ всѣхъ этихъ выгодъ, въ Боннѣ есть университетъ, что очень-важно для Джемса, и всякаго рода учители для Мери Анны съ сестрою. Но лучше всего то, что нѣтъ тамъ ни общества, ни баловъ, ни званыхъ обѣдовъ, ни оперы. Единственный театръ тамъ — анатомическій; на выѣзды въ него навѣрное не промотается и сама мистриссъ Д.
Нынѣ же пишу къ Шмидту, чтобъ приготовилъ намъ комнаты, и объясню ему, что насъ нельзя обирать, какъ богачей: скажу, что за обѣдъ не буду платить болѣе четырехъ съ половиною шиллинговъ съ персоны, что много и такой цѣны. Желалъ бы остаться здѣсь; но доктора рѣшили — спорить нельзя. Выѣзжать изъ Люттиха не хотѣлось мнѣ, не потому, чтобъ городъ нравился — могу показать подъ присягой, что особенныхъ удовольствій не находилъ здѣсь; но жизнь въ Люттихѣ приноситъ большую пользу — «внушая непобѣдимое отвращеніе къ чужимъ краямъ»: еще мѣсяцъ жестяной и мѣдной стукотни, еще мѣсяцъ несноснаго нашего образа жизни — и, ручаюсь головой, мои дамы стали бы сами упрашивать меня ѣхать домой. Вы не повѣрили бы своимъ глазамъ, увидѣвъ ихъ — такъ онѣ перемѣнились; дочери высохли и позеленѣли; Джемсъ сталъ тощъ какъ куликъ до петрова дня, и все какъ-будто полусонный. Я обрюзгъ, отяжелѣлъ, страдаю одышкою, сдѣлался раздражителенъ, мучусь жаждою и не нахожу здѣсь питья по вкусу. Но готовъ бы выносить всѣ непріятности ради ожидаемаго отъ нихъ блага. Покорился бы всѣмъ мученіямъ, какъ курсу медицинскаго леченія, въ надеждѣ, что выздоровленіе вознаградитъ меня.
Сказать ли, милый Томъ? у меня дурныя предчувствія относительно болѣзни мистриссъ Д. Подозрѣваю истинность этой болѣзни. Вчера вечеромъ, проходя черезъ переднюю, слышалъ ея хохотъ, такой веселый, свѣжій, какой рѣдко услышишь и отъ здороваго человѣка, хотя всего за два часа передъ тѣмъ она посылала за хозяиномъ, прося засвидѣтельствовать ея завѣщаніе. Правда, она какъ только вздумаетъ залечь въ постель, такъ и дѣлаетъ завѣщаніе — это у ней заведено; но въ нынѣшній разъ дѣло пошло далѣе: она торжественно прощалась со всѣми нами; я спасся только тѣмъ, что лежалъ закутанный одѣялами «подъ вліяніемъ», какъ выражаются доктора «тартаризированной антимоніи», которую принималъ передъ этимъ по приказанію своей больной, для удостовѣренія, что «это не ядъ». Если долго прійдется мнѣ служить пробнымъ камнемъ — не выдержу, милый Томъ — лопну.
