Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла
— Не ходи, — попросила она. — Томас посмотрит. Ведь он всегда это делает. Останься сегодня ночью со мной. Мне будет так одиноко, если ты сейчас уйдёшь. Элис! — позвала она. — Ужин готов? Я хочу, чтобы ты посидел со мной, Джозеф.
Она грудью прижалась к его предплечью.
— Когда я была маленькой, мне подарили куклу, и, когда я увидела её под новогодней ёлкой, в моей душе вспыхнул неописуемый жар. Позднее я стала бояться, что если буду брать куклу, то снова почувствую его, и грусть наполняла меня. Я так хорошо это помню! Не знаю, почему, но я чувствовала себя виноватой в том, что кукла была моей. То, что она принадлежит мне, казалось почти невыносимым. Брови и косы у неё были из настоящих человеческих волос. Потом Рождество стало обычным днём, но сейчас — время такое же, как и тогда. Если то, о чём я рассказала тебе — верно, ребёнок для меня так же дорог, и я боюсь. Посиди со мной, дорогой. Не ходи сегодня ночью гулять на холмы.
Он увидел, что в глазах у неё стоят слёзы.
— Ну, конечно, я останусь дома, — успокоил он её. — Ты так устала, теперь тебе надо ложиться спать пораньше.
Он просидел с ней весь вечер, лёг с ней в постель, но как только её дыхание сделалось размеренным и спокойным, он осторожно выбрался из-под одеяла и тихонько оделся. Она слышала, как он уходит, но продолжала лежать неподвижно, делая вид, что спит. «У него какое-то дело сегодня ночью», — подумала она, и в её сознании вновь возникло то, о чём говорила Рама: «Если он мечтает, вы никогда не узнаете о его мечтах». Ей было холодно, одиноко, она дрожала и негромко плакала.
Неслышно ступая, Джозеф спустился с крыльца. Небо прояснилось, ночь пронизывал сильный холод, но вода с деревьев и крыш каплями и узкими струйками по-прежнему текла на землю. Джозеф направился прямо к огромному дубу и остановился под ним. Очень тихо, так, чтобы никто не мог услышать, он произнёс: «Должен быть ребёнок, сэр. Я обещаю, что передам его в ваши руки, когда он появится на свет». Медленно проведя кончиками пальцев по мокрой коре дерева, он ощутил исходящий от неё холодок. «Священник знает, — подумал он. — Но знает не всё и не верит. Или, может быть, он верит, но боится».
«Близится гроза, — сказал он, обращаясь к дереву. — Я не знаю, как укрыться от неё. Но вам, сэр, вам ведь известно, как нам спастись от грозы.»
Долгое время он стоял, нервно барабаня пальцами по чёрной коре. «Эта сила всё возрастает, — подумал он. — Поначалу я прибегнул к ней, потому что она поддержала меня, когда умер отец, а теперь она так выросла, что превосходит почти всё остальное. И она по-прежнему оказывает мне поддержку».
Он сходил к яме, где готовили жаркое, и вернулся с куском мяса, который остался на решётке.
«Вот, — сказал он и, протянув руку, положил мясо в ложбинку между ветвями дерева, — Защитите нас, если сможете, — попросил он. — То, что идёт сюда, может погубить всех нас».
От раздавшегося рядом звука шагов он вздрогнул. Голос Бартона произнёс:
— Джозеф, это ты?
— Да, уже поздно. Что тебе надо?
Бартон вышел из темноты и остановился рядом.
— Я хочу поговорить с тобой. Я хочу предостеречь тебя.
— Сейчас не время, — сердито сказал Джозеф. — Скажешь завтра. Я вышел посмотреть, что с лошадьми.
Бартон не двинулся с места.
— Ты говоришь неправду, Джозеф. Ты думаешь, что спрятался, но я видел тебя. Я видел, как ты приносишь жертвы дереву. Я заметил, что в тебе всё больше укрепляется язычество, и я пришёл предостеречь тебя.
Бартон был возбуждён, дыхание его участилось.
— Сегодня днём ты видел гнев Божий, предупреждающий идолопоклонников. Это было только предостережение. В следующий раз молния поразит их. Я видел, как ты пресмыкаешься перед деревом, и вспомнил слова Исайи: «Вы оставили Бога, и гнев его поразит вас».
Задыхаясь от потока чувств, он замолчал, и гнев оставил его.
— Джозеф, — попросил он, — пойдём в сарай и помолимся. Христос снова примет тебя. Позволь нам срубить дерево.
Но Джозеф, отшатнувшись, оттолкнул руку, которая пыталась удержать его.
— Спасай себя, Бартон, — он коротко рассмеялся. — Слишком уж ты серьёзен, Бартон. А сейчас иди спать. Не вмешивайся в мои игры. Играй в свои.
Он оставил брата стоять там, где тот стоял, а сам, крадучись, вернулся в дом.
17
Весна была обильной, и густая трава — буйная, изумрудно-зелёная, с тонкими стеблями — покрыла гладкие склоны холмов. Из-за непрекращавшихся дождей река разлилась и затопила деревья, сгибавшиеся под тяжестью листвы; их ветки переплелись над водой так, что река, казалось, течёт на протяжении многих миль в мрачной пещере. Постройки на ферме пострадали от дождливой зимы: на корнях деревьев с северной стороны появилась поросль мха, навозные кучи покрылись быстро растущей травой.
В скотине, почуявшей вкус корма, который быстро рос на склонах холмов, взыграли молодые силы. В ту весну у многих коров было по два телёнка, что случалось весьма редко. Крупный приплод был у свиней. В сарае на привязи держали лишь нескольких лошадей, ибо трава была слишком вкусной, чтобы дать ей пропасть зря.
Когда пришёл апрель, и дни наполнились запахом тёплой травы, огромные пространства на склонах холмов приобрели благодаря макам и люпинам приятную для глаз сине-золотую окраску. Разбрызгивая по земле свой цвет, каждая их разновидность сохраняла себя. После частых дождей земля впитывала влагу, как губка. Каждая впадина на поверхности земли становилась ручейком, а каждая ямка — источником. Лоснящиеся телята нагуливали жирок, и было трудно разлучить их с матерями, чтобы возвратить уже волами.
Элис съездила домой в Нуэстра-Сеньора, родила там сына и вместе с ним вернулась на ранчо.
В мае устойчивый летний бриз принёс с моря вкус соли и стойкий запах водорослей. Для мужчин это было время весенних трудов. Вся пустующая земля вокруг домов почернела после вспашки, и ячмень с пшеницей проросли в срок. Огород плодоносил так обильно, что для кухни брали только самые лучшие и крупные овощи, а всякая изогнутая репа и неказистая морковка доставались свиньям. У входа в свои норы пищали растолстевшие по весне земляные белки. На холмах, как обычно, жеребята, брыкаясь, устраивали скачки, за которыми с удовольствием наблюдали их подруги. Когда пошли тёплые дожди, коровы и лошади перестали искать укрытия под деревьями и в то время, как вода стекала по их блестящим, словно покрытым лаком, бокам, продолжали принимать пищу.
В доме Джозефа потихоньку готовились к рождению ребёнка. Элизабет трудилась над бельём для него, а остальные женщины, хорошо зная, что это будет главный ребёнок на ранчо, который унаследует всю полноту власти, приходили, чтобы посидеть с ней и оказать ей помощь. Они обшили изнутри бельевую корзину стёганым сатином, а Джозеф установил её на качалку. Сменных пелёнок они понаделали гораздо больше, чем нужно одному ребёнку; сшили и длинные распашонки, украсив их вышивкой. Они говорили Элизабет, что настало время, когда ей нельзя перетруждаться, ибо у неё недомогание особого рода; фактически за это время она только похорошела и стала лучше себя чувствовать. Рама рассказала ей, как сшить покрывало, которым следовало укрываться, и Элизабет сделала его так тщательно, словно оно могло продлить её жизнь, а не должно было сгореть в огне сразу после рождения ребёнка. Поскольку это был ребёнок Джозефа, Рама придала всему оттенок неслыханного превосходства. Она сделала толстый бархатный шнур с петлёй на каждом из двух его концов, для того, чтобы продеть в них ножки кровати. Ничто не должно было стеснять женщину во время родовых мук, кроме скрученной простыни.
Когда наступила тёплая погода, женщины со своим шитьём перебрались на крыльцо. Меньше, чем за месяц, всё было готово. Отрезав большой кусок неотбеленного миткаля, предназначенный для того, чтобы обернуть бёдра Элизабет, его обшили каймой и убрали. Небольшие подушки, набитые гусиными перьями, и все остальные одеяла были готовы к первому июня.
Шли бесконечные разговоры о детях — говорили о том, как дети рождаются и обо всём, что может при этом происходить; как стереть из сознания женщины память о боли и о тех особенностях поведения, которые отличают мальчиков от девочек в младенчестве. Бесконечные разговоры приобретали уже анекдотический характер. Рама могла рассказать истории о детях, родившихся с хвостами, с членами тела необычайной величины, со ртом посередине спины, но всё это было не страшно, потому что Рама знала, из-за чего такое бывает. Иногда это было результатом пьянства, иногда — болезни, но самые страшные уродства получались, если зачатие происходило в период менструаций.
Иногда приходил Джозеф — с травинками, зацепившимися за шнурки его ботинок, с пятнами от травяной зелени на джинсах около коленей, с блестящей испариной на лбу. Он подходил к ним, ероша бороду, и слушал эти разговоры. Время от времени Рама обращалась к нему за подтверждением своих слов.
