Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла
В сарае Бартон вскочил на ноги и закричал, торжествуя:
— Вот глас гнева Божьего!
Но Томас ответил ему:
— Послушай ещё раз, Бартон. Это гром гремит.
Теперь было видно, как из гигантской тучи дождём сыпятся искры, а воздух сотрясается от ударов грома. Вскоре отъехавшие упряжки цепочкой выстроились в направлении селения Богоматери; несколько повозок двинулось к горным ранчо. Чтобы укрыться от начинающегося дождя, над повозками натянули брезент. Лошади с шумом вдыхали разреженный воздух и ускоряли шаг.
С того самого времени, как начались танцы, женщины Уэйнов расселись на крыльце дома Джозефа, сохраняя, как и полагалось хозяевам, некоторую дистанцию между собой и гостями. Элис не смогла удержаться и спустилась на площадку для танцев, но Элизабет с Рамой остались в креслах-качалках, наблюдая за фиестой.
Теперь, когда туча скрыла небо, Рама встала из своего кресла и собралась уходить.
— Странно, — сказала Рама. — Ты сегодня так спокойна, Элизабет. Не замёрзнуть бы тебе.
— Со мной всё в порядке, Рама. Сегодня мне немного тоскливо, я чуть-чуть нервничаю и грущу. Сколько я помню, вечеринки всегда нагоняли на меня тоску.
Весь день наблюдая за Джозефом, она заметила, что он держится в стороне от танцующих. Обратила она внимание и на его постоянно устремлённый в небо взгляд. «Он почувствовал, что будет дождь», — поняла она, а, когда загрохотали раскаты грома, подумала: «Джозефу понравится. Его всегда радует гроза». Сейчас, когда гости уехали, а над головой грохотал гром, она украдкой продолжала наблюдать за одинокой фигурой своего мужа. Vaqueros быстро убрали всю утварь и остатки трапезы под навес. Джозеф смотрел на небо до тех пор, пока не начали падать первые капли дождя, потом он не спеша подошёл к крыльцу и сел на верхнюю ступеньку напротив Элизабет; его плечи сжались, а локти опустились на колени.
— Тебе понравилась фиеста, Элизабет? — спросил он.
— Да.
— А раньше ты когда-нибудь её видела?
— Фиесты я видела и раньше, — сказала она, — но такой, как эта, никогда. Как ты думаешь, атмосферное электричество могло так взбудоражить людей?
Он обернулся и заглянул ей в лицо.
— Скорее, вино у них в желудках, дорогая.
Его глаза встревоженно сузились.
— Ты что-то неважно выглядишь, Элизабет. Ты нормально себя чувствуешь?
Он встал и озабоченно склонился к ней.
— Иди-ка внутрь, Элизабет, а то, сидя здесь, простынешь.
Он вошёл первым и зажёг лампу, подвешенную на цепи в центре комнаты, затем развёл огонь в печи и открыл заслонку, после чего в дымоходе раздался негромкий гул. Сильный дождь, рассекая воздух, с шумом застучал по крыше, словно по ней мели шершавой метлой. На кухне Элис, вспоминая танцы, что-то мурлыкала себе под нос; Элизабет тяжело опустилась в кресло-качалку рядом с печью.
— Чуть попозже нам надо немного перекусить, дорогой.
Джозеф опустился на пол рядом с ней.
— Ты выглядишь такой усталой, — сказал он.
— Всё так возбуждало… Все люди… и музыка была такая напряжённая, — она замолчала, пытаясь сообразить, что значили музыка и танцы.
— Этот день был таким необычным, — сказала она. — То, что приехали люди, сбились в кучу, начался праздник, потом танцы, и наконец, пошёл дождь, было реальностью. Но, то ли я такая глупая, Джозеф, то ли там, внутри, кроется ещё какой-то смысл. Это похоже на репродукции пейзажей, которые продают в городах. Если присмотреться, то увидишь, что все изображения состоят из линий. Ты понимаешь, какие изображения я имею в виду? Скала становится спящим волком, облачко — веслом, а деревья, если посмотреть внимательно, — марширующими солдатами. А тебе, Джозеф, этот день не кажется таким, полным скрытых значений, которые до конца нельзя понять?
В неярком свете лампы он всё ещё стоял на коленях, склонившись к ней. Словно оглохнув, смотрел на её губы. Руки его теребили бороду, он часто дышал.
— Ты посмотрела внимательно, Элизабет, — хрипло сказал он. — Ты заглянула в самую суть вещей.
— А ты, Джозеф, ты это чувствуешь? Мне кажется, оно должно иметь смысл какого-то предостережения. Ох, я не знаю, как это выразить словами.
Он снова потупил взор, опустился на пятки и, не отрываясь, уставился на вспышки света, который исходил из прорезей в стенах печи. Его левая рука по-прежнему оглаживала бороду, а правая, опустившись, неподвижно лежала на колене. В кроне дуба над крышей дома пронзительно завывал ветер, а из печи, хотя огонь в ней почти угас, раздавался треск. Элис пела: «Согопо ale de jlores que es cosa mia».[13]
Джозеф негромко сказал:
— Видишь ли, Элизабет, то, что тебе видно под оболочкой, могло избавить меня от одиночества, но не избавило. Я хочу рассказать тебе, но не могу. Я думаю, что здесь содержится не какое-то предупреждение для нас, а только указание на то, что происходит в мире. Облако — не знак, который посылают людям, чтобы они увидели его и узнали, что будет дождь. Предупреждения сегодня нет, но ты права. Думаю, что в сегодняшнем дне что-то скрыто.
Он облизнул губы. Элизабет протянула руку и взъерошила его бороду.
— Ты знаешь, — сказал Джозеф, — танцы сегодня были бесконечными, вне времени, они разгоняли наваждение в течение всего дня.
Он снова замолчал и попытался освободить свой разум от смутных давящих размышлений, которые возникали вокруг, подобно серым кольцам мглы.
— Людям они понравились, — сказал он, — всем, кроме Бартона. Несчастный Бартон был напуган. Никогда бы не сказал, что Бартон испугается.
Она заметила, что его губы на миг замерли в довольной полуусмешке.
— Ты, наверное, скоро проголодаешься, дорогой? Как и положено, ты можешь получить свой ужин в любое время, но сегодня ночью — холодным.
Она сознавала, что её слова содержат некую тайну, но тайна выплыла наружу ещё до того, как она смогла удержать её.
— Джозеф, меня стошнило сегодня утром.
Он с сочувствием посмотрел на неё.
— Ты перетрудилась на кухне.
— Да, может быть, — сказала она. — Но Джозеф, тут другое. Я пока не собиралась тебе рассказывать, но Рама говорит… А как ты думаешь, ведь Рама знает? Рама говорит, что она никогда не ошибается, Рама должна знать… Она повидала достаточно и говорит, что уже можно сказать…
Джозеф хмыкнул.
— Ну, и что знает Рама? Ты сейчас прямо захлебнёшься словами.
— Ну, Рама говорит, что у меня будет ребёнок.
Её слова прозвучали в неожиданной тишине. Джозеф замер и, не отрываясь, смотрел на печь. Дождь на мгновение прекратился, а Элис замолчала.
— Ты счастлив, дорогой? — робко прервала молчание Элизабет.
Джозеф тяжело, прерывисто дышал.
— Более счастлив, чем когда-либо, — произнёс он, а затем добавил шёпотом: — И сильно боюсь.
— Что ты сказал? В самом конце, я не расслышала, дорогой.
Он встал и наклонился к ней.
— Тебе надо быть поосторожней, — отрывисто сказал он.
— Я куплю покрывало, чтобы закутать твои колени. Смотри, не простудись и не упади.
Он расправил вокруг её талии шерстяное одеяло. Гордая и довольная его внезапным беспокойством, она улыбнулась.
— Я узнаю, что надо делать, не беспокойся за меня. Я узнаю. Потому что, — сказала она доверительно, — женщина выходит на совершенно иной уровень знаний, когда носит ребёнка. Рама сказала мне.
— Смотри, будь поосторожней, — повторил он.
Она весело засмеялась.
— Ребёнок тебе уже так дорог?
Нахмурив брови, он внимательно рассматривал пол.
— Да, дорог, но не сам по себе, а потому что ты носишь его. Ведь он так же реален, как, например, гора. Он связывает нас с землёй.
Он замолчал, обдумывая, какими словами выразить свои чувства.
— Дорогая моя, он — доказательство того, что мы принадлежим к окружающему нас миру. Единственное доказательство, что мы здесь не чужие.
Внезапно он посмотрел на потолок.
— Дождь прекратился. Пойду-ка посмотрю, как там лошади.
Элизабет посмеялась над ним.
— Где-то я читала или слышала о странном обычае в Норвегии или, может быть, в России, я не знаю, но где-то он есть, и там говорят, что скотине надо рассказывать обо всём. Когда в семье что-то случается, кто-нибудь рождается или умирает, глава семьи идёт в сарай и рассказывает про это лошадям и коровам. Ты за тем туда идёшь, Джозеф?
— Нет, — сказал он. — Я хочу посмотреть, все ли уздечки крепко привязаны.
— Не ходи, — попросила она. — Томас посмотрит. Ведь он всегда это делает. Останься сегодня ночью со мной. Мне будет так одиноко, если ты сейчас уйдёшь. Элис! — позвала она. — Ужин готов? Я хочу, чтобы ты посидел со мной, Джозеф.
Она грудью прижалась к его предплечью.
— Когда я была маленькой, мне подарили куклу, и, когда я увидела её под новогодней ёлкой, в моей душе вспыхнул неописуемый жар. Позднее я стала бояться, что если буду брать куклу, то снова почувствую его, и грусть наполняла меня. Я так хорошо это помню! Не знаю, почему, но я чувствовала себя виноватой в том, что кукла была моей. То, что она принадлежит мне, казалось почти невыносимым. Брови и косы у неё были из настоящих человеческих волос. Потом Рождество стало обычным днём, но сейчас — время такое же, как и тогда. Если то, о чём я рассказала тебе — верно, ребёнок для меня так же дорог, и я боюсь. Посиди со мной, дорогой. Не ходи сегодня ночью гулять на холмы.
