Илья Штемлер - Архив
Колесников проводил секретаршу рассеянным взглядом.
— Не надо было задираться, — говорила Тая, дерзкая на язык студентка-практикантка. Она взяла опекунство над бедолагой Колесниковым довольно навязчиво и открыто. — Кто в наше время выступает против начальства? — зудела Тая, придвигая Колесникову бутерброд с домашней колбасой. При этом она ловко отгораживала стол, за которым временно разместилась Нина Чемоданова.
— Не слишком ли много ты на себя берешь? — хорохорился Колесников, от бутерброда он не отказывался.
Что касалось Чемодановой, то Колесников наблюдал за ней в огромном зеркале, распластанном во всю стену, с пола до потолка. Как в монастырской схиме очутилось такое зеркало — являлось загадкой. Но заведующая отделом хранения использовала зеркало по особому назначению. Лет десять назад обнаружили пропажу некоторых документов, с которыми работали сами сотрудники архива. Установить, по чьей вине это случилось и когда, довольно сложно, и Софья Кондратьевна настояла на том, чтобы с особо важными документами работу вели в общем зале отдела хранения, под зеркалом, что вбирало и своих, и чужих. К примеру — сейчас зеркало держало своим оком «чужака» — сотрудницу отдела использования Нину Чемоданову.
Изогнув тонкую шею, проросшую на затылке рыжеватыми колечками, Колесников проговорил, обращаясь как бы в никуда:
— Где они, знатоки искусства? Где они среди нас? — он рассчитывал на отклик Чемодановой, которая считалась в архиве человеком, неравнодушным к искусству. — Такой материал… Вот! Письма Сергея Дягилева жене Врубеля, Надежде Ивановне. Письма Бурлюка, Рериха, Шагала… И это все держали под спудом!
— Что вы кричите, Женя? — Тая покосилась на безмолвно сидящую Чемоданову.
— Это ж надо, а?! Что они держали под спудом! — продолжал Колесников и прошелестел пожелтевшими сухими страницами: — «Многоуважаемый господин Бе-нуа! Ваш коллега, господин Мережковский, написал о футуризме как о грядущем хамском движении на святое искусство. Мережковский обнаружил в себе боязнь, что грядущий хам вырвет у него самку, и завыл, как настоящий мандрила или готтентот…»
— Что такое готтентот? — ревниво перебила Тая.
— Господи… Дослушай до конца! Готтентот? А черт его знает. Вроде знал, на языке вертится.
— Готтентоты — это древние племена Южной Африки, — отозвалась Чемоданова бесстрастным голосом.
Колесников вытянул палец вверх и укоризненно посмотрел на Таю.
— Ну и что? Зато я знаю, что такое мандрила, — ответила практикантка. — И даже видела людей, похожих на мандрилу. — И добавила шепотом: — Когда мне будет столько лет, как ей, я тоже буду знать о готтентотах.
Колесников возобновил чтение:
— «Хамы все идут, один за другим, и в наше время сколько их прошло. Моне, Курбе, Гоген, Ван Гог, Милле, хам Сезанн и еще более охамившиеся Пикассо и Маринетти, не говоря уже о нас, доморощенных хамах. А господин Мережковский стоит на площади нового века, среди бешеного круговорота моторов в небе и на земле, смотрит обезумевшими глазами, держит кости Цезаря над седой головой и кричит о красоте. Но слова его не слышны на небе. А на Земле ближе и понятнее рев пропеллера, — Колесников запнулся, разбирая почерк. — Так, так… «Но, господин Бенуа, хам ли пришел? Хам ли желает воздвигнуть новое?»…Не пойму. Ну и почерк… «Да, вам, господин Бенуа, привыкшему греться у милого личика, трудно согреться у лица квадрата. Я тоже согласен, что Венера будет потеплее, но голландская печка еще теплее. Но теплота первой мне не нравится, очень уж смердит потом цезарей». — Колесников умолк, разглядывая письмо. — Тая! Что у вас было по палеографии? Тройка? — Колесников пододвинул к Тае письмо.
— «Нет, господин Бенуа, — не найти вам секрета заклятия и не вогнать меня в стадо свиней, — бойко прочла Тая. — Ибо секрет заклятия есть само искусство творить, а оно во времени, а время больше и мудрее свиней. И на моем квадрате никогда не увидите улыбки милой Психеи. И никогда он не будет матрацем любви… Константин Малевич. 1916 год, май… Постскриптум. Ввиду того, что в прессу двери нам закрыты, пишу Вам лично…» Все!
— Молодец! Слушай, у тебя дар, — проговорил Колесников.
— По палеографии у меня пять, — съязвила Тая.
Колесников благоговейно раскладывал письма. Как они оказались в сундуке?!
Колесников подровнял листы. Надо бы отдать реставраторам. Кое-где фразы совсем блекли и пропадали. Только вряд ли Софочка подпишет направление на реставрацию. Опять раскричится: «Тут документы основного фонда продают через комиссионные магазины!» Скандал, что она закатила в «Старой книге», до сих пор стоит у Колесникова в ушах. Как она взнуздала директора магазина, этого субчика Анания. То, что Софья Кондратьевна не оставит это дело, сомнений не вызывало.
Колесников взглянул в зеркало. Он видел черные смешливые глаза Чемодановой.
— Женя! Ты плохо кончишь, — произнесла Чемоданова. — В тебе сидит тихий черт. И твоя эта… странная прическа.
Колесников прижал ладонью нелепо торчащие жесткие волосы. Чемодановой он мог простить многое. Из всех дам, что работали в архиве, он с особым благоговением думал о ней, и каждое ее замечание весьма беспокоило — значит, она видит, а не бездумно скользит черными глазами, точно из окна автобуса.
Каждый раз при мысли о Чемодановой он уводил ее в свою квартиру, где за вечно сохнувшим бельем пряталась дверь в его комнату. Он усаживал Чемоданову за стол, заваленный книгами, пакетами с несвежим кефиром, ломаными кусками хлеба, сахарной крупой. Ужасно стыдясь за такую убогость. Постепенно мысль его смелела, и вот уже, отдаваясь фривольности, он пересаживался с Чемодановой на тахту, которая отвечала жутким скрипом на каждый вдох и выдох. А потом… Потом он не знал, что и делать. Колесников в свои двадцать семь лет был еще совершенно неискушенным молодым человеком, измученным страстями. Страсти терзали его ночами до боли в висках, и он успокаивал себя доступным мальчишеским способом, рисуя в воображении увлекательные сцены. Тетка злилась. Она врывалась ночью в его комнату и вопила на весь дом: «Перестань скрипеть тахтой. Тебе нужна баба, ты же здоровый парень. Не хватает, чтобы ты еще свихнулся!..» Иногда она засылала к нему в комнату каких-то девок. Те приходили, садились у заваленного стола и начинали «интеллигентный» разговор. Это вгоняло Колесникова в краску. Но однажды не устоял. Это была очередная теткина диверсантка, приемщица бутылок гастронома № 4. Довольно смазливая особа с крепкими пальцами. Она ввалилась к нему с тортом и вином «Акстафа» и объявила, что будет дожидаться тетку. Попросила принести тарелку для торта. Колесников минут пять возился на кухне, выбирал тарелку, мыл в раковине рюмки. А когда вернулся — обомлел. На его скрипучей тахте вольно раскинулось белое ленивое тело. Крутое бедро царственно возвышалось над этой снежной и какой-то бесконечной грядой…
— А мне любопытно, мне просто интересно, что ты за фрукт, — толстуха хохотала. — Не бойся, тетка не придет, мы договорились.
Все произошло торопливо и невнятно. Такое состояние он испытывал в парной, когда проникал туда из прохладного предбанника. Едва успев ухватить глоток свежего воздуха, он вновь задыхался от обвала горячего густого марева, ощущая себя муравьем в середине тарелки с теплой манной кашей. Старая скрипучая тахта обнаружила запас необыкновенной пружинистости. «Господи! — думал тоскливо Колесников, взлетая чуть ли не к потолочному светильнику. — Да когда же это кончится?»
Наконец толстуха угомонилась. Идиллически подставила ладонь под круглую кошачью голову и, поглаживая утлую пупырчатую грудь Колесникова, проговорила со всем доступным кокетством:
— Слушай, ты нормальный мужик… А работаешь в архиве.
Колесников из последних сил напрягал мышцы под ее ладонью, демонстрируя свою далеко не растраченную мощь. И старался справиться с предательским дыханием.
Когда толстуха говорила, складки жирного живота противно шевелились, набегая друг на друга, подобно морскому прибою.
— В прошлом годе я переводилась из торга в торг, нужна была справка. Ходила в архив. Там сидела какая-то жердь в очках. Неужели ты там работаешь, в архиве? Шел бы ко мне в подсобники.
Колесников сейчас казался себе неутомимым и сильным.
— Это совсем другой архив, — он снижал до мужественной хрипоты тембр голоса. — Архив — это опыт государства, народа.
— Понятно, — перебила толстуха. — Все же ты цыпленок. Сидишь среди бумаг. А во мне вот сколько силы… Тетка твоя говорит — входи, Клава, в семью. Будешь опорой моему дураку, возьми его на пробу. А что? — и толстуха лениво куснула Колесникова за мочку уха.
Колесников вскочил на ноги. То ли от боли, то ли от сознания мерзости происходящего. А вероятней всего, от испуга.
