Илья Штемлер - Архив
— Браво, Илья Борисович! Не вы ли автор «Протоколов сионских мудрецов»? А?! — Он нехотя выпускал слова. — Всемирный жидомасонский заговор… Весь шарик оплели своими кознями. Слыхал уже!.. Да! Оплели весь мир! Только своей трагедией. И смертями! Вот чем оплели они весь мир, — голос Аркадия нарастал. Сильное здоровое сердце толчками отдавало в горло. — Послушай, историк… Я тебе одно скажу. На протяжении веков изгнания народа со своей земли ни одна страна не проигрывала от еврейской диаспоры, от присутствия евреев в ее национальных границах. Ни одна! Ни в Америке, ни в Европе, ни в Африке. И ты это знаешь лучше меня. И наоборот — нередко распадались и гибли спесивые государства, изгнав или уничтожив своих евреев. Это тебе тоже известно лучше меня… Я не идеализирую свой народ, нет. Среди них полно стервецов и отъявленных мерзавцев.
— Ничуть не больше, чем у других народов, — вставил Гальперин, ему тоже не хотелось разлада с сыном.
— О! Молодец! — Аркадий с ироническим одобрением тронул ладонью отцовское плечо. — Когда государства шли на поводу у провокаторов и изгоняли евреев из страны, чем это нередко кончалось? Самоедством. И еще… поисками евреев, чтобы иметь, куда направить недовольство своих народов. Евреи нужны, а то, не дай бог, люди разберутся, что к чему, и накостыляют своим провокаторам… Ладно, командор, надоела мне эта вековая свистопляска. Хочу быть среди своих. Пусть меня ждут синяки и шишки, но никто не посмотрит на меня косо только из-за того, что у меня другой изгиб носа.
— У тебя отличный рисунок носа, Аркаша. Классический римский стиль, — вставил Гальперин. — Даже не знаю, в кого ты пошел. У мамы твоей был…
— Хочу быть среди своих, — не слушал Аркадий. — Преступление?! Когда русский рвется из какой-нибудь Маньчжурии или Франции домой, в Россию, это называется патриотизм. А как еврей — предательство и сионизм. Живот надорвешь от такой логики. Как у дедушки Крылова, вот кто был великий человек, недаром о нем у нас как-то помалкивают. «Виноват лишь в том, что хочется мне кушать?!»
— Ладно, ладно… Беги! — закричал Гальперин, он был бессилен перед доводами сына и злился.
— Сионизм, сионизм… А что такое сионизм? Если разгрести весь вздор, что навалили на это понятие всякие антисемиты или просто невежды, — желание народа вернуться на землю, с которой его согнали два с половиной тысячелетия назад, жить одной страной, как живут все те, кто валит этот вздор.
— Что-то не очень-то они туда и рвутся, — буркнул Гальперин. — Все по дороге сворачивают… Что-то не очень хотят жить среди своих.
Но Аркадий не слушал, он задыхался от распирающих нервных токов.
— «Национальная черта!» — пишут они в своих гнусных статьях… Болтовня какая! Национальной бывает кухня, одежда, песня, язык. Но не черта характера! Бред и провокация. На каждого доброго есть злой у любого народа, на каждого алкаша — трезвенник, на каждого простодушного — хитрец, на талант — бездарь… Когда мне хотят польстить, говорят: «Ты, Аркадий, вовсе не похож на еврея!..» Искренне говорят, желая мне добра. О, этот простодушный антисемитизм… Ненавижу! И бегу от него, сжимая кулаки.
— Ладно, ладно, — бормотал Гальперин. — Беги и добеги. А то застрянешь ненароком в Америке. Или в Австралии. Будешь разводить сумчатых евреев.
Аркадий откинул голову, словно с лету ткнулся о преграду, положил вилку, бросил косой взгляд на дверь прихожей.
— Мы с тобой редко виделись, отец. Увы! Ты плохо знаешь своего сына. Или просто тебе хочется сделать мне больно? Это запрещенный удар, командор… Очень жаль.
Гальперин завалился спиной в теплую груду одежды, что свисала с многорогой вешалки, и смотрел, как Аркадий натягивает плащ.
Просторная прихожая была ему тесна, и Аркадий старался изловчиться, чтобы не смахнуть на пол коробку, в которой хранились расчески и всякая дребедень. Правый рукав упрямился, и Аркадий слепо тыкал кулаком в пятнистую подкладку. Гальперин шагнул к сыну, намереваясь помочь. Аркадий замер в неловкой позе: склонив голову, он к чему-то прислушивался… Теперь и Гальперин расслышал скворчание ключа в замочной скважине. Ксения! И угораздило ее вернуться…
Дверь дрогнула и с липким шорохом отворилась.
Лицо Аркадия вытянулось в изумлении. Что касалось Гальперина, то тот от смущения онемел и лишь глупо улыбался. Лишь Ксения сохраняла самообладание, хотя, видит бог, она не думала застать Аркадия у отца, на часах начало первого.
Поздоровавшись, Ксения поставила на полку зонтик и сумку, из которой торчал батон.
— Познакомься, Аркаша… это аспирантка, — промямлил Гальперин.
Аркадий оставил упрямый рукав и протянул ладонь. Несмотря на внешнюю самоуверенность, Аркадий был весьма застенчивый человек, тем более в подобной обстановке…
Представившись, он криво улыбнулся и шагнул к двери. С плащом, висящим на одним плече.
Ксения скрылась в комнате.
— Ну, отец, ты даешь, — прошептал Аркадий. — Теперь все ясно, старик. Я восхищаюсь тобой, такая женщина. Слушай, а не устроить ли нам с тобой мальчишник, а? Хата есть, даже две.
Аркадия душил смех. Он прижал к губам вытянутые пальцы и бросился на площадку.
Гальперин запер дверь, погасил в прихожей свет и вернулся в комнату.
Ксения стояла у зеркала и расчесывала волосы. Губы ее были сжаты, чтобы не рассмеяться.
— Смейся, смейся, — буркнул Гальперин. — Чего доброго, еще удар хватит.
Ксения бросила расческу и повалилась с хохотом на диван.
— Илюша… Ас-пи-рантка, — рыдала от смеха Ксения. — Ну и чудак ты, Илюша… Смолчал хотя бы. Такой остроумный человек, и потерялся… И я растерялась, слова сказать не могла человеческого.
— Позвонить не догадалась? — шипел Гальперин. — По автомату, спросить. Нет, явилась, принцесса.
— Илюша! Ты что, меня стесняешься? — Ксения села, закинув длинные руки за голову. — Ведь ты в его глазах сейчас герой.
— Герой. Отцу шестьдесят два года, — Гальперин шаркал шлепанцами, кружась вокруг стола. Потом сел, исподлобья зыркая на Ксению.
— Ну? Как тебе он?
— Видный парень. Я бы такого усыновила.
— Что?! — воскликнул Гальперин. — Да он… До первой же койки.
— Фу… Илюша…
— Извини, — угрюмо вздохнул Гальперин.
Ксения поднялась с дивана и ушла на кухню. Гальперин слышал, как гремит вода, падая в чайник. Он подошел к дверям и привалился плечом к косяку.
— Я вот о чем думаю, Ксюша… Тогда помешал Брусницын… Почему же ты одобряешь намерения Аркадия? Ты меня слышишь?
Ксения закрутила кран и поставила чайник на плиту. Провела тряпкой по клеенке стола, сметая крошки в подставленную ладонь. Делала она это легко и даже грациозно.
Гальперин чихнул, достал платок, вытер нос и повернулся, намереваясь возвратиться в комнату.
— Незадолго до приезда к тебе я была в госпитале. С подругой. Ее брата ранили в Афганистане, — проговорила Ксения. — Я стояла в коридоре, а в зале показывали какой-то зарубежный фильм… Вдруг раздались истошные крики. Прибежали сестры, нянечки, врачи… Включили свет. Я сунулась в зал и увидела человек пятнадцать ребят-инвалидов на грубых, тяжелых колясках. Искаженные лица, орущие рты… Сволочи! Гад бровастый… Сундук в кителе… Сестры бегали, успокаивали. Начали выкатывать ребят из зала по палатам. Госпиталь гудел. Отовсюду неслись крики, брань… Гады! Верните нам ноги! Верните наши руки, глаза… Своего бы сына послал, гад бровастый… Оказывается, в фильме соревновались инвалиды. В легких ажурных колясках… Бунт и начался из-за них, этих колясок. Что выглядели рядом с нашими — как велосипед с трактором… До сих пор у меня в ушах стоят их крики, Илюша…
— Ну и кого они так честили? Бровастый? Брежнев, что ли?
— Сундук в кителе, кажется, Устинов, министр обороны… Суслова вспоминали… Грамотные ребята, все понимают…
Ксения сняла с плиты кипящий чайник и погасила свет.
Глава вторая
1
Неприятности тянулись за Женькой Колесниковым, точно песочный след под хвостом ящерицы. И как он ни старался укрыться от глаз начальства, его отыскивали и вызывали на ковер… Вот и сейчас. Едва он вернулся из кабинета Софочки, где его пылесосили за самоуправство с сундуком, как явилась Тамара — секретарь и повела растопыренной пятерней в сторону, где таился Колесников за грудой дел, извлеченных из сундука. Это значило, что Колесникову предлагалось явиться к директору в пять часов. Тамара подмигнула левым порочным глазом, налила без спроса из термоса полчашки чая и, осушив в два глотка, соизволила поделиться мнением, что правды в этом мире все равно не добиться, что все уже заведомо поделено между ловкачами. Она это давно поняла, смирилась, и ей хорошо.
Колесников проводил секретаршу рассеянным взглядом.
