Любитель полыни - Танидзаки Дзюнъитиро

— Плохо, что мы попали на «Дневник Асагао», — вдруг сказал старик, что-то вспомнив. — Здесь исполнение «Тамамо-но маэ»^[72] или «Танцев в Исэ»^[73] очень отличается от осакской традиции, и увидеть их было бы интересно.

Старик слышал, что фразы и жестикуляция, которые в осакском театре не допускаются из-за их жестокости или распущенности, на Авадзи сохраняются в неприкосновенности, здесь и сейчас играют как прежде, и в этом местное исполнение пьес сильно отличается от осакского. Например, в Осака из «Тамамо-но маэ» обычно дают только три сцены, а здесь показывают целиком, с начала до конца. В этой пьесе есть эпизод, где появляется девятихвостая лисица и пожирает Тамамо-но маэ. Рассказывают, что, когда лисица вспарывает живот героини, она извлекает из него окровавленные кишки, и для этого используют красную шёлковую вату. А в «Танцах в Исэ» в сцене убийства десяти человек по всей сцене разбросаны отрезанные руки и ноги. Очень эффектна сцена усмирения демона с горы Оэ, голова которого гораздо больше человечьей.

— Без этого о кукольном театре и говорить нельзя. Завтра будут давать «Гору мужа и жены».^[74] Это нужно обязательно посмотреть.

— Я вижу «Дневник Асагао» на сцене впервые, и мне интересно.

Канамэ не разбирался в тонкостях техники кукловодов, но по сравнению с осакскими они показались ему грубоватыми, в движениях кукол не было мягкости, и не удавалось избавиться от общего ощущения провинциальности. Это относилось прежде всего к лицам кукол и к их костюмам. В отличие от кукол из театра в Осака, лица здешних не были так похожи на человеческие, черты их выглядели жёсткими и несоразмерными. Лицо героини в осакском театре было полным и округлым, а здесь — вытянутое, как у обычных кукол, каких делают в Киото, или у декоративных, для праздника девочек, с их холодным, надменным выражением. Лицо злодея, красное и неприятное, выглядело чрезвычайно неестественным, лицом не человека, а демона или оборотня. Здешние куклы были гораздо больше осакских, особенно их головы, и главный герой был ростом с семи-восьмилетнего мальчика. По мнению островитян, куклы в Осака слишком маленькие, их лиц на сцене не разглядеть. Кроме того, в Осака, чтобы лицо куклы казалось насколько возможно естественным, его покрывают тонким слоем пудры, а здесь, наоборот, начищают, чтобы оно ярко блистало. Эффекты осакского театра здесь считаются поверхностными. На Авадзи куклы энергично двигают глазами, герой поворачивает их не только направо и налево, но и вверх и вниз, глаза у него становятся от разных эмоций то красными, то синими; а в Осака подобного механизма нет, там героини вообще не двигают глазами, а вот на Авадзи они открывают их и закрывают, чем на острове очень гордятся. В целом спектакль в Осака искуснее, а на Авадзи зрители интересуются не столько пьесой, сколько куклами, и восхищаются ими, совсем как родители, дети которых выступают на сцене. В Осака компания Сётику не скупится на затраты, а здесь театром занимаются в свободное время обычные крестьяне, поэтому украшения, причёски и костюмы кукол очень бедные. Одежда и Миюки, и Комадзава выглядела до крайности поношенной.

Старик, любящий старые костюмы, возразил:

— Нет-нет, платья здесь хорошие, и этот пояс из шерстяной ткани грубой вязки, и это кимоно с узкими рукавами из жёлтого шёлка хатидзё.

Он давно уже рассматривал одежду персонажей жадными глазами.

— В прошлом кукольный театр был именно таким, он стал шикарным только в последнее время. Конечно, костюмы следует обновлять, но если их шьют из муслина или тонкого шёлкового крепа, это разрушает впечатление. Как и в театре Но, чем старее костюмы, тем лучше.

Во время сцены странствия по дороге Миюки и Сэкисукэ длинный день стал клониться к вечеру, а когда пьеса кончилась, на улице было совсем темно. Пока шло представление, зрители постепенно наполняли балаган и наконец набились в него до отказа, и теперь атмосфера полностью соответствовала вечернему спектаклю. Настало как раз время ужина, повсеместно шли пирушки, более обильные, чем раньше. Зажглись яркие электрические лампы без абажура, в помещении стало светло, но свет слепил глаза. Ни огней рампы, ни какой-либо специальной установки не было, сцена освещалась теми же свисающими с потолка лампами, и когда начался десятый акт «Истории Тоётоми Хидэёси», ни Дзюдзиро, ни Хацугику рассмотреть было невозможно, так ярко от их белых лиц отражался свет.

Прежних рассказчиков сменили более опытные, которые производили впечатление почти профессионалов. С одной стороны партера раздавались голоса: «Какие хорошие рассказчики из нашей деревни! Пожалуйста, не шумите, слушайте!», а с другой стороны им возражали: «Глупости! В нашей ещё лучше!» Многие зрители поддерживали ту или иную сторону, и под влиянием выпитого соперничество деревень становилось всё более бурным. Но когда в спектакле дело дошло до кульминации, все в восхищении закричали плачущими голосами: «Прекрасно! Прекрасно!»

Артисты тоже то и дело пропускали одну-две чашки. Можно было бы не обращать внимания на их покрасневшие глаза, но в самых интересных местах пьесы действие захватывало и самих кукловодов на женские роли, и они начинали странно жестикулировать. Такое случалось и в Осака, но здесь загоревшие лица мужчин, ежедневно работающих в поле и одетых в церемониальную самурайскую одежду, раскраснелись ещё сильнее от выпитого. К тому же артистов подзадоривали крики: «Прекрасно! Прекрасно!», и они начали показывать необыкновенные трюки, которые приводили старика в восторг.

В «О-Сюн и Дэмбэй» дрессировщик обезьян Ёдзиро перед сном вышел на улицу, сел перед домом на корточки помочиться. Вдруг откуда-то прибежала собака и, схватив зубами его набедренную повязку, убежала.

В одиннадцатом часу специально прибывший из Осака Родаю, чьё имя в программе было напечатано большими иероглифами, начал «Матабэй-заику».^[75] В партере вдруг поднялся страшный шум, и с места встал мужчина в синей одежде с воротником-стойкой, заправила в небольшой компании из пяти-шести человек, по виду землекоп. Он стал говорить кому-то сидевшему в ложе: «А ну-ка, иди сюда!» Началась перебранка. У мужчины, как казалось, была неприязнь к приехавшему рассказчику, но ему возражали те, кому гастролёр нравился. Две группы что-то кричали друг другу, положение всё более обострялось. Человек из ложи что-то сказал землекопу, и тот в страшном раздражении заорал: «Ну, негодяй, выходи!» Он был готов броситься на противника. Его друзья разом вскочили и начали его урезонивать, но он совсем распетушился и стоял с грозным видом, как статуя стража врат у буддийского храма. Зрители требовали, чтобы были предприняты какие-то меры. Выступление приехавшей знаменитости было сорвано.

12

— Вот, Канамэ-сан, вы и уезжаете…

— Будьте здоровы! Желаю, чтобы погода не испортилась. И чтобы О-Хиса не загорела.

Стоящая под зонтиком О-Хиса засмеялась, показывая свой зуб-баклажан.

— Передавайте привет вашей супруге!

Было часов восемь утра. На пристани шла посадка на пароход, отходящий в Кобэ. Канамэ прощался с двумя паломниками.

— Пожалуйста, будьте осторожны. Когда вы возвращаетесь домой?

— Обойти все тридцать три места мы не сможем. Посмотрим, насколько хватит сил. Так или иначе из Фукура пойдём в Токусима, а потом уж и домой.

— А на память привезёте куклу с Авадзи?

— На этот раз я найду хорошую. А вы обязательно приезжайте к нам в Киото посмотреть.

— В конце следующего месяца непременно нагряну к вам. У меня кое-какие дела в ваших краях…

Стоя на палубе отходящего парохода, Канамэ махал шляпой стоящим на берегу паломникам. Он ясно различал крупные иероглифы на зонтике О-Хиса:

«Блуждаю во тьме, не могу выйти из трёх миров,

Достиг Просветления — повсюду огромное небо,

Сущность беспредельна — нет ни Востока, ни Запада,