Любитель полыни - Танидзаки Дзюнъитиро

— Мадам, у вас есть все основания для скорби, но нельзя всё время плакать и вредить здоровью. Вы ли это? Встряхнитесь, выпейте немного виски. Вы должны примириться с потерей.

— Спасибо. Вы так по-доброму со мной говорите. Но у меня кроме брата никого не было. Все мы когда-нибудь умрём, всем это предстоит. Я это понимаю, но…

— Конечно, это так. Вы правы. Нам ничего другого не остаётся, только думать подобным образом и смиряться.

Какая-нибудь провинциальная гейша в захудалом чайном домике, с годами потеряв всех клиентов, начинает многословно жаловаться незнакомому гостю на своё бедственное положение и сама опьяняется дешёвой сентиментальностью. Миссис Брент, несомненно, искренне горевала, но при этом старалась вынудить людей сочувствовать ей. Она как будто произносила со сцены слова своей роли, привычка лгать заставляла её даже в такое время преувеличивать свои чувства. Однако несмотря на это, стенания этой слонообразной иностранки поневоле трогали душу. Пусть её слёзы и были слезами дешёвой деревенской гейши, Канамэ глупо поддался её сентиментальности и почувствовал, что глаза его увлажнились.

— Извините. Право же, следует плакать в одиночестве. Я и вас расстроила.

— Это ничего. Вы должны серьёзно подумать о своём здоровье. Вы потеряли единственного брата, но это не причина заболеть самой.

«Если бы она была японкой, — подумал Канамэ, — я бы не говорил таких возмутительных слов». Он чувствовал себя попавшим в дурацкое положение, ему было стыдно. Собственно говоря, почему всё это? Он пришёл сюда с одним желанием — увидеться с Луизой, и был захвачен врасплох. Или это влияние погоды? И в японском языке есть слова для выражения сантиментов, но он никогда не говорил так ни с женой, ни с покойной матерью. Или английский создан для выражения печали?

— Что ты делал? Тебя зацапала мадам? — спросила Луиза, когда он поднялся на второй этаж.

— Да. Я не знал, как быть. Ненавижу такое хныканье, но когда она начала плакать, я хотел уйти, но не смог.

— Я так и думала. Она хватает всех, кто приходит. Ни разу такого не было, чтобы она не начинала плакать.

— Не может быть! Это не притворные слёзы.

— Сейчас она действительно горюет, потому что умер её брат… А ты ездил на Авадзи?

— Да.

— С кем?

— С тестем и содержанкой.

— Не поняла, с чьей содержанкой.

— Содержанкой тестя. Впрочем, правда и то, что я в эту содержанку немного влюбился.

— В таком случае, зачем ты сюда явился?

— Мне пришлось близко наблюдать их отношения. Я приехал, чтобы немного развеять досаду.

— Я польщена.

Если бы кто-то, не видя Луизу, услышал их разговор, то никогда не подумал бы, что у этой женщины короткая стрижка и карие глаза — до такой степени она хорошо говорила по-японски. Канамэ, продолжая разговаривать с ней, закрыл глаза, и интонации её голоса, произношение, выбор слов — всё производило впечатление, что это говорит японка, какая-нибудь подавальщица из деревенского трактира. Хотя Луиза и была иностранкой, в её речи слышался акцент северо-восточных провинций. При всём её свободном владении языком её речь была — о чём она сама не догадывалась — речью официантки, много скитавшейся по свету и многое повидавшей в жизни.

Когда Канамэ открыл глаза, он даже вздрогнул от неожиданности. Перед ним была не японка, а Луиза. Откинувшись на спинку стула, она сидела перед туалетным столиком, на ней был только верх пижамы с вышивкой, напоминающий официальный костюм маньчжурских служащих, трусиков не было, зад покрыт пудрой, на ногах туфельки из голубого шёлка с французским каблуком, с заострённым, как у подводных лодок, носом. Она пудрила не только ноги, но и всё тело. Этим утром Канамэ пришлось ждать больше получаса, пока она примет ванну и окончит свой туалет. Она говорила, что у неё смуглая кожа, потому что мать её — турчанка, и поэтому она пудрилась тонким слоем с ног до головы. Но Канамэ она привлекла именно своей смуглой кожей, которая производила впечатление чего-то грязноватого.

«И в Париже найти такую женщину нелегко. Там бы её оценили по достоинству. Я даже не думал, что такие женщины слоняются в окрестностях Кобэ», — сказал ему возвратившийся из Франции друг, которого он пригласил в это заведение.

Несколько лет назад, когда Канамэ, один из немногих японцев, ставших завсегдатаями заведения в Йокогама, впервые посетил этот дом, Луиза вместе с двумя девицами вышла приветствовать его, и он угостил их шампанским. Она сказала, что она полька и что ещё нет и трёх месяцев, как она прибыла в Кобэ. Из-за войны она покинула Польшу, жила в России, в Маньчжурии и в Корее и за это время выучила разные языки. С двумя русскими девицами она свободно говорила по-русски. Она хвасталась: «Если я окажусь в Париже, через месяц буду говорить как француженка». У неё был талант к языкам, и из трёх девиц только она с миссис Брент в состоянии была дать немедленный отпор пьяному янки. Но так хорошо овладеть даже японским! Луиза, под балалайку или гитару исполняющая славянские песни, могла не хуже артисток варьете спеть «Ясуки» и «Реку Ялу». Канамэ, говоривший с ней по-английски, только недавно с изумлением узнал о её талантах. Он подозревал, что такая женщина вряд ли говорила правду о своём прошлом. Позднее он узнал от слуги, что в действительности она полурусская-полукореянка. Её мать до сих пор живёт в Сеуле и время от времени присылает ей письма. Если так, то понятно, почему она с таким искусством поёт «Реку Ялу» и так быстро овладевает языками. Среди всей той лжи, которую она рассказывала о себе, близко к истине было только то, что во время их знакомства ей было восемнадцать лет — судя по её внешности, сейчас ей самое большее около двадцати. Манера общаться и всё её поведение свидетельствовали о раннем развитии — неизбежная участь многих девушек подобного происхождения.

У Канамэ не было постоянной связи с какой-либо женщиной, и для удовлетворения потребности, которое уже давно он не получал от жены, Луиза подходила ему больше всех. Со дня их знакомства прошло более двух лет, и с ней, несмотря на её капризный характер, он обретал утешение от своего одиночества. Заведение миссис Брент, в которое за редкими исключениями японцы не допускались, оказалось удобным для тайных свиданий. Здесь ему не приходилось тратить столько времени и денег, как при посещении чайного домика. Кроме того, с иностранкой проще давать волю животным инстинктам, можно ничего не стыдиться и потом не испытывать никаких угрызений. Он мог относиться к Луизе презрительно, как к красивому животному. Однако она излучала такую бьющую через край радость, какую можно видеть у тибетских бодхисаттв, и он мучительно чувствовал, что не в силах отказаться от неё — его привязанность к ней пустила глубокие корни.

В комнате этой женщины на розовых обоях висели фотографии голливудских звёзд и японских актёров — таких как Судзуки Дэммэй и Окада Ёсико. К приёму гостей она делала педикюр и лила на подошвы ног духи — гейши бы в жизни до такого не додумались.

Когда Мисако уезжала в Сума, Канамэ обычно говорил: «Съезжу в Кобэ что-нибудь купить» — и выходил из дома в лёгком спортивном костюме, а вечером возвращался с покупками из Мотомати.^[77] Он делал это не в пику жене — просто время между часом и двумя, когда солнце ещё высоко, казалось ему наиболее благоприятным для посещения дома миссис Брент. В этом он следовал учению Кайбара Экикэн,^[78] хотя и в противоположном смысле. На обратном пути он смотрел на синее небо, неприятный осадок после встречи с Луизой исчезал, и он возвращался домой, как после прогулки.

Одно ему не нравилось в Луизе — запах её пудры был необычайно сильным, он не только прочно проникал в тело и в его европейскую одежду — даже автомобиль, в котором Канамэ возвращался домой, наполнялся этим запахом, а дома вся комната начинала пахнуть пудрой. Его не заботило, догадывалась ли Мисако о его тайных поездках, но он считал, что дать почувствовать запах соперницы — пусть он с женой состоит лишь в номинальных отношениях — было бы несоблюдением приличий. Иногда он задавался вопросом, действительно ли жена ездит в Сума, как она говорит, или они с Асо нашли подходящее место поближе, но допытываться не хотел, предпочитая неизвестность; таким же образом он намеревался не давать никому знать, когда и куда он сам отправляется. Поэтому перед тем, как одеваться в комнате Луизы, он просил слугу приготовить ему ванну. И всё-таки запах пудры был столь же прилипчив, как запах масла для волос, и чтобы избавиться от него, приходилось мыться очень тщательно и лить на себя много воды. Ему казалось, что кожа Луизы плотно обволакивает его тело, как трико танцовщика; смывая запах пудры, он чувствовал некоторое сожаление и не мог не сознавать, что он любит Луизу больше, чем бы хотел.