Оливия Уэдсли - Ты и я
Она тоже смотрела на него, и подбородок ее дрожал.
— О чем это? — спросил он, как когда-то в Копенгагене.
— Хотелось бы знать, о чем вы думаете. Ник нагнулся вперед.
— Старая Англия, шоколад… вопрос… ответ… помните?
Тото помнила всем существом, она коротко засмеялась, нервно тряхнула головкой, и на зардевшемся личике глаза засияли, как звезды.
Адриан Уэбб нарушил молчание. Он спросил — очень громко, так как сознавал, что спрашивает намеренно, и немного стыдился своего побуждения:
— Ваша жена здесь с вами, мистер Темпест?
На это Темпест не задумываясь ответил:
— Нет, моя жена никогда не путешествует.
— А я и не знала, что вы женаты! — беспечно воскликнула Тото. — Должна была знать, конечно, но не знала.
Уэбб шумно поднялся, она побивала его, сбивала с толку на каждом шагу и от этого становилась еще более желанной; он позволил себе небольшую дерзость и ничего на этом не выгадал, разве заслужил осуждение Темпеста.
— Я загляну завтра, — сказал он обиженно и распрощался.
Ник и Тото говорили об Ирландии и о Карди, о Париже и о Викторин. Скуик задремала, потом очнулась, пробормотала несколько слов и, наконец, крепко уснула.
За окном шел снег; остроконечные крыши и оранжевые точки огоньков в домах напоминали картинку на рождественской открытке.
Стоя рядом, Ник и Тото молча смотрели в окна, странно освещенные призрачными отблесками окружающего белого мира.
Тото говорила, рассказывала о Викторин, о которой зашла речь:
— Она научила меня многому. Открыла многое в жизни, чего я и не подозревала. О чем, во всяком случае, никогда не думала. Кажется, я и сама знала — знала, например, что иногда… встретишь человека… и чувствуешь, что наверное, наверное увидишь его снова, что никогда не забудешь, не выбросишь его из головы. Она была такая миленькая, совсем пастушка Ватто: крошечная и хрупкая, с голубыми глазами, огромными глазами, длиннейшими ресницами и очаровательной улыбкой. Ей было чуть побольше восемнадцати лет. Вы понимаете, она работала на войну, и это ее многому научило. А я… я никогда ничего не делала. Я только помогала немножко мадам де Торрен — мы со Скуик жили у нее, когда дэдди сражался. Вот и все. И сводилось это к тому, что мы приготовляли перевязочные средства, отсылали посылки, письма родственников — пустяки, в сущности, Викторин сейчас уже замужем, у нее славненькая квартирка, и летом она заведет герань на окнах. Она пишет, что словами не передать, как ей хорошо, и что быть замужем до того божественно, что нельзя об этом и говорить.
— За кого она вышла? — спросил Темпест, не потому, что это его интересовало, а потому, что ему хотелось, чтобы Тото стояла возле него, хотелось слышать ее голос.
— За Джонни Холуэя. Он очень милый. Он открыл нефтяной источник или что-то в этом роде и примчался за Викторин. Он старше ее на много-много…
— Старше на много-много… что значит, по-вашему, много-много старше? — спросил Темпест.
— Ну, Викторин восемнадцать лет, а Джонни — тридцать.
— А мне тридцать шесть… — проговорил Темпест каким-то не своим голосом.
— Странно, правда, — отозвалась Тото, — что я никогда не думала о том, сколько вам лет и женаты вы "ли нет? Не задумываешься над такими вещами, потому что это неважно… Неважно, если человек тебе друг. Возраст, женитьба — это факты, тут уже ничего не изменишь. Ну, и лучше всего оставлять их в стороне. Вот если бы заболел или страдал — другое дело. С этим можно бороться, можно помочь…
— Значит, вы ничего не имеете против моего возраста и против того, что я женат? — суховато спросил Темпест.
— Ничуточки, конечно! Чего ради? А вы разве против моего возраста и против того, что я не замужем?..
"Неужели она в самом деле совсем нераспустившийся бутон, и ни один лепесток еще не отогнулся, открывая дорогое сердечко?" — думал Темпест.
И сказал вслух, чуть хрипло:
— Что бы я дал за то, чтобы не быть женатым!
— Почему? — спросила Тото прямодушно.
— Потому что я хочу быть совсем свободным. Моя жена — мы не виделись уже десять лет — никогда не любила меня, а между тем я чувствую себя прикованным. Я хочу освободиться, теперь хочу.
В маленькой комнате совсем стемнело, только красное пламя печки освещало небольшое пространство. Скуик продолжала спать.
Тото слегка шевельнулась, и ее опущенная рука случайно коснулась руки Ника. Он сжал ее в своей.
— Какая вы холодная!
Он сжимал ее руку, положив ее себе на грудь, и рука Тото в этом теплом убежище ощущала, как сильно и быстро бьется его сердце. И вся она вдруг потянулась к нему в ответ. Кончики пальцев Ника, казалось, излучали волшебный ток, который пронизывал ее всю насквозь; кругом плыл золотой туман, и сквозь этот туман она услыхала его голос:
— Тото!
Она подняла голову; ее прерывистое, взволнованное дыхание коснулось губ Ника и разом сломило его самообладание.
Тото чувствовала его губы на своих губах и прижималась к нему, дрожа, пока, повинуясь какому-то импульсу, который обжег ее, как огнем, не обхватила наклоненную голову Ника и не прижала ее еще крепче.
Поцелуи его делали больно, но боль эта была сладка ей. Она и в мечтах не представляла себе, что бывают такие поцелуи; с каждым из них — нежным, томящим, — казалось, уходила из нее жизнь.
Наконец, Ник поднял голову. Тото лежала в его объятиях, измученная, дрожащая. Она прошептала едва слышно:
— Так вот что такое поцелуй!
Темпест приник щекой к ее шелковистым волосам.
— О Боже, как ты хороша, как я люблю тебя! Тото, послушай, я освобожусь, и, когда я буду свободен, мы обвенчаемся. Полгода — за полгода можно добиться развода, а пока я останусь здесь, и мы будем видеться каждый день. С первого же дня, как я увидел тебя, — там, в Копенгагене, в итальянском ресторане, — я не мог забыть тебя, ни на минуту не мог отогнать мыслей о тебе. Я не поехал в Париж — побоялся, и здесь случайно встретил тебя. Скажи, скажи словами — ты любишь?
Тото попробовала обнять его.
— Не хватает рук, — улыбаясь, шепнула она. — Сказать? Не знаю, могу ли… мне просто все время хотелось видеть вас. Вы не ехали, и я решила, что вы забыли меня. Но вчера… с первой минуты, как мы увидели друг друга… я поняла: нет, он не забыл. Вы стояли передо мной, а меня тянуло, тянуло к вам… совсем как магнитом. Если бы вы не пришли сюда, я сама пошла бы к вам. А сегодня за чаем, когда вы смотрели на меня, когда один раз случайно дотронулись до моей руки — я вся затрепетала. И это было так сладко. Меня била дрожь. Мне казалось, что даже голос мой изменился, и я боялась, как бы вы не заметили… А вы, Ник… вы знаете тоже этот трепет?..
Ник чуть улыбнулся, незаметно для нее.
— да, я знаю этот трепет, — уверил он ее. — Сказать кое-что? Еще несколько месяцев тому назад меня в дрожь бросало от одной вещи — от того, как дрожал иногда твой крошечный милый подбородочек.
— Никогда не думала, что мужчины замечают такие пустяки!
Он снова засмеялся.
— О, сколько я мог бы рассказать тебе о тебе самой, сколько я подметил всяких мелких черточек…
— Ну, расскажи… пожалуйста…
— А что мне за это будет? Что я получу?
— Всю меня, милый. Я теперь твоя!
"Всю меня!" — пропело у Темпеста в душе. Глаза его нежно вспыхнули.
— Вот… когда ты встревожена, нижняя губка становится ужасно взрослой и серьезной! А как широко-широко ты раскрываешь свои зеленые глазки, когда улыбаешься! Как приглаживаешь волосы, не сгибая ладони! Как обрызгиваешь духами свои крошечные милые ушки! Бэби, кто научил тебя этому?
— Никто. Я обрызгиваю и шею, а когда настроена очень смело или жду гостей — и верхнюю губу под носом!
— Да неужели, скажите пожалуйста! Теперь скажи, что ты подметила у меня?
— Иногда, в солнечные дни, я замечала ту полоску, на которой останавливается бритва. И такой же золотой пушок видела на руках, под манжетами. И мне тогда ужасно хотелось сделать вот так, — она неожиданно ущипнула Ника за руку, — но я боялась, что ты будешь шокирован! И сколько раз я следила за тем, как ты представлял какие-нибудь вещи: у тебя такие удивительные руки…
— Одна из них прокралась как-то ночью к самому твоему сердцу, — сказал Ник.
— Не хочет ли она снова? — спросила Тото, прильнув головкой к его плечу и заглядывая ему в лицо смеющимися глазами. — Я покажу ей дорогу.
Она взяла руку Ника и прижала ее к своему сердцу. Он чувствовал у себя под ладонью маленькую грудь, которая трепетала, как птичка, пытающаяся вырваться. Мысль о том, какая Тото еще юная, вдруг больно кольнула его. От острого чувства стыда он готов был возненавидеть себя.
Он сказал очень ровным голосом:
— Я не имел права целовать вас, Тото! Я не имел права приходить сюда… И я это знал и все-таки пришел. Не мог, не могу справиться с собой. Но клянусь всем святым, я буду беречь тебя, буду охранять тебя, моя крошка, даже… — тут голос его упал, и он закончил едва слышно: — Даже от самого себя.
