Питер Акройд - Кларкенвельские рассказы
Приманка наживлена, капкан готов; пора отойти в сторонку.
— Всякий, кто избавит меня от этого бремени, станет мне добрым другом. — Рафу даже замер посреди улицы. — Если моя судьба предрешена, я ей покоряюсь, но ведь вере можно послужить разными другими способами. — Теперь он говорил горячо и даже скинул с головы капюшон. — А вот если погибну, выполняя поручение, поднимется большой шум, начнут выяснять причины… Эконом собора Святого Павла — не мелкая сошка, он человек заметный.
— Разумеется.
— Собрание общины, дознание… Все это дело долгое. — Рафу посторонился, пропуская двоих мужчин, тащивших лестницу. — Ты мне дашь знать о своем решении?
— Есть у меня один знакомый паренек, Хэмо его зовут. Простая душа, не умничает, таких Бог любит. Может, он согласится отнести устройство в церковь Гроба Господня и выпустить огонь на волю. Ну, что, полегчало у тебя на душе?
— Еще бы!
— Тогда ты должен с ним переговорить. Встретимся нынче к вечеру, перед заходом солнца.
Эксмью предвидел, что эконом не захочет выполнять опасное поручение. Хотя Рафу и клялся в приверженности идеалам избранных, он был человек робкий и легко падал духом. Короче говоря, еретик, но не мученик. Кроме того, Эксмью решил покончить с Хэмо. Не исключено, что юнец слишком много знает. В последние дни Хэмо стал вызывать большие опасения, особенно когда до Эксмью дошло, что парень ходил к кларкенвельской монахине. Об этом сообщил его давний знакомец, управляющий обители Девы Марии, который за свое рвение получал от Эксмью подарки в виде керамической посуды и отрезов мануфактуры из запасов аббатства. О чем именно толковали Хэмо с монахиней, Эксмью не ведал, но подозревал, что о многом. Оба были порождением тьмы, внебрачными ублюдками; между ними, естественно, возникла тайная взаимная приязнь. Если Хэмо ненароком обмолвился о смерти зубодера, сообщила ли она ему правду? Или он просто жаждал облегчить душу? Говорил ли он с нею об избранных? Дошли ли до него слухи о тайном обществе «Доминус»? От одной этой мысли тело покрывалось горячим едким потом — он быстро стыл и тек ручьями, будто Эксмью вознамерился растаять, как льдинка.
На самом деле Хэмо с монахиней разговаривали очень мало. Им было не до долгих бесед, слишком уж велика была тайна появления на свет каждого из них. Монахиня, знавшая историю Хэмо, попросила у него благословения, чем сильно его изумила. Но прежде чем он смог выдавить хоть слово, она приложила к его губам палец:
— Прошу благословения не уст твоих, а твоего одиночества.
— Откуда ты про меня знаешь? — спросил он в конце концов.
— Я вижу ангела твоей печали. Ты не ведаешь, зачем пришел в этот мир.
— А ты?
— Меня призвали, Хэмо Фулберд.
На некоторое время оба смолкли.
— Есть такое место, называется поле Хокина, — начал Хэмо. — Просто большое голое поле…
— Где ты ходишь и слезы льешь? Там тебя зачали. — Наклонившись, она коснулась рукой его колена. — Некоторые говорят, что Бог создал жизнь по забывчивости или небрежности. Ему, мол, наскучил сотворенный Им мир. Другие твердят, что Он позволил людям расплодиться, чтобы тем самым перехитрить дьявола; так заядлый игрок норовит набрать побольше свинцовых жетонов. Чем больше живых душ, тем труднее лукавому их заарканить.
— Меня, похоже, вот-вот заарканят. Некий Уильям Эксмью…
— Ш-ш-ш. Я про него знаю. — Снова повисло молчание. — У нас в Англии говорят: чтобы смекнуть, что у человека на уме, надо разгадать его замысел. Когда же замысел темен и неясен, обычно говорят: «Не пойму, что у него на уме». Я-то сразу чую. Знаю, что у тебя на уме.
— Откуда? Я сам и то не разберу…
— Не понимаю.
— Ладно, не понимаю, что у меня на уме. Все как мглой застлано.
С этими словами он ушел прочь.
Теперь Эксмью решал его судьбу, прикидывал так и сяк. Если Хэмо удастся поджечь церковь Гроба Господня, его объявят преступником и начнут искать. Если же его схватят на месте, Эксмью свалит вину на монахиню. Раз Хэмо суждено умереть — ничего не поделаешь; как говорится, коль нельзя исправить, лучше вовсе оставить. Чему быть, того не миновать. Потому-то он и позвал эконома посумерничать с Хэмо на бережку Флита. Пусть оба думают, что собрал он их по безотлагательному делу. Так они и подумали.
Роберт Рафу ехал к условленному месту по берегу Темзы. Как повелось с незапамятных времен, хозяйки шли к реке за водой или стирали там белье. Ребятишки, сдернув с себя одежонку, с разбегу плюхались в воду; их пронзительные вопли бередили Рафу душу. Заморские торговцы, сбившись в кучки, глубокомысленно втолковывали что-то друг другу. Но по их лицам и жестам Рафу и без слов отлично понимал, о чем они ведут речь. В последние дни Генри Болингброк объехал север Англии и собрал большое войско. А Йорк, на которого король Ричард оставил Англию перед походом в Ирландию, сдался Болингброку в приходской церкви Беркли. Неделю назад король высадился наконец в Уэльсе, но сторонников обрел не много. Сойдутся ли они теперь на поле брани? Купцов беспокоила судьба их кораблей, уже подплывавших к Лондонскому порту. Один из них в сердцах плюнул на землю, но Рафу почудилось, что торговец наплевал на него. И он поспешил на север, в сторону Кларкенвеля.
Подъехав к полям шафрана, что тянулись по западному берегу Флита, он увидел Уильяма Эксмью, который держал под руку молодого человека и сердито ему выговаривал. Рафу подъехал поближе. Эксмью заметил его и приветственно махнул рукой. Молодой человек по-прежнему стоял, повернувшись спиной, и пристально всматривался в речной поток.
— Это Рафу, — сказал Эксмью. — Один из наших благочестивцев.
Рафу спешился, и меж ними пошел серьезный разговор. Эксмью положил ладонь на шею Хэмо.
— Я уже говорил Роберту Рафу: для нашего дела не сыскать человека лучше тебя. Истинная правда, скажи, Роберт?
— Уильям Эксмью говорит, что ты, Хэмо, человек верный.
Хэмо глянул на Эксмью, на Рафу и не сказал ни слова. Его молчание разозлило Эксмью.
— Да что тебе на этой земле, медом намазано? Ты ведь уже запятнан. — Юноша по-прежнему молчал. — Зубодер гниет в могиле. Вздумай я тебя выдать, всё, тебе крышка.
И вдруг Хэмо улыбнулся. Наконец-то он осознал свое предназначение. Перед глазами внезапно проступила огромная поблескивающая паутина судьбы. То, что раньше представлялось непомерно трудным, сразу показалось совсем простым; что мнилось запутанным, прояснилось. Какое же слово обронила тогда монахиня? Ах да, ее призвали. А тут ему открылось его призвание. Надо смириться с жестоким жребием, и всё. На свою беду он пришел в этот мир, но против судьбы не пойдешь. Так о чем тут говорить?
— Вишь, сразу повеселел, — заметил эконом. — Благослови тебя Бог, всё будет хорошо.
— Гляди, как он замер, — что твой ягненок под хозяйской рукой.
Хэмо посмотрел на Эксмью, и глаза его на миг сузились.
— Пора, давно пора отплатить мне за доброту, — продолжал Эксмью. — Помоги тебе Бог, Хэмо, благополучно довершить дело.
Хэмо отошел и опять уставился на воду; Флит торопился слиться с Темзой, прежде чем она достигнет открытого моря.
— Ладно, — сокрушенно промолвил он. — Коли по шейку зашел, деваться некуда, хочешь не хочешь, а плыви.
К собору Св. Павла эконом возвращался в приподнятом настроении. С него сняли трудное и опасное поручение, сулившее увечья или смерть. Если бы его вынудили согласиться, дело наверняка кончилось бы тем, что его навсегда замуровали бы в городской стене. Рафу, конечно, знал: как человек избранный Богом он на веки вечные храним Духом Святым, однако страдания плоти, в которой он ныне пребывал, заглушали чувство безопасности. Роберт Рафу был человек практического склада, годный, говаривали каноники, для всеразличных поручений. Он успешно вел дела собора, но причиною успеха было глубокое равнодушие и даже неприязнь к Церкви. Он презирал церковные догматы, ведь ему было прекрасно известно, что индульгенции и прочая ерунда продаются и покупаются на Ломбард-стрит — как коровы на базаре в Смитфилде. Хочешь — купи себе срок пребывания в чистилище, точно дешевые пирожки на Сопер-лейн. А что до святого причастия, малая мышка ведь тоже грызет облатку, однако ж вечное блаженство ее не ждет. Так называемое освященное вино прокисает и начинает дурно пахнуть; подванивает и святая вода, застоявшаяся в купели.
Подъехав к северным воротам собора, Рафу удивился: во дворе ярко пылали факелы, и при их свете несколько ученых клириков и каноников разглядывали что-то на земле. При этом они необычно громко переговаривались, то ли от возбуждения, то ли от страха. Рафу спешился и, как всегда, почти неслышно приблизился к ним. В нескольких ярдах от северного крыльца зияла яма или впадина. К эконому подошел священник, окормлявший послушников.
