Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая
— Почти что бежала, — подтвердила Жанна. — Бегут ведь, когда беда подгоняет. Вы же знаете, голубушка Клотт, если ни рукоделие, ни рынок, ни домашние хлопоты — словом, привычные работы, какими я себя занимаю, не снимают неведомой тяжести с сердца, я прихожу к вам.
— Знаю, — серьезно отвечала Клотт, — и вижу, что вовсе не от ходьбы разгорелись у вас щеки, деточка. Так сегодня у вас опять дурной день? — помолчав, спросила она с той доверительностью, какая бывает между давным-давно сблизившимися женщинами.
Жанна молча кивнула.
— Ох-ох-ох, — вздохнула и Клотт, — много их у вас еще будет, детка! Вы молоды, полны сил, кровь Горижаров бунтует в вас, зажигая щеки, и бунтовать будет очень долго, прежде чем наконец успокоится. — Она помолчала и прибавила, наморщив лоб: — Может, будь у вас детки, они бы вас утешили, но дети, лишенные имени де Горижаров…
Клотт замолчала, опасаясь, не сказала ли лишнего.
— Клотт! — окликнула ее Жанна, кладя руку на иссохшие пальцы старухи. — Мне кажется, что со вчерашнего дня у меня жар.
И она рассказала о встрече с пастухом у ворот Старой усадьбы и угрозе, которую никак не могла забыть.
Клотт слушала, не отрывая от Жанны глаз.
— Сдается мне, под камнем завелся совсем другой угорь, — сказала она, покачивая головой. — Чтобы Луизон-Кремень или ее дочка испугались глупых речей бездельника пастуха? Чепухи, способной напугать разве что крестьянку-пряху? Спорить не стану, есть у пастухов злые тайны, им ничего не стоит заморить корову и отомстить хозяину, который их выгнал. Но не потягаться жалкому бродяге с барышней де Горижар! Нет, детка, на душе у вас что-то другое…
Жанна Ле Ардуэй молчала, а Клотт, не отрывая от нее проницательных, серо-зеленых глаз, все почесывала спицей висок, будто в своей седой голове, как в остывшем пепле, отыскивала потерю — тайные мысли Жанны.
— В молодости вы знали столько разных людей, Клотт, — заговорила Жанна Ле Ардуэй, уступив наконец внимательному взгляду и приоткрыв затаенные мысли. — А не знаком ли вам был в те давние времена аббат де ла Круа-Жюган?
— Аббат де ла Круа-Жюган, которого мы звали «брат Ранульф из Белой Пустыни»? — воскликнула она, и в мгновение ока заскорузлая кора старости одушевилась трепетом воспоминаний, преобразив Клотт в Клотильду Модюи. — Как мне не знать его? Конечно знала, деточка! А почему вы вдруг спросили о нем? Кто рассказал вам об аббате? Я-то знала хорошо, даже слишком хорошо, молодого Иоэля! Знала еще до революции, когда он был монахом цветущей обители. Семья поместила его в монастырь подростком, а моя молодость подходила уже к концу. Говорили, что у него, как у большинства родовитых отпрысков, не было призвания к духовному поприщу, но в семействе де ла Круа-Жюганов век за веком младший сын становился священником. Вы спросили, знала ли я его? Да, точно так же, как вас, деточка. Он частенько приходил из монастыря в гости к сеньору Надменилю и навидался в замке такого, отчего волосы у него вокруг тонзуры должны были бы вставать дыбом, как-никак он был монахом и в один прекрасный день ему предстояло надеть крест аббата. Реми де Орлон, виконт Надмениль, с друзьями называли его только Иоэлем де ла Круа-Жюганом и никогда братом Ранульфом, хотя приходил он в белой сутане и францисканском капюшоне, если навещал замок между утреней и обедней. Помнится, господа говорили, будто зовут его благородным дворянским именем, укрепляя отвращение к монашеской жизни, и мне нетрудно поверить, деточка, что таковы и были мысли и намерения богохульников!
— И каким же он был, когда вы его знали? — с жадным любопытством спросила Жанна.
— Совсем молоденьким, — отвечала Клотт. — Лет мало, а лицо угрюмое, как у старика, — ни веселья, ни улыбки. Монашество его вряд ли радовало, но и сочувствия он не искал. Тонзура, может, и жгла ему голову, как уголья, однако носил он ее с той же гордостью, с какой носил бы железный шлем. Холодный, бесстрастный, словно горние небеса, Иоэль, я думаю, не знал других пороков, кроме гордыни. Я рассказывала вам, деточка, что все мы, девушки замка, были хмельными вакханками, но я никогда, как Бог свят, не слышала, чтобы брат Ранульф нарушил ради одной из нас свой монашеский обет.
— А зачем же он приходил в замок Надмениль?
— Зачем приходил, деточка? Кто ж его знает! — отвечала Клотт. — Повидаться с знатными сеньорами, людьми своего круга. Видно, мирская жизнь ему нравилась больше, чем церковные службы. Видно, родился он не для молитв, которые велено было ему читать с утра до ночи. Монах-то монах, а как любил охотиться с господами де Орлоном, де ла Э и де Варангбеком, больше всех убивал волков и кабанов. Сколько раз я видала, как вечером юный Иоэль отрубал окровавленную голову и забрызганные грязью ноги кабана, убитого утром, и швырял их в чан с водкой. Водку потом мужчины поджигали, пили сами горящее пойло и пачкали губы нам. Ах, деточка, деточка, не скажу вам, какие кощунства, проклятия и божбу приходилось слышать Ранульфу-Иоэлю! «Пей, — говорил ему Ришар де Варангбек, наливая в кубок горящей водки, дьявольского их услаждения, — ты ведь любишь ее больше крови Христовой, причастник чаши!» И он пил, молча, угрюмый, будто северное море, и бесстрастный, как мрамор, не принимая участия в постыдных услаждениях, которым был свидетелем. Да, Иоэль де ла Круа-Жюган — человек особенный! Началась революция, и он одним из первых оставил монастырь. Поговаривали, что перебрался в леса и убил столько «синих мундиров», сколько убивал когда-то волков… Но с чего вы заговорили об аббате, деточка?
Клотт вернулась в настоящее, но, получив ответ от Жанны, вновь готова была погрузиться в прошлое.
— Потому что он вернулся в Белую Пустынь и вчера был на мессе, — ответила Жанна Мадлена.
— Вернулся?! — не поверила старуха. — Вы уверены, что он вернулся, Жанна де Горижар? Ах! Если вы не ошиблись, то я, цепляясь за палку, доползу и до церкви, лишь бы только взглянуть на него. Он — свидетель моей дурной и постыдной юности, с которой я никак не расстанусь. — Клотт замолчала, выпрямившись и прикрыв засверкавшие льдистыми искрами глаза, словно хотела поглядеть внутрь себя, и снова заговорила: — Иногда мне кажется, что порок обладает приворотной силой. Иначе почему мне, старухе, опустившей уже обе ноги в могилу, так хочется повидать Иоэля де ла Круа-Жюгана?
— Вряд ли вы его узнаете, голубушка Клотт, — отозвалась Жанна. — Увидите и усомнитесь, он ли это. Говорят, в минуту отчаяния, узнав, что дело шуанов проиграно, он выстрелил себе прямо в лицо из ружья. Господь не позволил ему умереть, но запечатлел на его лице ужас содеянного, чтобы устрашал им других и, возможно, ужасался сам. Мы все содрогнулись вчера в церкви, когда его увидали.
— Как?! — с несказанным удивлением воскликнула Клотт. — Иоэль де ла Круа-Жюган больше не красавец, похожий на святого Михаила-архангела? А мы-то, срамные девки, когда-то им любовались. Неужели выстрелом из ружья он убил свою красоту, как архангел дракона, и сравнился с нами, изуродованными болезнями, бедами и старостью? Он-то еще не стар! Ах, Иоэль, Иоэль, — забормотала она, обращаясь к призраку своей юности вслух, по привычке старых и одиноких людей, — выходит, ты поднял на себя руку и уничтожил свою зловещую, ледяную красоту, которая сулила недоброе и сдержала посулы? Что сказала бы Длаида Мальжи, будь она жива, поглядев на тебя?
— Клотт, а кто такая Длаида Мальжи? — спросила Жанна Ле Ардуэй. Смятение ее и любопытство возрастали с каждым словом старухи.
— Одна из нас и, наверное, самая лучшая, — отвечала Клотильда Модюи. — Она дружила с вашей матерью, Жанна де Горижар. Но увы! Добрые советы честной и благоразумной Луизон не помогли несчастной. Бедная девочка сгубила себя, как остальные бесноватые замка Надмениль — Мари Отто, Жюли Травер, Одетта Франшом и Клотильда Модюи вместе с ними. Все мы были гордячками и предпочли стать любовницами господ, чем выйти замуж за крестьян, как наши матери. Вы не знаете, Жанна де Горижар, и никогда не узнаете, раз злая судьба принудила вас выйти замуж за вассала вашего батюшки, что такое любовь мужчины-повелителя, гордящегося своей голубой кровью. Устоять перед ней невозможно. Длаида Мальжи не устояла. Она была самой безумной среди безумиц, подаривших свою добродетель сеньору де Орлону, виконту Надмениль, вместе с его компаньонами. И как же была наказана! Мы все получили воздаяние, но она получила его первой. Живым огнем спалила ее карающая рука Господа. Мы все горели в геенне страстей, губя свою юность, но Длаиде случилось полюбить. Она полюбила Иоэля де ла Круа-Жюгана, прекрасного белоснежного монаха из Белой Пустыни, и полюбила так, как никого еще не любила. Веселого нрава, с переменчивым сердцем, она не боялась любви, не зная, что и к смертному невечному существу можно привязаться навечно. Любви своей она не таила. Красота ее цвела пышным цветом, девичья скромность осталась в прошлом, она влюбилась и думала, что без труда привлечет к себе избранника. Но нет, ошиблась. Иоэль отверг ее с презрением. Если и одолевали страсти юного монаха, то не любовные. Роже де ла Э, Ришар де Варангбек, Жак де Неу, Люка де Лаблэри, Гийом де Отмер издевались над отвергнутой Длаидой. «Чего стоит твоя красота, твоя женская гордость! — твердили они. — Не подожгла монашеской рясы, не спалила ее, как ветошь! Выбрала себе господина, а он не пожелал тебя взять!» Распаленная издевками Длаида поклялась, что монах полюбит ее. Но не сдержала клятвы… Мыслей Иоэля не знал никто. Сталь его охотничьего ружья была мягче, чем полное гордыни сердце. Он приносил из леса убитых кабанов, но ни разу не вытер окровавленных рук передником одной из нас. Он не видел нас, будто нас не было. За одним из ужинов, что длились ночь напролет, Длаида на глазах у всех призналась Иоэлю в немыслимой своей любви. Длаида говорила, а он снял со стены медный охотничий рог, приложил к тонким бледным губам и затрубил. Долго выпевал рог грозную и безжалостную песнь, заглушая голос несчастной, и монах был похож на архангела, что возвещает день Страшного Суда. Проживи я сто лет — и тогда не забуду трубного звука и выражения лица монаха, с каким он трубил. Красавица, вконец потеряв голову, кинулась за приворотными зельями к бабкам-ворожеям. Каких только порошков не сыпала Длаида в бокал Иоэля во время пиров, все оказались обманом. Сердце монаха не поддалось сладкому яду. А может, Господь Бог хранил своего слугу, хоть и недостойного?.. Или князь тьмы сделал из монаха свое орудие, лишь бы завладеть душой Длаиды?.. Страшное приготовили для нас поучение, но мы не вняли ему… Длаиду Мальжи между тем ославили по всей округе охотницей за монахами, и женщины, повстречавшись с ней на дороге или увидев, как она сидит с остекленелым взором у ограды, торопливо крестились. И неудивительно, Мальжи от невыносимых страданий словно ума лишилась. Днем бродила как в полусне, зато ночью при луне каталась с воплями по «кошачьим лбам», круглым голышам, возле брода Брокбеф или выла от неутолимой боли, будто голодная волчица. Может, конечно, болтовня одна, что каталась бедняжка Длаида ночами по дороге, но, когда мы пошли все вместе купаться на реку, я сама видела черные пятна на ее бело-розовой коже. Я спросила: «Что это у тебя? Кто тебе синяков наставил?» А она мне в ответ, глядя безумными глазами: «Гангрена у меня, гангрена! Разъела мне сердце и скоро разъест все тело!» Прошло немного времени, и от красоты ее и здоровья ничего не осталось. У нее началась чахотка. Из всех нас она оказалась самой хрупкой. Таяла, будто масло на огне, а жила все так же, как все мы жили в замке Надмениль. Господа распутники деликатностью не отличались. Любовь бедной Длаиды к Иоэлю, болезнь, худоба, слабость, с которой она справлялась водкой и пила ее, как жаждущий воду, не удерживали бешеных кобелей, что ее окружали. От водки у нее стали дрожать руки, посинели губы, осип голос, но благородные господа, пошучивая, что без пожара и на колокольню не полезешь, передавали с рук на руки умирающую, и каждый прикладывался к полыхающему пожару, который горел, сгорая, но не для них. Они быстро погубили несчастную. Почему вы вдруг побледнели, Жанна де Горижар? — воскликнула Клотильда Модюи, напуганная выражением лица своей гостьи. — Неужели Иоэль и сейчас способен встревожить женское сердце, деточка? Даже утратив былую красоту? Даже превратившись в урода, монах-ледышка не утратил дьявольской власти, подаренной ему адом? Вы же побелели, слушая меня, как полотно…
